Антон Нечаев - Сибирский редактор
Впоследствии бабке приходили письма из писательских союзов:
«Здравствуйте, Евгения Менделеевна! До нас дошли слухи, что выдающийся советский поэт ваш супруг Игнатий Дмитриевич покончил жизнь самоубийством подобно крестьянскому ренегату Есенину или буржуазной подстилке Цветаевой. Конечно, мы этим отвратительным домыслам не поверили. Но все же, поймите нас правильно, мы хотим убедиться в том, что эти слухи ложные и распускаются ни кем иным, как врагами советской власти. Хотя никаких сомнений у нас нет, мы уверены, что Игнатий Дмитриевич скончался, как верный боец идеологического фронта, гордо неся знамя советской публицистики и поэзии, на зависть недружелюбным отбросам капиталистического мира, все же подтверждение нашей уверенности лично от вас нам бы не помешало. С искренним коммунистическим приветом
Председатель писательской (журналистской) организации г. Барнаула (Томска, Новосибирска, Иркутска, Перми и т. д.)»Послания эти хранились под замком в дедовском китайском столе, ответов на них никто никогда не писал. Бабка игнорировала кретинов.
Со временем правда расползлась по стране, в Иркутске, Барнауле, Новосибирске стали известны «обжаренные» подробности. Но на существование уже написанных стихов деда эта история не повлияла. Песни на стихи продолжали звучать, подборки до сей поры выходят в коллективных сборниках. До конца своей жизни бабка (а прожила она после дедовской гибели еще двадцать один год) получала небольшие гонорары с разных концов страны за дедовские произведения, трогательные переводы с того света.
20
Бедно мы никогда не жили, несмотря на трагический выебон основного кормильца. У бабки – учительская пенсия (и орден Знак почета в придачу), у матери – институт экономики, где она с мизерной ставки методиста так и не подросла. Но дополнительные доходы у нее случались. Чего скрывать, весь наш советский север, возжелавший однажды получить высшее экономическое образование, прошел через материны руки и обаяние.
Мужики, суровые пьющие норильчане, игарцы, дудинцы, могли ли они ночами зубрить бухучет и высшую математику? Да и нужны ли были им эти предметы, когда большинство из них уже трудилось по специальности и знало, что откуда растет и куда утекает в родимой стране советов? Сессия (а учились они заочно) была для них праздником. Они приезжали в институт, вваливались в деканат, дыша морозами и рыбой, выставляли на материн стол батареи коньячных бутылок, за которыми ненавязчиво синела пустая зачетка. Мать прибирала коньяк, звонила бабке, чтоб готовила стол, а сама направлялась по преподавателям упрашивать, уламывать, задобривать, чтоб черканул-таки строгий Иван Иваныч или Василь Семеныч зачетик очередному заезжему Кольке, Витьке, Олежке.
А потом до утра гремели на кухне стопочки, разлеталась от ножа сладкая, безвкусная строганина. Веселились мужики, веселилась и мать, радостная, что помогла людям (денег никогда не брала, не то, что в наше зверское время). Булькали обмываемые водкой значки дипломников, звучали гитарные песни. Мать начинала свой возбуждающий танец, соло, с задиранием ног, вилянием бедрами, алкогольной одышкой. Мужики хлопали и ржали, ржали и хлопали. Кто-то из них оставался ночевать, и от ночных барахтаний их крепких здоровых тел в нашем доме были поломаны все кровати…
21
Записывает с мной интервью не литературная девочка-мурманчанка, а прожженное журналистское отродье из глянцевого таблоида. Вопросы совсем иные, интонации далеко не стерильные:
– Расскажите о вашем первом сексуальном опыте…
Пожалуйста… Как обычно, часов в одиннадцать вечера я завалился спать и спал себе предположительно часов до трех… Вдруг сквозь сон чую: на моей кровати кто-то сидит. Открываю глаза и правда – сидит. Впотьмах показалось, что бабушка. «Ты чего, – спрашиваю, не спишь?» Тихо спрашиваю, чтоб не разбудить никого. А «бабушка» вдруг набрасывается на меня, конкретно по-мужицки заваливает, рот раскрыла, слюни текут, руку в трусы засунула. «Что за херня, думаю, что происходит?». А годочков-то мне не больше двенадцати. Короче, мацает меня этот некто за жопу, щеку всю обмочил выделениями из ротовой полости, к хрену подбирается… Как нащупал хрен, сразу вскочил, будто его змея укусила и бросился вон из комнаты.
