Хорхе Ибаргуэнгойтия - Убейте льва
— Да, конечно. Я ни минуты не сомневалась в том, что ты не оставил бы их в беде, если покушение — твоих рук дело.
— И таким образом, — добавляет Куснирас с некоторой иронией, — подвел бы под расстрел не троих, а четверых.
Они входят в салон.
— Лорд Фоппс поехал во Дворец улаживать дело, — возвещает Ангела.
Банкаррентос ковыляет к софе, усаживается и, размышляя вслух и согревая в кулаке рюмку коньяку, выражает свои сомнения:
— Я все-таки не могу их понять: пятнадцать лет говорить о гражданском правопорядке и вдруг сделать такой безрассудный шаг.
— Да еще так неумело! — заключает Эскотинес, поворачиваясь спиной к окну.
Ангела его упрекает:
— Густаво, не говори так! Их жизнь в опасности!
— Что мы можем предпринять? — спрашивает Куснирас.
— Можно создать комиссию, — уныло говорит Банкаррентос, — собрать подписи, просить о помиловании… Но на это нужно время. У нас его нет. Наверняка они предстанут перед военно-полевым судом. Их может спасти только личное вмешательство кого-нибудь, кто имеет влияние на эту скотину.
— А почему не вмешаетесь вы? — спрашивает его Куснирас.
— Я всего-навсего директор Пончиканского банка. И мы с ним все время ссоримся не на жизнь, а на смерть. Почему бы не вмешаться вам? — спрашивает в свою очередь Банкаррентос Куснираса.
— Потому что он не желает меня видеть. Заставил зря проторчать в приемной.
— Карлос — единственное спасение, — говорит Банкаррентос.
— При чем тут Карлос! — говорит Убивон, останавливаясь посреди зала. — Надо швырнуть вторую бомбу!
— С какой целью? — спрашивает Эскотинес.
— Пусть знает, что мы не смирились, — говорит Убивон.
— Кто будет ее бросать? — спрашивает Банкаррентос.
— Я бы ее бросил с величайшей радостью, — говорит Убивон и добавляет: — Если бы не был эмигрантом.
— Минуточку, — говорит Эскотинес. — Тот, у кого хватает мужества подложить бомбу, должен иметь мужество пережить и последствия. Если мы вмешаемся, то лишь из гуманных соображений, а не по необходимости.
— Густаво, — говорит Ангела, — ты не должен забывать: то, что сделали они, желали бы сделать многие из нас, но не нашли в себе сил.
Наступает тишина. Входит лакей:
— Леди Фоппс у телефона, сеньора.
Ангела поспешно выходит, надеясь услышать добрые вести.
Банкаррентос с трудом встает и ковыляет к шкафчику за второй рюмкой коньяка, Убивон продолжает ходить по залу, Эскотинес опять обращает взор к лужайке с павлинами, Куснирас садится. Входит Ангела, она в полном отчаянии. Все смотрят на нее.
— Они признали себя виновными. Английское посольство не может вмешаться. Им — конец.
Все очень расстроены.
— Остается ждать Карлоса, — говорит Банкаррентос.
Они проводят время в ожидании дона Карлосика за игрой в карты. Куснирас выигрывает три кона подряд.
Появляется дон Карлосик, на нем лица нет. Он останавливается посреди салона и со слезами на глазах, воздев руки, произносит:
— Они приговорены! Их ждет расстрел!
— Ты должен за них заступиться, — говорит ему Банкаррентос.
Дон Карлосик отвечает в полнейшем изнеможении:
— Я уже попытался. Ничего не вышло. Меня не приняли. Ангела, ты понимаешь, что все это значит? В парламенте больше нет депутатов от Умеренной партии, Закон об экспроприации будет протащен, Кумдачу у нас отнимут… Мы пропали.
Вымолвив это, подавив исторгавшееся из груди рыдание, еле двигая заплетающимися ногами, но гордо подняв голову — словно не кого-то, а его самого ведут на расстрел, — дон Карлосик покидает зал.
Проходит минута тишины, и Ангела восклицает:
— Какой позор! Жизнь трех людей в опасности, а этот человек думает о своей усадьбе в Кумдаче!
Она встает и идет вслед за мужем. Куснирас тасует и сдает карты.
Ангела впархивает в холл первого этажа: развевающиеся шелка, шумное дыхание. Она спешит в спальню супруга, открывает дверь и видит его сидящим на кровати — одна нога босая, носок в руке, остекленевший взгляд устремлен в глубь скинутого ботинка.
Ангела остывает. Входит в комнату и направляется к кровати. Он жалобно смотрит на нее. Когда она подходит, он разражается рыданиями, уткнувшись лицом в живот супруги, которая, немного поколебавшись, нежно касается рукой его головы.
Гаспар, кот Простофейры, дремлет на столе в столовой, позируя своему хозяину, который набрасывает его карандашный портрет в альбоме для рисования.
