Виктор Тихомиров - ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Почетное место в рамке, среди прочих снимков, занимал поясной портрет усатого мужчины, с четырьмя Георгиевскими крестами на груди, высунувшегося из клепаной башни броневика, над белой надписью: «Бей белых!» и смотрящего поверх бинокля прямо в глаза вдове, как бы с немым вопросом: «Ну что, нашла другого?»
Задумчиво пожевав губами, Матрена вдруг поднялась, будто ей подложили на стул живого ежа, и решительно направилась в сторону кухни.
Вдова занимала под жительство небольшую квартиру в первом этаже старинного дома. Кухня ее примыкала к всегда запертому на огромный кованый крюк «черному ходу». Топором, взятым ею за ведром в углу, вдова поддела крайнюю кухонную половицу и принялась ее отсаживать, раскачивая и шатая. Та протестующе скрипела, но оставалась недвижима. Матрена горячилась, добавляла натиска, но в ответ на это, топор вырвался, будто живой, отгрызя лишь край и заплясал по полу, лязгая увечной сталью.
Вдова нехорошо ругнулась и, ухватясь за топорище ловчее, принялась за дело вновь. Вскоре половица приобрела растерзанный вид и наконец, страшно скрипнув гвоздем, отскочила с места, обнажив зеленую могильную полость, от которой кинулись в разные стороны рыжие тараканы. Еще две доски не оказали такого сопротивления, и взору открылся тайник, источавший грибной дух и наполненный замечательными предметами старины.
Предметов было два: надежного вида плоский ящик на висячем замке и, вымазанный машинным маслом, до половины ушедший в землю пулемет «максим» в полном сборе, о двух стальных колесах и с коробкой набитых патронами лент. Сейчас бы и в дело.
Созерцание старинных предметов всегда человека повергает в некоторый столбняк, поскольку он как бы соскальзывает в прошлое. Любовь к собственной юности движет им, и охота задержаться там подольше или застрять насовсем. Можно прожить так целую вторую жизнь и, когда срок ее приблизится к моменту созерцания, человек этот вновь очнется и будет жить дальше, как ни в чем не бывало. Некоторым охотникам удавалось совершать такое помногу раз. Такими способностями, за счет долгих упражнений, в совершенстве овладевают различные филателисты, нумизматы и прочие собиратели старины. По этой причине и в цене у них такие предметы, на которые простой человек запросто наплюет и забудет, а коллекционеры без них, как без рук, ни за что не смогут достичь желаемых наслаждений. И Матрена замерла в созерцательной неподвижности над кладом и, будто ветром, унесло ее память в прошлое.
…
В юности Матрену соблазнил один юнкер, по имени Арнольд Несуразнов и довольно скоро бросил, воспламенив в ней доселе дремавшее острое чувство классовой ненависти. Она ведь была простой фабричной девчонкой и сиротой, а он, гадюка, объявился из выбившихся в дворяне купцов. Дед его некогда много пожертвовал на армию во время турецкой компании, а после, поругавшись однажды с женой на почве ее не совсем беспочвенной ревности, собрал на свои средства отряд ополчения, и, возглавив его, отправился прямиком на театр военных действий в самое нужное место и оказался там в самый нужный момент. Там ему оторвало руку. Государь и пожаловал его дворянством.
Девушка, правда, не так уж чтобы совсем была проста, посещала даже курсы изобразительства и ваяния при фабрике, организованные одной помещицей и княгиней для сирот. Там их учили вырезать ножницами профили, клеить фонарики, лепить из глины и рисовать карандашом, чтобы отвлечь от более вредных занятий.
Учителем же был крупный бородатый мужик с хриплым голосом и вытаращенными глазами, такой страшный, что Матрена не всегда и понять могла, о чем он толкует. Между тем, тот похваливал ее своим нечленораздельным голосом, в виде звериного рыка, за верный глаз и твердую руку. Иногда он норовил, в момент разъяснения, принять девушку за талию, чем повергал Матрену в ужас и паралич сознания. Впрочем, он со всеми барышнями так обходился. Но Матрене после снились ночью такие сны, о которых она никому бы не смогла рассказать, не сыскала б слов, и вспоминать их она страшно стыдилась, потому что учитель был там главным действующим лицом.
По всему этому девушка зачастую занятия прогуливала, отправляясь, лучше, на каток.
