Феликс Кривин - Учёные сказки
«Аты, баты, три рубля», — звучит у меня в голове. Я пытаюсь отделаться от этой фразы, но она все звучит и звучит, и, запутавшись окончательно, превращается в нечто совершенно нелепое: «А тебя-то — труляля!» Кого это тебя? Моего бычка? Соловья? Или, быть может, царевну Несмеяну?
Аты, баты, три рубля, а тебя-то труляля! Вот так, когда нужно найти слова, никогда их не находишь.
— Разбойник, — говорю я и, чувствуя, что это совсем не то, добавляю: Подумать только, такой соловей — и такой разбойник! А на вид — маленькая, неприметная птичка…
— Постой, постой — ты о ком говоришь? Соловей-разбойник не птичка, а великан, настоящее чудовище… — Он помолчал и вдруг — словно что-то вспомнил: — А эта… птичка соловей?.. Значит, она тоже разбойник?
«Какой же она разбойник?» — хотел я сказать, но посмотрел на него и опять растерял все слова. Я смотрю на царя Гороха, и мне хочется закрыть глаза, но я вспоминаю, что их нельзя, нельзя, нельзя закрывать… И опять получается труляля.
— Разбойник, — говорю я, — разбойник.
— Ну, ты молодец! — засмеялся царь. — Балагур! Рубаха-парень! Эй! — крикнул он, надевая свою корону. — Разыскать соловья! — и продолжал, обращаясь ко мне: — Так, говоришь, не осел? Это ничего, остроумно!
Я стал собираться, но он опять меня удержал:
— Ты веселый парень, и я тебя за это люблю. А этих, горошков, я не люблю, потому что они все какие-то невеселые. Тоже — придумали: хорошо смеется тот, кто смеется последним. А кто будет первым, я тебя спрашиваю? Я-то сам, конечно, стараюсь. И я, и мои министры. Эй! — крикнул царь, и министры появились в окне, весело гогоча. — Вот видишь, делаем все, что можем.
Царь Горох сел поплотней, и снял с головы корону.
— А сам-то откуда?
— Из сказки про белого бычка.
— Ну и как там? Что слышно? Какие новости?
— Рассказать вам сказку про белого бычка?
— Валяй, выкладывай!
— Вы говорите — выкладывай, я говорю — выкладывай. Рассказать вам сказку про белого бычка?
— Ничего, — одобрительно хмыкнул царь, — остроумно придумано.
— Вы говорите — придумано, я говорю — придумано. Рассказать вам сказку про белого бычка?
Тут к царю подбежал министр:
— Ваше величество! Несмеяна смеется!
Видно, все же мой прутик подействовал.
— Смеется? — спросил царь, уже не смеясь, а, наоборот, очень серьезно. — И как же она смеется? От души?
— Сейчас уточним, ваше величество!
— Уточните! — коротко приказал царь. И повернулся ко мне с прежней улыбкой: — Так про какого ты говорил бычка? Про этого, черного?
— Вы говорите черного, я говорю — черного…
— Так, говоришь, он черный? — перебил меня царь Горох. — То-то я смотрю — темная личность…
— Вы говорите — темная личность, я говорю — темная личность…
— Значит, темная? Ах он, разбойник!
— Вы говорите — разбойник, я говорю — разбойник…
— Что ж ты раньше молчал? — царь встал со ступеньки и надел корону на голову: — Эй, стража! Взять этого разбойника!
Из дворца выкатились шуты гороховые, подхватили бычка и укатились прочь.
— Постойте, куда же вы? Это же мой бычок!
— Ты говоришь — мой бычок, я говорю — мой бычок…
— Но он мой!
— Ты говоришь — мой, я говорю — мой… Действительно, ловко придумано. И чего ты машешь прутиком? Тут ведь тебе не стадо!
Он смеялся сердечно и весело, но в том смехе я вдруг услышал слова: «Лисичка-сестричка съела братца-кролика, братец-волк съел лисичку-сестричку…»
Я повернулся и побрел из дворца.
Если как следует захотеть… Я бреду, и дорога бредет у меня под ногами… Я туда, она — назад, мы бредем в разные стороны. Откуда она? Мне не видно ее начала, виден только конец. А в жизни наоборот, хотя и жизнь — тоже дорога…
Нет, все-таки не совсем. Здесь хотя бы можно остановиться. Посидеть, оглядеться по сторонам… Зеленое поле, высокая трава… Вот бы сюда моего бычка, вот бы сюда его… Рассказать вам сказку про белого бычка? Вы говорите — я говорю — все говорят, а что толку?
Если как следует захотеть… Попробуй тут захотеть… «И чего ты машешь своим прутом? Тут ведь тебе не стадо!»
— А, здорово! Садись, выпей чайку!
Аты-баты опять отдыхают, окружив свой, так удачно купленный самовар.
— Спасибо, не хочется.
— А мы, как видишь, все сторожим. Царевну Несмеяну.
Из башни донесся девичий смех.
— Смеется, — сказал Катигорошек.
