Феликс Кривин - Я угнал машину времени
— Тебя смущает Магеллан? Пусть он тебя не смущает.
До сих пор Эрика никогда не смущал Магеллан, но теперь он его стал смущать своим кругосветным плаваньем. Но Гарик его успокоил: они съездят к Магеллану, разведают его маршрут, чтобы пройти по нему в десятом столетии.
Они тут же оказались в пункте отправления Магеллана, но корабли великого мореплавателя уже ушли. Верней, еще не пришли.
— Они вернутся через три года, — сказал Гарик Черный. — Выходит, мы прибыли преждевременно. Что-то у меня измерение барахлит. — И Эрик сообразил, что передвигались они при помощи этого, неизвестного ему измерения. — Ну, ладно. Тогда мы в Индию поплывем, опередим Васко да Гаму.
— Его опередил уже Афанасий Никитин, — высказал Эрик неожиданные для себя сведения.
— А мы и Афанасия опередим. Только маршрут возьмем Васкин: обогнем Африку — это будет сенсация для десятого века.
И вот они стояли в Лиссабонском порту, в котором не было и признака кораблей Васко да Гамы: ведь прибыли они в Лиссабон на тридцать лет раньше — именно на столько лет опередил Афанасий Никитин португальского путешественника. И не у кого было спросить про Васкин маршрут.
— Измерение барахлит, — Гарик и тут свалил на никуда не годное измерение, хотя в данном случае был виноват сам. — Может, ты откроешь Берингово море? Я сведу тебя с Берингом.
— Нет, — сказал Эрик Рыжий, — я не хочу в Берингово море. И не хочу в море Лаптевых. Я хочу открыть Вемэрику, больше мне ничего не нужно.
— Америку так Америку, — сказал Гарик Черный, называя эту землю на общепринятый лад. — Только поскорей, у меня мало времени.
Да, его измерение по-настоящему барахлило: они прибыли за целый год до начала экспедиции Колумба. Гарик звал открывать Австралию, чтоб утереть нос голландцам, но Эрик Рыжий категорически отказался: свою, мол, Вемэрику он не променяет ни на какую Австралию.
— В таком случае оставайся, — сказал Гарик Черный. — А у меня дела поважней, чем твоя Америка: я собираюсь открыть антипланету Ялмез, обставить Хасана Амира.
(«Ну и проходимец этот Гарик! Почище Эрика…» — подумал инспектор Шмит.)
— Только бы измерение не подвело, — сказал Гарик, кивнув на прощание Эрику. И в ту же секунду исчез.
В Испании времен Торквемады люди исчезали тысячами, поэтому исчезновение Гарика никого не удивило. На него просто не обратили внимания. И на Эрика никто не обратил внимания: мало ли оборванцев слонялось по Севилье.
Он слонялся по Севилье, переходя из трактира в трактир, и чувствовал себя неуютно в чужом времени. Вемэрика отодвигалась все дальше, и ее заслоняла родная Скандинавия, а также незабвенный десятый век. И ему уже начало казаться, что не существует Великого Материка Эрика, что есть только Эрик — без всякого материка.
— Я хочу домой, — так закончил Эрик свой печальный рассказ, и в его зеленых глазах загорелась тоска по родине. — В гостях хорошо, а дома лучше, — сослался он на пословицу, позаимствованную в чужих временах.
Что с ним делать? Отправить его домой, пока он еще не все выведал у Колумба? А то ведь он и карту стащит, и грамоте выучится, пройдет все науки… А там доберется в свой век на попутной Машине или измерении, и прощай открытие Колумба. Рыжий его опередил!
Но из пятнадцатого века в десятый не попадешь без пересадки, так и преступника упустишь. У нас служба розыска, а не благотворительное бюро. Хотя, конечно, жаль этого Рыжего. За чужим погнался, а свое потерял. Обычный случай в уголовной практике.
Ничего, решил инспектор, как-нибудь доберется. Раз ему приписывают открытие Америки в десятом веке, значит, он все же добрался в свой век. Добрался, конечно, добрался и открыл в десятом веке то, что было до него в пятнадцатом веке открыто.
9. ЯН-1963
Идут дни 1963 года, и, если б Машина была исправна, нам бы, возможно, удалось вернуться к нашим, — правда, ценой аварийной посадки. Но Юрек считает, что такая авария не страшна, наибольшая авария для человека быть выброшенным из своего времени.
Я пытаюсь ему рассказать то, что мне известно о пространственно-временных отношениях, но он не хочет слушать. Все равно, он говорит, ему в этих теориях не разобраться, лучше он будет рассматривать эту Машину как обычный дизель, тогда, может, ему удастся ее починить.
