Феликс Кривин - Пеший город
— И у меня не было. Все стоишь на посту один, слова сказать не с кем. Вдвоем оно как-то веселее.
— Веселее, — вздохнула Пустельга. И спросила: — Мы еще встретимся?
— Так точно, встретимся, — подтвердил солдат Канарей. — Только хорошо бы не здесь, а где-нибудь там… — И он склюнул с неба последнюю звезду, которая еще не успела погаснуть.
Привратник Дятел
У дворцовых ворот стоит Дятел, младший привратник его величества Индюка. Работа у него несложная: подойдет какая-нибудь важная птица, так чтоб ей самой не стучать, Дятел — стук-стук в ворота. Только и на этой работе надо ухо востро держать: до Дятла уже не один достукался.
Что и говорить, должность у Дятла маленькая, но у него большая семья, приходится дорожить своим местом. Каждое утро он встает чуть свет и очертя голову летит на работу, чем вызывает немалое беспокойство у своей супруги Дятлихи. Правда, летит он в переносном смысле, но если станут докапываться, пойди докажи, в каком ты смысле летел. Дятел это понимает, он не рвется в небо, он доволен своим местом на земле, хотя это и не очень видное место.
— И к-курьеры делают к-карьеры, — любит говорить он, имея в виду Воробья, который прошел головокружительный путь от простого курьера до главного рассыльного.
К воротам подходит Колибри, придворная дама короля. Смешно смотреть, как ее здесь встречают. Перед ней распахивают ворота — стоит ли распахивать ворота перед такой маленькой птичкой? Смешно смотреть, но Дятел не смеется. Хорош бы он был, если б смеялся при исполнении служебных обязанностей! Не распахнуть перед Колибри ворот, унизить ее до естественных размеров было бы обидно для нее и не безопасно для окружающих.
В ворота проследовал Удод, один из советников короля, с претензиями интеллигента, но без его интеллигентности.
— Фи! — приветствовал Дятла Удод. — До чего же противная физиономия!
А вот и святой Каплун собственной персоной. Перышко да перышко, вот тебе и крылышко. Крылышко да крылышко, вот тебе и птичка. Обыкновенный петух, только его в каплуны постригли. Каплун уверяет, что, если птица смиренно ходит по земле, она после смерти обязательно попадет на небо. Сам он, наверно, и после смерти на небо не попадет: где ему, жирному, подняться!
А это еще кто такой? И для него тоже нужно стучать в ворота?
К воротам подходит солдат Канарей. У него пакет к самому начальнику тайной полиции. Дятел предлагает оставить пакет, но солдат категорически отказывается. Он может передать только лично.
Лично! Подумаешь, важная личность! Ходят тут всякие, только от работы отрывают!
Во дворец прибывали все новые и новые птицы. Дятел приветствовал их и одновременно отвечал солдату Канарею. Приходилось только удивляться, как точно Дятел адресовал все эти обращения. Он ни разу не перепутал, ни разу не сказал Канарею «Рад вас видеть», а почетному гостю — «Проваливай!»
Хорошо, что каждое письмо имеет два адреса: прямой и обратный. И если нельзя вручить адресату, то можно вручить хотя бы отправителю.
Так подумал солдат Канарей и пустился на розыски Сорокопута.
Страховой агент Зяблик и адвокат Сорокопут
У Сорокопута была «труба» так назывались часы досуга, которые он проводил со своим другом Зябликом. Это у них было заведено с тех пор, как в городе начали петь трубы. Узнав из прогноза погоды, что на завтра обещается ветер, Зяблик и Сорокопут по очереди приглашали друг друга «на трубу».
В ожидании ветра они успевали разок-другой сразиться в шахматы, и это были жестокие сражения, потому что каждый из них был в душе боец. Каких только головокружительных комбинаций не разыгрывали Зяблик и Сорокопут, каких не придумывали рискованных эндшпилей! Правда, никто не решался дать мат королю, и все партии кончались вечным шахом.
Так было и сегодня. Партия была трудной, обоих измотала вконец, и только где-то на пятидесятой минуте Сорокопут торжественно объявил:
— Вам шах, Зяблик!
Зяблик вздрогнул и инстинктивно прикрылся офицером:
— Нет шаха!
— Еще шах!
— Нет шаха!
— Вечный шах! — провозгласил Сорокопут.
— Счет один-один! — напомнил Зяблик. — В прошлый раз я вам дал вечный шах!
Вечный шах… Ничего нет вечного на земле, кроме вечной угрозы мата. Так подумал Зяблик, и так подумал Сорокопут — они всегда думали одинаково.
