Николай Лейкин - Воскресные охотники
— Вы сейчасъ сказали: «изъ нашего духовнаго званія». Развѣ вы духовный?
— Сорокъ восьмой годъ пономарствую. Пономарь я здѣшній, пономарь Скорпіоновъ, — далъ отвѣтъ старикъ.
— Отчего-же вы карася называете «нашимъ»?
— Да такъ ужъ… Въ прудѣ живетъ, такъ изъ пруда никуда и не годится. А ежели въ рѣчкѣ карась, то въ тинѣ сидитъ и въ глубь не выплываетъ. Такая ужъ рыба. Вѣдь съ духовенствомъ то-же самое. Лиши его званія, пусти въ другую воду — не годится, не выживетъ, спутается. Былъ у насъ тутъ лѣтъ пятнадцать тому назадъ дьяконъ вдовый и задумалъ этотъ дьяконъ жениться. Какъ духовному чину второй разъ жениться? Нельзя. А жениться припала охота самая скоропалительная. Что тутъ дѣлать? Мерекалъ, мерекалъ онъ, да и разстригся, вышелъ изъ духовнаго званія. «Я, говоритъ, и такъ себѣ хлѣбъ найду». Что-жъ ты думаешь, куда ни совался — нигдѣ не берутъ. А гдѣ возьмутъ, такъ ужиться не можетъ. Ужъ онъ и у становаго писаремъ служилъ, и у мироваго письмоводителемъ — не уживается больше мѣсяца, да и шабашъ. Началъ торговать — прогорѣлъ. Въ лѣсничіе наконецъ нанялся. Пожилъ, пожилъ, загрустилъ, запивать началъ, спился, захворалъ грудью и Богу душу отдалъ. И двухъ лѣтъ со второй женой не прожилъ.
Опуская карася въ ведро, старикъ сказалъ:
— Фу, сколько у меня рыбы-то въ ведрѣ накопилось! А я ловлю, да ловлю. Пора и домой… И то пожалуй не донесешь. Выскакивать изъ ведра начнетъ. Ну, сударь, оставайтесь одни, а я ко дворамъ… На ужинъ съ лихвой наловилъ. Червей я вамъ оставлю. Хорошіе черви.
Онъ сталъ собирать удочки. Собралъ ихъ, перевилъ веревкой, надѣлъ на себя ветхій длиннополый сюртукъ и, снявъ картузъ, раскланялся съ молодымъ человѣкомъ.
— Прощайте, сударь… Счастливой охоты…
— Прощайте, господинъ… карась, — отвѣчалъ молодой человѣкъ.
— Карась… Карась и есть. Въ самомъ дѣлѣ карась… Ну-ка, выди я изъ своей воды въ другую воду, что я буду дѣлать! Во что сунусь?.. пробормоталъ онъ, закинулъ на плечо удочки, взялъ въ другую руку ведро и поплелся отъ мѣста уженья.
Дворецкій Антипычъ
Повѣяло холодкомъ послѣ деннаго зноя. Былъ часъ седьмой вечера. Солнце бросало косые лучи и золотило крыши домовъ и верхушки деревьевъ. Изъ-за полуразвалившейся рѣшетки, ограждавшей большой тѣнистый садъ заброшенной барской усадьбы, вышелъ старикъ Антипычъ, когда-то служившій дворецкимъ въ этой усадьбѣ, а нынѣ проживающій въ ней на покоѣ и вмѣсто караульщика, и направился къ плотинѣ большого полузаросшаго водорослями пруда. Антипычъ былъ въ картузѣ, въ коломянковомъ пальтишкѣ, въ опоркахъ на босую ногу и несъ въ одной рукѣ ведерко, а въ другой удочки. Подойдя къ плотинѣ, онъ остановился, положилъ на землю удочки и въ раздумьи потеръ ладонью сѣдой щетинистый подбородокъ.
— Ловится-ли что-нибудь? — спросилъ онъ пономаря Скорпіонова, сидѣвшаго на берегу подъ старой ветлой около закинутыхъ удочекъ.
Пономарь повернулъ къ нему свою лысую голову, пощипалъ рѣденькую сѣдую бородку и отвѣчалъ:
— Часа не сижу, а ужъ штукъ пятнадцать карасей поймалъ.
— Ну, вотъ поди-жъ ты! И счастье-же вамъ, духовенству! А я вотъ по три часа сиживалъ и никогда больше пяти рыбицъ домой не принашивалъ.
— Не въ счастьѣ тутъ дѣло, а въ томъ, что на поплавки глядѣть надо въ оба. А ты нешто глядишь въ оба? Я вѣдь твою рыбную ловлю знаю. Ты вотъ придешь, сядешь, да про поплавки-то и забудешь. То глядишь на облака, то песокъ или камушекъ начнешь разсматривать, то самая обыкновенная птица тебя въ интересъ введетъ и начнешь ты за ней слѣдить. А рыбная ловля этого не любитъ. Она любитъ, чтобъ только объ ней думать, только за поплавкомъ слѣдить. Дай-ка табаку понюхать.
Антипычъ вынулъ изъ кармана табакерку, понюхалъ самъ и протянулъ ее пономарю.
— Съ золой? — спросилъ пономарь, звонко набивая себѣ носъ.
— Само собой, съ золой.