— Смеется, — сказал Укатигорошек.
— Смеется, — сказал Подкатигорошек.
Закатигорошек ничего не сказал.
— Но если она смеется, зачем же ее сторожить? Раз она смеется, значит, она поступает правильно?
— Ну, это, брат, как сказать! Смеяться ведь тоже можно по-разному… А царевна Несмеяна смеется не от души. Понимаешь? Не в том значении…
Катигорошек вздохнул, вздохнул и Подкатигорошек. Укатигорошек уткнулся в чашку и стал усердней дуть на свой чай.
— А у меня забрали бычка… Я рассказал царю сказку, а он взял и забрал у меня бычка…
И тут заговорил Закатигорошек, тот, который прежде молчал. Он заговорил, но это вовсе меня не обрадовало.
— Дубина, — заговорил он. — Растяпа! Чучело гороховое!
Когда человек молчит, никто не знает, что за слова в нем скрываются, а это подчас бывают такие слова… Я бы лично запретил людям молчать, пускай говорят все, что думают, тогда будет точно известно, чего от них ожидать.
— Осел! — сказал Закатигорошек. — Олух царя небесного! Нашел, кому рассказывать сказки!
11. Синяя птица
В Тридесятом государстве не было государства. В Тридесятом государстве был только дуб, вокруг которого, привязанный длинной цепью, ходил кот ученый.
— Заглянем в корень, — сказал мне по-ученому кот. — Заглянем в корень этого дуба. Что мы имеем в нем на сегодняшний день? Некоторые считают, что мы имеем в нем просто корень, но это в корне неправильно.
— А почему вы сидите на цепи?
— Во-первых, я не сижу, а хожу. Я хожу днем и ночью по цепи, каждое звено которой — это звено моей жизни. Когда я был молодым, я бессмысленно бегал по лесу. Но потом я начал кое-что понимать, и тогда появилось первое звено…
Кот обошел вокруг дерева и продолжал:
— Пока цепь была коротка, я не придавал ей большого значения. Я нацепил на нее часы и спрятал в карман… У меня тогда еще был карман, — вздохнул кот. — Знаете, такой, жилетный… — Кот еще раз вздохнул: — У меня тогда еще был жилет…
Тут он обнаружил, что мы стоим, и засуетился с неловкостью оплошавшего хозяина. Он усадил меня, и сам сел, аккуратно сложив свою цепь.
— Вот так — чем дольше живешь, тем длиннее цепь и тем тяжелее ее нести. Поэтому все мы под старость сгибаемся.
Цепь была не золотая — нет, не золотая была у кота жизнь. Она была старая и ржавая, отлитая по общему образцу и даже не пригнанная по росту.
— А у меня была веревка. Знаете веревку? За один конец держишь, а к другому привяжешь бычка…
— Я знаю веревку. Я знаю все на свете веревки, потому что я старый ученый кот.
Он встал и пошел вокруг дуба. Он закинул цепь на плечо и тащил ее, кряхтя и постанывая. Сделав полный круг, он повернул назад и приволок цепь на прежнее место.
— Вот так-то, — сказал кот. — А вы говорите — Синяя птица.
Я ничего не говорил, но кот, видимо, отвечал не мне — он отвечал собственным мыслям.
— Синяя птица… — отвечал он. — Скажите лучше — Синяя Борода. Когда мне предлагают одно из двух, я выбираю третье.
И он стал рассказывать о страшном рыцаре Синей Бороде, который убивал своих жен за то, что они верили не в него, а в какую-то Синюю птицу.
— Он занимался этими женщинами, а я был у него ученым котом. Бывало, захандрит, спрашивает: «Слушай, кот, почему это так: сколько я жен любил без памяти, а кого любил — не помню?» — «Такова, — говорю, — жизнь». Вздохнет он: «Умный ты, кот, ученый. А вот скажи, почему это так: берешь жену молодую, а бросаешь — старую?» — «Такова, — говорю, — жизнь». Тут он погладит синюю бороду: «И все-то ты знаешь, кот, на все у тебя ответы». Правда, о старости жен он только так говорил. И не бросал он их вовсе, а убивал, и все — молодыми.
Кот говорил спокойно, как будто речь шла о самых обычных вещах. Видно было, что его давно не волнует эта история.
— У Синей Бороды был замок — большой, уж не помню, на сколько комнат. И была там одна комната, в которую он запрещал входить; может, у него там был кабинет, может, личная библиотека. Но жены — глупые женщины, они решили, что он прячет от них Синюю птицу. Ту, которая должна приносить счастье, а на самом деле приносит одни неприятности. И только подумать: все у них было, что можно желать на земле. Чего еще надо? Ходить по воде? Плавать по воздуху? Но жизнь — это жизнь — Солнце село на верхушку дуба, поболталось на ней, как фонарь, и стало спускаться, переползая с ветки на ветку. Оно краснело за свою осторожность и все же двигалось медленно, и было видно, что солнце, всегда такое высокое, тоже боится высоты.