В это время запела труба:
Мы не дрогнем! Мы не вздрогнем!
Мы не съежимся от страха!
Пусть потомки наши знают,
как их предки дали маху!
Сердце Зяблика забилось сильней. Да, он не дрогнет! Он покажет себя! Вот сейчас он поднимет крыло — и… пусть потомки знают, как он, Зяблик, дал маху! Может, и о нем споет когда-нибудь эта труба…
Хозяин поспешно задернул шторы, забаррикадировал дверь. В комнате стало темно, и Сорокопут не видел, что делает Зяблик, а Зяблик при всем желании не мог разглядеть, чем занимается Сорокопут.
Зяблик приподнял крыло и задрожал от волнения. Если б его видела сейчас Пеночка-Пересмешка! Зяблик двинул крылом. Какое удивительное ощущение! Как будто падаешь с головокружительной высоты — все замирает внутри от восторга и немножко от страха…
Сорокопут тоже не дремал. Он махнул крылом — впрочем, не очень выразительно, чтобы, если спросят, сказать, что он просто прощается со своим другом Зябликом. Но про себя, а то Сорокопут знал, что этот взмах имеет совсем другое значение.
То, что мы сложили крылья, это враки, это враки!
Мы еще помашем ими после драки, после драки!
— пела труба. В дверь постучали.
Зяблик и Сорокопут забегали по комнате. Кое-как подняли шторы, освободили дверь, но когда Сорокопут пошел открывать, Зяблик на всякий случай залез в шкаф: ему не хотелось мешать хозяину.
Возвратился Сорокопут еще с одним гостем.
— Вот вам ваше письмо, — сказал солдат Канарей.
— Мое письмо? — растерялся Сорокопут. Вы в этом уверены?
Он взял письмо и стал его рассматривать.
Действительно, отправитель Сорокопут. Очень интересно! То есть, не то, чтобы очень, а интересно в определенной степени.
Сорокопут надорвал конверт, вынул письмо и принялся читать. Он читал вслух, чтобы почтальон не подумал, будто у Сорокопута от него какие-то секреты. «Довожу до вашего сведения, что Дятел летает на работу, очертя голову. Сорокопут».
— Ничего себе письмо! — воскликнул солдат Канарей.
— Да, письмо вроде ничего, — согласился Сорокопут. — Хотя, признаться, лично мне такие письма не очень нравятся.
— Еще бы! Это же самый настоящий донос!
— Не нужно так выражаться, попросил Сорокопут. — Если вы уважаете в себе почтальона, то вы должны его в себе уважать.
Потом он опять занялся письмом.
— Если я написал, что Дятел летает на работу, значит, я знал, что он летает на работу. А если б я знал, то знали бы и другие. Но другие не знают, раз не знаю я, а если не знают они, значит, и я ничего не знаю. Как же я мог написать это письмо?
— Ладно, — сказал Канарей, — порвите его и забудьте.
— Вы знаете, я, наверно, его порву. А? Как вы думаете? Прямо сейчас возьму и порву. Подумаешь, документ государственной важности!
Документ? Государственной важности? Сорокопут прислушался к своим последним словам. А ведь письмо действительно может рассматриваться как документ. И кто его порвет? Он, Сорокопут!
— Нет, — сказал Сорокопут, — я не могу его порвать. Вернее, не то, что не могу, я могу, но только не порвать. Знаете что — порвите его сами!
Солдат Канарей выполнил приказание.
— Ну вот, — облегченно вздохнул Сорокопут. — Теперь я уже вспомнил, что не писал это письмо. Не понимаю, зачем мне его принесли? Я прошу больше не носить мне таких писем. То есть, письма носите, но не такие, а такие может не носить.
Он до того приободрился, что даже стал потихоньку скандалить.
— Вы мне лучше скажите, почему я не получаю газет, — наскакивал он на гостя. — Почему мне не носят газет — вот что вы мне скажите!
— Не могу знать. Я же не почтальон.
— Ах, он не почтальон! — возмутился Сорокопут, словно обращаясь к кому-то третьему. — Как носить чужие письма, так он почтальон, а как доходит до газет, так он не считает себя почтальоном!
Сорокопут наскакивал на гостя, пока не вытеснил его за дверь. Затем он вернулся в комнату и только теперь вспомнил о Зяблике. Странно, Зяблик как будто оставался здесь. Куда же он девался?
И тут Зяблик вышел из шкафа. Он вышел из шкафа так, будто выходил из него каждый день и это давно вошло у него в привычку.
— Гм! — сказал Зяблик и посмотрел при этом на Сорокопута.
Больше он ничего не сказал. Он только сказал: «Гм!» и удалился.
