Джером Джером - Леди и джентльмены
В одном из домов, где мне довелось побывать, начали обсуждать поведение миссис Дрейтон, и я присоединился к разговору, чтобы послушать.
— Всегда считала Герти бессердечной, — призналась одна из дам, — но уважала за здравый смысл. Трудно предположить, что она любит мужа, и все же незачем так открыто демонстрировать пренебрежение к умирающему.
Я объяснил, что был в отъезде, и спросил, о чем идет речь. В ответе все присутствующие оказались солидарны.
Кто-то два-три вечера подряд видел возле двери экипаж. Кто-то заметил, как леди возвращается домой. Кто-то застал в момент выхода, и так далее.
Все услышанное никак не соответствовало моему представлению о миссис Дрейтон, а потому следующим вечером я решил нанести ей визит. Поднялся на крыльцо, и дверь сразу открылась — прежде, чем успел постучать.
— Увидела вас в окно, — пояснила Герти. — Входите, только тихо.
Я прошел в гостиную следом за хозяйкой, и она осторожно закрыла дверь. Великолепный наряд и бриллианты в волосах не могли не вызвать изумления. Задавать вопросы я постеснялся, однако мой взгляд, очевидно, оказался вполне красноречивым.
Миссис Дрейтон горько рассмеялась.
— Считается, что сегодня я в опере. Присядьте, если есть несколько свободных минут.
Я честно признался, что пришел поговорить, и в темной комнате, освещенной лишь уличными фонарями, она рассказала всю правду, а потом замолчала и уронила голову на обнаженные руки. Я отвернулся и долго смотрел в окно.
— Так странно себя чувствую. — Герти встала и подошла ко мне. — Сижу здесь весь вечер, разодетая в пух и прах. Боюсь, актриса из меня неважная, но, к счастью, дорогой Билли никогда не отличался тонким пониманием искусства, так что пока удается его убедить. Беспардонно вру, кто и что мне сказал, что я ответила и как все восхищались моим платьем. Кстати, что вы думаете вот об этом?
Я воспользовался привилегией друга дома и ответил со всей искренностью.
Вскоре мне снова пришлось уехать из Лондона, и в мое отсутствие Билли умер. Говорили, что супругу вызвали с бала и та едва успела прикоснуться к губам, прежде чем они остыли. Однако друзья находили оправдание в том, что смерть наступила слишком неожиданно.
Спустя некоторое время я снова навестил Герти — теперь уже вдову. Посидел недолго, а прощаясь, намекнул, какие ходят слухи. Спросил, не лучше ли рассказать правду, и предложил свои услуги.
— Думаю, не стоит, — ответила миссис Дрейтон. — Зачем выставлять напоказ тайную сторону жизни?
— Но ведь все думают…
Она не дала договорить.
— Какая разница, что думают все?
Короткая фраза, произнесенная достопочтенной миссис Дрейтон, урожденной старшей мисс Ловелл, поразила меня до глубины души.
Выбор Сирила Харджона
Между молодым человеком двадцати одного года и неуклюжим пятнадцатилетним подростком зияет непреодолимая пропасть. Между не слишком успешным журналистом, которому недавно исполнился тридцать один год, и двадцатипятилетним доктором медицины с блестящим дипломом и многообещающей карьерой дружба все-таки допустима.
С Сирилом Харджоном меня познакомил его преподобие Чарлз Фауэрберг.
— Наш юный друг, — заявил преподобный мистер Фауэрберг, стоя в самой выразительной педагогической позе, а именно положив руку на плечо ученика. — Наш юный друг пребывал в некотором забвении, однако я вижу в нем способности, внушающие надежду. Больше того, можно сказать, внушающие колоссальную надежду. Отныне молодой человек поступает под мою особую опеку, и, следовательно, вам не придется заботиться о его учебе. Мистер Харджон будет спать с Миллингом и другими в дортуаре номер два.
Парень проникся ко мне симпатией, а я, в свою очередь, надеюсь, что сумел сделать его пребывание в храме наук более терпимым, чем оно могло бы оказаться без моего участия.
Метод воспитания отстающих, применяемый преподобным Чарлзом, ничем не отличался от способа выращивания гусей: наставник держал учеников взаперти и через силу наполнял знаниями — точно так же, как откармливают гусей на убой. Процесс весьма прибыльный для хозяина, но болезненный для гуся.