Водворилась пауза. Антипычъ закинулъ удочки, поднялъ съ земли небольшой камушекъ, принялся его разсматривать, долго разсматривалъ, какъ какую-нибудь рѣдкость, и наконецъ сказалъ:
— А любопытно-бы знать, сколько этому камню лѣтъ?..
— Вотъ, вотъ… Началось… — перебилъ его пономарь. — Ты за поплавками-то смотри, а не камни разбирай.
— Что-жъ мнѣ за поплавками смотрѣть, коли они не шевелятся. Поймалъ? Ахъ, чтобъ тебя! Ну, развѣ это не счастье? И какого карася-то большущаго поймалъ! А у меня все ничего.
— Ты въ философію-то вдавайся меньше.
— Въ какую философію?
— А вотъ въ эту, насчетъ этого камня.
— А нешто это философія?
— Конечно философія.
— Ну, это ты врешь. Гдѣ намъ философствовать! Мы люди неученые.
— Смотри, клюетъ. Тяни! Гдѣ? Да вотъ. Тяни скорѣй.
Антипычъ выдернулъ изъ воды удочку. Крючекъ былъ пустъ.
— Склюнула, проклятая. Надо новаго червя надѣвать.
Опять пауза.
— А какъ ты думаешь, Ферапонтъ Ильичъ, отъ сотворенія міра этотъ камень живетъ или послѣ сотворенія міра онъ откуда-нибудь взялся? — снова началъ Антипычъ.
— Откуда-же послѣ-то сотворенія міра ему взяться:
— Нѣтъ, я такъ въ одной книжкѣ читалъ, что будто камни иногда съ луны падаютъ.
— Не слыхалъ такой премудрости.
— Я тебѣ говорю. Я самъ въ книжкѣ читалъ. Опять-же этотъ камень могъ какъ-нибудь и черезъ Ноевъ потопъ здѣсь проявиться.
— Какъ-же это такъ?
— Громадами волнъ морскихъ изъ странъ невѣдомыхъ.
— Ты на поплавокъ-то поглядывай.
— Да и то, братъ, гляжу, а только лежитъ онъ на водѣ и не шевелится. Опять поймалъ?
— Поймалъ. Я, братъ, философіей не занимаюсь. Дай-ка еще табачку.
Антипычъ и пономарь снова понюхали табаку.
— Ты о постороннемъ думай меньше. Рыба этого не любитъ, — продолжалъ пономарь.
— Не могу безъ думы жить. Ну, вотъ что ты хочешь, а не могу. Какъ приду на берегъ, сяду, взгляну на воду и небесы — сейчасъ и думается. Обо всемъ, обо всемъ думается. Вотъ, напримѣръ, облака… Ты посмотри на нихъ… Вѣдь каждое облако что-нибудь да обозначаетъ. Вотъ, напримѣръ, на манеръ лошадиной головы… Вотъ какъ будто-бы колесница… А вотъ словно какой великанъ топоромъ замахнулся. Неужто это все тамъ на небѣ и есть въ дѣйствительности?
— Гляди, гляди на поплавокъ-то! Клюетъ.
— Клюетъ и есть… Надо тянуть… Фу, ты, пропасть! Опять склюнула.
— И тебя самого склюнетъ, если будешь за облака возноситься.
— Да я не возношусь, а только думаю: неужто и тамъ люди и звѣри есть? Ты вотъ человѣкъ ученый, Ферапонтъ Ильичъ, какъ ты думаешь?
— Въ Писаніи ничего объ этомъ не сказано.
— А я вотъ въ одной книжкѣ читалъ, что будто и на лунѣ люди есть.
— Такъ вѣдь это въ фармазонскихъ книжкахъ написано. Нешто можно этому вѣрить!
— А отчего-же и не вѣрить? Судьбы Божіи неисповѣдимы, премудрость велика. Ты посуди самъ: кто-же къ намъ на землю съ луны камни бросаетъ?
— Да никто съ луны камней и не бросаетъ. Все это только въ фармазонскихъ книжкахъ. Смотри! Опять клюетъ.
Антипычъ вытянулъ удочку и опять произнесъ:
— Опять склюнула. Ну, да ужъ нечего дѣлать! Знать судьба моя такая. Не любитъ меня рыба, не дается мнѣ.
— Думай меньше, такъ и тебя полюбитъ и тебѣ даваться будетъ.
— Да какъ-же меньше-то думать, если съ одного думается. Я вотъ теперь, знаешь, о чемъ думаю? И по ночамъ думаю, и за рыбной ловлей думаю, и на ходу днемъ думаю.
— О чемъ-же-бы это, напримѣръ? А вотъ о томъ, что тогда было, когда ничего не было?
— Охо-хо-хо, куда ты заѣхалъ! Нѣтъ, братъ, не думай объ этомъ, брось. Нехорошо.
— Да я и самъ знаю, что нехорошо, но что-жъ ты подѣлаешь, коли думается. Куда ты, Ферапонтъ Ильичъ?
— Домой. Наловилъ уже достаточно, съ меня будетъ.
— Скажи на милость! Наловилъ. А у меня все еще ни одной рыбины.
— Да и не будетъ, коли станешь о такихъ предметахъ думать. Дай-ка табачку на прощанье.
Антипычъ и пономарь понюхали.
— Грѣхи! Какъ тутъ не думать, коли думается! — произнесъ Антипычъ, качая головой.
Пономарь, забравъ ведерко и удочки, удалился отъ берега…
1898