Лишь наутро выяснилось, что это было. К матери приехал очередной северянин. Она шлындала с ним по ресторанам до двух ночи, он ввязался в какую-то драку, мать защищал; естественно, она забрала его ночевать. Оба сильно поддатые, рухнули спать по разным койкам. И тут мужик среди ночи решил исполнить свой мужицкий долг. Да перепутал кровати, недоумок (мы с матерью спали в одной комнате).
22
Бабка на мужиков-северян не бранилась, понимала необходимость их периодического присутствия. Мужики в нашем доме означали гостинцы, прежде всего рыбу, по которой бабка просто сходила с ума, рыба напоминала ей молодость, когда они с дедом, так же, как мужики нынче, были настоящими северянами, жили у богатой реки, в селе чистого снега. Осетров тащили до дому тяжеленных, одному не поднять, и по тропинке за рыбиной густой след жира стелился, как желтая скатерть. (До конца дней тревожащее бабку воспоминание).
Дед по карьерным соображениям, а бабка считала, что по глупости, во время войны, оставив тихое и сытое заполярье, переехал в столицу области, где народ дрался за карточки, голодал. В первый же месяц после переезда бабку с грудным ребенком сторожкая очередь сбросила с крыльца магазина, заподозрив, что вместо ребенка у нее полено, и что бабка хочет пролезть поперек толпы.
Дед не испытывал сочувствия к бабским бедам: еда, дом, уют его не интересовали. Он перся в союз писателей, доставал там из заветного шкафчика бутылку водяры, наливал себе полный стакан, капал туда валерьянки для отбития аромата и залпом заглатывал. Потом садился что-то писать или править или шел к друзьям.
Одним из которых и был пресловутый Чмох, которого дед, будучи в силе, вытащил из глубокой областной запинды, где Чмох не без успеха актерствовал. Дед ни в какую не соглашался возглавить организацию местных совписов, а Чмох, конечно же, не стал выкобениваться. И на долгие годы стал самым влиятельным и великим в местном литературном мирке. И в партию не погнушался вступить, и деточек не постеснялся теплее устроить.
Только что отгуляли девяностолетие Чмоха, пригубили из чаши истинного писательского благополучия. Водка для журналистов лилась рекой (сам Чмох не пил никогда), а пресса и без водки бесновалась в пароксизмах восторга и собачьей преданности писателю, или его дочери, вице-премьерше областного правительства.
У одного русского классика есть рассказ о победителе первой олимпиады. Рассказ так и называется «Победитель». Нет, забег на олимпиаде герой проиграл, пришел последним. Но забег во времени выиграл: пережил всех своих тогдашних соперников, доскрипев до второй сотни годочков.
Пока дед развлекался с друзьями, бабка в это время тащила на себе с другого конца города подаренные дальней родней стулья. Дед был тоже призван на помощь, но протащив стул полквартала, сибирский поэт утратил интерес к переноске, поставил стул посреди дороги и, не прощаясь, ушел. Колупай, бабуля, сама.
Его ждал очередной стих, очередная бутылка, очередное любовное приключение. Очередной шаг наверх.
Одна из дедовских неугомонных пассий приезжала раз в год из Хакасии, стучала в окна, пытаясь пробудить дедовскую ответственность за безответственные поступки. Но дед скрывался, прятался от нее во дворе за стайками, пока она, крича во все горло, призывала деда к ответу за любовь.
В каком-то смысле бабка победила. Она ненавидела дедовских любовниц, дедовское пьянство, дедовские разъезды, дедовских друзей. Она ненавидела деда, а он, закоренелый русский антисемит, без сомнения, ненавидел ее, жидовскую морду. (Любопытно, почему так часто антисемиты женятся на жидовках? Семейный трах в таком случае для них проявление юдофобии, акт расового наказания? И траха, как правило, в таких семьях много. Ебу, потому что ненавижу?).
Ненавидела бабка активно, с драками и прочим противодействием. Прознав, что в городском парке культуры и отдыха дед сосется на лавочке со страхолюдиной в голубом платье и с солнечной соломой вместо волос, бабка, в охапку собрав детей, летела в парк и устраивала на виду всего города жуткую сцену ревности и мордобития, деда пиная по яйцам, а незадачливую блондинку деря за такие привлекательные для ее супруга светлые локоны.