Юный Харджон покинул школу в конце того же семестра, что и я. Он направлялся в Брейзноуз, а я в Блумсбери. Приезжая в Лондон, Сирил непременно меня навещал, и мы вместе обедали в Сохо, в каком-нибудь из многочисленных грязных, пропахших чесноком ресторанчиков, а потом за бутылкой дешевого вина подолгу рассуждали о жизни. Когда он поступил на стажировку в госпиталь Гая, я съехал с квартиры на Джон-стрит и снял комнату рядом с ним, в гостинице «Стейпл инн». Хорошее было время. Детство принято хвалить, а напрасно: печалей в нем значительно больше, чем радостей. Лично я ни за что на свете не согласился бы вернуться в детство, а вот за возможность повторить десятилетие с двадцати до тридцати отдал бы всю оставшуюся жизнь.
Сирилу я казался человеком светским, и он обращался ко мне в поисках мудрости, к сожалению, не сознавая, что сам обладает ею в полной мере. Я же в общении с ним черпал энтузиазм и познавал ценность сохраненных идеалов.
Во время бесед мне нередко казалось, что от Харджона исходит ощутимый свет, а обрамленное нимбом лицо сияет так же ярко, как сияют лица святых. Природа ошиблась и расточительно поместила этого человека в наш скучный XIX век. Все победы одержаны. Армия героев, единицы из которых воспеты, а остальные — огромное большинство — несправедливо забыты, давнымдавно расформирована. На земле воцарился долгий мир, завоеванный кровью и болью. А ведь Сирил Харджон родился солдатом. В те дни, когда мысль приводила к гибели на костре, а откровенные речи означали неминуемую смерть, он непременно стал бы мучеником, борцом за правду. Не дрогнув, выступил бы во главе отряда, обреченного на гибель во имя торжества цивилизации. Вместо этого судьба приговорила его к службе в чистом, преисполненном порядка бараке.
Но, как бы ни тосковали мы по подвигам, работать приходится и в наши дни, пусть даже и не на поле битвы, а всего лишь на винограднике. Небольшое, но вполне достаточное состояние обеспечило мистеру Харджону финансовую независимость. Для большинства наших современников постоянный доход означает гибель честолюбия, а для Сирила материальный достаток оказался фундаментом стремлений и желаний. Свободный от необходимости зарабатывать на жизнь, он мог позволить себе роскошь жить ради идеи. Профессия внушила молодому джентльмену истинную страсть; он относился к своему делу не с холодным любопытством ученого, а с пылкой преданностью влюбленного ученика. Раздвинуть границы, водрузить флаг в мерцающей дали неизведанной пустыни, куда еще не проникало человеческое знание, — вот в чем заключалась его мечта.
Помню, как одним душным летним вечером мы сидели в комнате, а в открытое окно доносились стоны большого города, напоминавшие жалобы усталого ребенка.
Сирил встал и вытянул руки к сумеречным улицам, словно хотел обнять и успокоить всех страждущих.
— О, если бы я имел силы помочь вам, братья и сестры! — воскликнул он. — Забери мою жизнь, Господи, и раздай по частям тем, кто нуждается в поддержке!
На бумаге слова выглядят излишне театральными, даже напыщенными, однако молодежи подобный образ мысли присущ в значительно большей степени, нежели нам, людям зрелым.
Когда пришло время, наш герой влюбился, причем именно в ту девушку, которая, как думали все, кто его знал, очень ему подходила. Элспет Грант вполне могла бы служить прототипом для изображения не только святых, но и самой Мадонны. Описывать мисс Грант словами бесполезно: главное ее достоинство составляла не внешняя красота, а внутренняя сущность. Обаяние проникало в душу так же, как проникает прелесть летней зари, рассеивающей тени спящего города, но упорно ускользающей от любой попытки осмысления. Я часто встречался с удивительной особой и во время беседы неизменно ощущал себя — прожженного журналиста, завсегдатая баров Флит-стрит, неизменного слушателя и участника разговоров в курилке — благородным человеком, неспособным на низкие поступки, но в любую минуту готовым к великим свершениям.
В ее присутствии жизнь сразу становилась замечательной и изысканной, наполнялась учтивостью, нежностью и простотой.
С тех пор как с глаз моих спала пелена и человеческие наклонности предстали в истинном свете, я часто спрашиваю себя, не лучше ли было бы, чтобы молодая леди оказалась менее духовной, более земной и приспособленной к реальному миру. И все же эти двое были созданы друг для друга.
Элспет соответствовала самым высоким устремлениям Сирила, и он поклонялся любимой с нескрываемым восторгом, нередко на грани манерной претенциозности, однако она принимала бурное выражение чувств с такой же очаровательной естественной грацией, с какой Артемида, должно быть, выслушивала признания Эндимиона.