На катке, устроенном посередине реки и как бы служившем смешению сословий, она и познакомилась с Арнольдом. Юнкер подвез ее раз на лихаче до квартиры товарища, где и соблазнил стремительно, пользуясь своей смазливой внешностью и, ошибочно решив, что Матрена — художница. Когда же девушка честно призналась, что трудится целыми днями на фабрике, а рисует лишь изредка по выходным, юнкер как-то сник, перестал брать ее с собой в гости, знакомить с приятелями и даже избегал вместе прогуливаться. Потом все на учебу ссылался, хотя Матрена в сто раз больше его работала и уставала, и все реже появлялся на глаза. Еще он любил приврать про жестокосердных родителей, противящихся браку. А когда их училище распустили, Арнольд и совсем пропал.
Тут революции пошли одна за одной, митинги, развелись повсюду кружки для рабочих, руководимые потертыми, но шибко грамотными дядьками. Все они любили налегать на голос и таращить глаза именно на Матрену, но резали чистую правду. Некоторые признавались, что побывали в тюрьме или на каторге за ту же правду и поэтому так горячатся, от обиды.
Вскоре и гражданская война разразилась, почти что вслед за Мировой.
Матрена все собиралась разом покончить с прошлым, опираясь на лозунг, что, мол, пролетариату терять теперь нечего, и поскорее активно окунуться в борьбу за скорейшее наступление всеобщей справедливости. Но рутинные дела все не отпускали, держали, как болото.
Однажды, она, буквально подскочила среди ночи на своей койке в рабочем бараке, будто из-за стрельбы на улице, а в самом деле, пронзенная совестливой мыслью, что все добрые люди уж давно сражаются за Светлое будущее, а она до сих пор мнется, не решается начать.
Поутру, захватив давно сберегаемую бутыль самогону, еле уместившуюся в кошелке, отправилась она прямиком на рынок, потому что захотелось ей перемен уже невыносимо.
Самогону ей принес как-то ее «обидчик», еще когда ухаживал, в виде гостинца с аэродрома. Он неделю прослужил там практикантом-техником, а на самогоне могли летать аэропланы, когда кончался керосин. Самогону там всегда был аварийный запас, и все пользовались, тем более по качеству, как напиток, он превосходил все известные сорта.
Рынок представлял собой толпу голодранцев, с редкими вкраплениями военных или более-менее опрятно одетых людей. Там девушка довольно быстро высмотрела щуплого солдатика, который все время трусовато озирался, хоть и имел за спиной винтовку помимо вещевого мешка.
— Продашь обмундировку? — сразу подступила к нему Матрена.
— Зависит от условий. Что даешь? — неприветливо пробурчал боец.
— Самогону дам, — приоткрыла Матрена на секунду кошелку с бутылью. Парень, склонившись к бутыли, принюхался и сказал, как отрезал:
— Весь заберу. Пошли, сниму там, за домом, одежу.
— Давай, только винтовку разряди, тогда я в случае чего справлюсь с тобой, — пронзила Матрена суровым взглядом бывшего бойца. Тот лязгнул затвором, показал, что пусто в стволе и в магазине.
За домом солдат вынул из мешка крестьянские штаны, лапти, ситцевую рубаху и, ворча, принялся переодеваться.
— Я добрый, навоевался. Два раза контужен. Хозяйство все порушено. Скотина дохнет. К дому подамся нынче же.
— Козел ты контуженный! — не стала ему сочувствовать Матрена, — То — Революция! Народное дело, а то — скотина!
Тут же она нацепила солдатские штаны, затем сняла юбку, в которую уложила остальные части своего бабьего убранства и, завязав в узел, убрала в кошелку. Вздохнув напоследок, девушка надела гимнастерку, ремень, взяла в руки фуражку.
— Давай-ка ты, пока не ушел, остриги меня, — удержала она дезертира за рукав, — дело-то нехитрое.
Матрена достала сверток, в котором обнаружились ножницы и костяной гребень. Затем она присела на огрызок поваленного артиллерийским взрывом телеграфного столба, призывно мотнув головой.
Парень не стал возражать, а скоренько, по-солдатски остриг девушку, сперва «в кружок», а после еще короче, сколько позволяла его сноровка.
— Винтовку, может, тоже отдашь? — спросила Матрена, наблюдая свои разлетающиеся по ветру локоны.
— Это уж хрен! Я и так продешевился, — дернулся бывший солдат, — лучше я из нее обрез себе смастерю.
— Ухо не отрежь! — испугалась Матрена. — Бомбу тогда дай, небось есть у тебя? — поднялась она с места, отряхивая остатки волос.
— Бомбу забирай, я ее сам боюсь, — парень отдал спрятанную было бомбу, немедленно перекочевавшую в Матренин карман. Взамен девушка отдала еще две луковицы, за стрижку и бомбу, чтоб со спокойной совестью уйти на фронт гражданской войны и отомстить там за поруганную любовь барам, господам и прочим белоручкам, к которым она почему-то причислила и учителя рисования.