Он никак не может понять, что спешить нам некуда, и, даже если он через год починит Машину, мы не опоздаем в его время. И через двадцать лет не опоздаем. Только вернемся туда пожилыми людьми, потому что никакая машина не может вернуть человека в молодость.
— Юрек, ты пойми, пласты времени неподвижны, движется лишь то время, которое соприкасается с нами.
— Не морочь голову. Вроде кроме нас ничего на свете не существует.
— Оно существует, но раз мы можем попасть в любую точку любого времени, то это равноценно неподвижности времени. Относительной неподвижности, как неподвижность пространства.
Конечно, абсолютной неподвижности времени быть не может, есть лишь его видимая неподвижность по отношению к наблюдателю. Неподвижность прошлого и будущего, в берегах которых течет река настоящего. Великий Панасюк (1976–2058) в пору своих юношеских заблуждений пытался доказать, что движутся эти самые берега, а сама река неподвижна. Он утверждал, что жизнь есть неподвижное настоящее, затертое льдами прошлого и будущего. Это была ошибочная теория, и впоследствии Панасюк от нее отказался.
Пока Юрек копается в Машине, я хожу по лесу, собираю ягоды, иногда подхожу к шоссе, чтобы издали посмотреть на жизнь незнакомого мне времени. Когда кто-нибудь подходит близко к зарослям, в которых укрыта наша Машина, я даю знать Юреку, и он на время прекращает ремонт, а я заговариваю с прохожим и спешу отвести его подальше от этих мест.
А когда наступает темнота, Юрек прекращает ремонтные работы и начинает меня ругать.
— Гуманист, — говорит он, вкладывая нехороший смысл в это хорошее слово, — брат милосердия! Разве кто-нибудь вызывал твою неотложку? Да я бы еще с такой раной знаешь как воевал?
Закон временного притяжения, открытый великим Панасюком, формулируется так: всякое тело, существующее во времени, притягивается к этому времени с силой, прямо пропорциональной скорости течения данного времени и обратно пропорциональной квадрату взаимодействия его с другими временами. Вследствие этого течение времени в различные эпохи неоднородно и зависит не только от объективных причин, но и от позиции наблюдателя. Естественно поэтому, что, рассматривая то или иное событие, позицию лучше не менять, чтобы не исказить общей картины. По формуле Марантиди: ИК = шK^и (истинная картина равна соответствующему корню из картины в степени искажения).
— Когда кончится война, — говорит Юрек (мысленно он все еще там, в том времени), — я буду водить автобусы по этой дороге…
— И в 1963 году сможешь прийти сюда и посмотреть, как мы здесь возимся с этой Машиной.
— Чепуха какая-то! Не могу же я раздвоиться!.. Хотя — черт его знает… Если я смогу дважды прожить одну и ту же минуту…
Ему трудно это представить. Так же трудно было когда-то представить, что Земля движется вокруг Солнца, хотя ясно видно, что Солнце движется вокруг Земли.
— А почему я до сих пор не пришел? Янек… как ты думаешь, почему я до сих пор не пришел? Неужели нам никогда не вырваться из этого проклятого времени?
— Либо из этого, либо из другого.
— Это значит… что я погиб на войне?
Я ничего ему не ответил.
— Ну и ладно! Лучше уж там погибнуть, чем здесь торчать… — Он помолчал. — А может, я просто не нашел этого места? За столько времени можно забыть.
— Может, и так. Может, ты еще придешь.
— Надо бы оставить какую-то метку. Чтобы потом, в 63-м, я по ней нас нашел. Все-таки больше двадцати лет…
— Какие двадцать лет? Ведь мы поставим метку в 63-м.
— Ничего не понимаю. Ну и напутал ты с этим временем! Значит, даже если мы поставим метку, я могу нас не найти? Ведь я мог прийти до того, как метка была поставлена?
— Ты бы не стал раньше приходить. Ты бы запомнил, что метка была поставлена позже.
— Тоже верно. Я бы этого не забыл.
— И ты бы помнил, как мы тебя ждем. Ты бы непременно пришел.
— Я еще приду, Янек!
Утром, когда Юрек опять начал возиться с Машиной, я спустился к шоссе и вырезал на дереве надпись: «Юрек, мы тебя ждем!» Потом я ее ему показал, и он долго на нее смотрел, чтобы получше запомнить.
— Теперь я найду, — сказал он.
Я не говорю ему о гибели отряда, о том, что, если он вернется, ему этой войны не пережить. Правда, в архивных документах имя Юрека не было названо, не исключено, что там погиб кто-то другой. Если мы не вернемся, то, конечно, там погиб кто-то другой. Знал бы это Юрек, он бы пешком пошел в 41-й год, хотя пешком ходить по времени даже в наш век еще не научились.