В гостиной Росита Гальванасо, в одной нижней юбке, смотрится в зеркало. Эсперанса делает последний стежок на цветастом перкалевом одеянии, которым ей надо прикрыть пышные телеса своей приятельницы и клиентки. Донья Соледад сидит в качалке и кормит только что вылупившегося птенца канарейки, которого держит в кулаке на коленях: сует ему в клювик зубочистку, обмакивая ее во вчерашнюю похлебку. Она произносит немеркнущую фразу:
— В мои времена таких безобразий не было, — и затем, обращаясь к птенцу, говорит: — ешь, глупенький, твоя мать улетела.
Виданное ли дело, чтобы в шесть вечера человек сидел в столовой и рисовал кошек? Раньше мужчины крепко пили, но умели и деньги домой приносить.
Росита, погруженная в созерцание своих округлостей, замечает:
— Становлюсь упитаннее с каждым днем! Хорошо, что моему Гальванасо полнота по вкусу.
Эсперанса — во рту булавки, в руках широченное платье — встает и говорит сквозь зубы:
— Я уже его сметала.
— Какое прелестное! Какое элегантное! Какое изящное! — говорит донья Соледад и, забывшись, сует птенцу зубочистку в глаз.
Росита втискивается в платье, которое Эсперанса старается натянуть ей на чресла.
Гальванасо в прекрасном благодушном настроении, с пакетами и свертками в руках входит в дом и неожиданно появляется в гостиной. Женщины жеманно хихикают и пищат:
— Господи Иисусе, нашествие мавров!
— Закройте глаза, плут вы этакий!
— Пошел вон, нахал!
Гальванасо, этот полицейский Людоед, деликатно закрывает глазки, словно никогда не видел свою жену в дезабилье, и позволяет Эсперансе и Росите повернуть себя вокруг оси и вытолкать за дверь со словами:
— Марш в столовую, чудовище, здесь тебе вовсе не место!
Донья Соледад, откачнувшись назад и запрокинув голову, продолжает сжимать в кулаке птенчика и громко хохочет над подобным неделикатным вторжением в мир целомудрия.
Гальванасо врывается в столовую, выводит кота Гаспара из дремоты и вмиглишает хозяина источника вдохновения. Гаспар спрыгивает со стола и шныряет в кухню, Простофейра прикрывает рисунок чистым листом, а Гальванасо кидает свертки на стол и говорит:
— Трудный был день, но полезный!
— А что ты делал?
— Покончил с оппозицией, только и всего.
— С какой оппозицией?
— С твоим патроном, доном Касимиро.
Простофейра настораживается:
— С доном Касимиро? А что случилось?
— Он хотел убить сеньора президента. Он и двое других. К счастью, засыпались. Их схватили и доставили ко мне. Еще сознаваться не хотели, подлые трусы. Я подозвал дона Касимиро поближе и говорю ему: «Ну-ка нагнитесь, вон там». Да и дернул его сам знаешь за что. Способ надежный! Все трое сознались. Завтра их расстреляют.
Простофейра на мгновение теряет дар речи.
— Расстреляют дона Касимиро? Тогда закроют и школу! Как же я буду жить?
— Будешь пиликать на скрипочке.
— Этого мало.
— Хватит, не будь эгоистом. Подумай о благе страны, ведь пришел конец умеренной оппозиции, политическая атмосфера станет такой же чистой, как свежевыстиранная рубашка. И все мы заживем в мире и покое.
Простофейра, не будучи в состоянии столь быстро оценить все выгоды, которые несет с собой устранение умеренных, растерянно почесывает голову. Гальванасо старается его утешить:
— Не расстраивайся, у тебя есть могущественные друзья, они тебе помогут.
Он обнимает Простофейру за плечи. Тот смотрит на него уныло, но с благодарностью за проявление дружеских чувств. Гальванасо, видя, что уныние друга рассеивается, снимает руку с его плеч, развертывает пакеты на столе и говорит:
— Теперь давай займемся едой.
Берет консервную банку, показывает Простофейре, устремляющему на нее меланхоличный взор, и говорит:
— Знаешь, что это такое? Pâte de foie gras[8]. Вкуснейшая штука, ты и не представляешь. Мы конфисковали ящик вместе с контрабандой. Хлеб у тебя есть?
На следующий день Благодилья, Пиетон и сеньор Де-ла-Неплохес встали в положенное время, отправили надобности на виду у конвоиров, побрились казенной бритвой, исповедались у падре Ирастрельяса, прошли по коридорам полицейского управления в сопровождении отряда конной полиции и встали в служебном дворике спиной к ритуальной стенке, глядя, как полицейские опускаются на одно колено, взводят курок, целятся и стреляют. Они умерли на заре. Казнь происходила в присутствии Хорохореса, напялившего прусскую шинель, отчего пот лил с него ручьями; Гальванасо, этого неуемного трудолюба; председателя Верховного суда, прочитавшего приговор; Мордоны, личного представителя президента, получившего приказ убедиться в действительной смерти виновных; падре Ирастрельяса, облегчившего душу смертников; а также журналистов и фотографов. Пустил «пули милосердия» — то есть добил казненных — некий лейтенант Исбарра, темная личность, которая больше не всплывет в этой истории и ни в какой другой, ибо той же самой ночью он сам испустил дух с перепоя.
