Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Его гласки зловѣще вспыхнули, а въ горлѣ заклокоталъ хриплый, но довольный смѣхъ.
— Мифасовъ свое получитъ… Обратили вниманіе, какъ онъ корчился, когда я спросилъ третью порцію?
— Обратилъ, — солгалъ я… — Тоже небось, иноземцевы принимаетъ… Желудокъ то у него…
Крысаковъ остановилъ меня тяжелымъ, презрительнымъ взглядомъ.
— Не подлизывайтесь, Сандерсъ… — криво усмѣхнулся онъ. — Вы отлично понимаете, что у Мифасова не можетъ болѣть желудокъ, если объѣлся я… Я говорю про нравственный мученія, иноземцевы капли здѣсь не причемъ.
— Я, кажется, сказалъ — валерьяновы…
— Не лгите! — крикнулъ онъ съ несдержанностью больного. — Вамъ мало, что я васъ нарисую плѣшивымъ, какъ цвѣтная капуста, — вы будете еще и колченогимъ… О-о!. Охъ… о, Боже мой… О, моя грудная клѣтка…
— Узка она вамъ?.. Крысаковъ… Крысаковъ, что съ вами?!
Онъ съ блуждающими глазами, распухшій, приподнялся съ подушекъ… Его глаза метались по бѣлымъ обоямъ и идеально чистымъ занавѣскамъ. Предметомъ, на которомъ становились Крысаковскія глазки, была песочница… съ нѣсколькими окурками.
— Наконецъ-то! — прошепталъ больной. — Наконецъ — единственное мѣсто, гдѣ не такъ чисто… Боже, благодарю тебя…
По его лицу разлилось тихое чувство благодарности. Я начиналъ его понимать.
Ему тѣсно здѣсь, среди неизмѣнной нѣмецкой чистоты и аккуратности, неумолимой и безбрежной, какъ Сахара… И вотъ, крохотный оазисъ — песочница, и, измученный, онъ бросается къ нему, въ надеждѣ тѣни и отдыха.
— Сандерсъ, — тихо и умоляюще прошепталъ онъ… — Сандерсъ… придвиньте немного эту песочницу… Не въ службу, а въ дружбу, Сандерсъ… Вамъ будетъ достаточно, если я васъ нарисую себѣ до плеча? Что? до уха?.. До уха Мифасову?.. Не стесняйтесь, Сандерсъ — для васъ я готовъ на многое… Вотъ такъ… спасибо… Бросьте туда еще эту бумажку и поищете, нѣтъ ли у меня въ карманѣ окурковъ… Есть?.. Бросьте ихъ на полъ, Сандерсъ! Смѣлѣе, другъ, смѣлѣе! Браво, браво, Сандерсъ!!
— Вамъ вредно такъ волноваться, Крыса…
— Сандерсъ, милый!.. — захлебываясь, бормоталъ онъ. — Сбросьте со стула мой жилетъ… ботинки — они за дверью… Я живу, Сандерсъ!.. Одну ботинку бросьте мнѣ сюда на простыню — я ее не столкну… такъ. Что за масса волосъ на вашей головѣ. Сандерсъ!.. Какой ростъ!..
Я подумалъ, что онъ бредитъ, но его мозгъ работалъ, какъ никогда; въ каждомъ словѣ больного сквозилъ разсчетъ, сознаніе цѣли и отвѣтственности за свои поступки.
— Чистота и штрафъ, чистота и штрафъ, — скороговоркой шепталъ онъ. — О-о-о, если бы только чистота… А? Сандерсъ? — больной подмигнулъ маленькими заплывшими глазками. — Вытереть бы наши ботинки о занавѣси? А? Рискнете, быть можетъ?.. Самому красивому изъ нашей компаніи подобаетъ быть самымъ смѣлымъ… Ну, не надо… Можетъ быть усну и такъ.
Онъ потянулся съ видомъ нравственно удовлетвореннаго человѣка и, бросивъ послѣдній взглядъ на разбросанные по полу предметы, опустился на подушки.
Но тотчасъ же застоналъ снова — на его глаза надвинулся чистый, бездушный потолокъ и ничего болѣе…
Больной сбросилъ съ себя одѣяло и съ хриплымъ стономъ спустилъ съ кровати босыя ноги. Онъ задыхался. Потомъ вдѣлъ ступни въ рукава пиджака и заковылялъ по полу, мелкими шажками, насколько позволяли размѣры пиджака.
Злая иронія! Когда я посмотрѣлъ позже на спинку его пиджака, она была блестящей, но чистой.
— Всюду чистота, всюду аккуратность, — безконечно-устало прошепталъ страдалецъ. — Мѣщанство, мѣщанство, мѣщанство…
— Ложились бы, Крысаковъ.
— Ложиться? — онъ посмотрѣлъ на меня далекимъ невидящимъ взглядомъ. — Ложиться, Сандерсъ?.. Хорошо… я лягу.
Было видно, что его измученный мозгъ страшно работалъ, съ трудомъ ворочая громадную, какъ валунъ, мысль, протаскивая ее по извилинамъ, цѣпляясь и скребя стѣнки черепа.
Мрачная улыбка зазмѣилась вдругъ на его губахъ.
Не говоря ни слова, поднялъ онъ башмакъ и вытеръ его о наволочку своей подушки, потомъ другой…
— Что съ вами? — воскликнулъ я, пораженный какъ его поступкомъ, такъ и выраженіемъ злораднего удовольствія, преобразившаго его лицо.
— Ничего особеннаго, Сандерсъ… Ничего особеннаго, милый, дорогой другъ, согласившійся принять участіе въ такой сомнительной компаніи, какъ всѣ мы… Ничего.
Онъ смаковалъ свое торжество, за-одно любуясь моимъ недоумѣніемъ. Потомъ сдѣлалъ по направленію почернѣвшей подушки церемонный жестъ и шаркнулъ пиджакомъ.
— Битте-дритте. Надѣюсь, господа нѣмцы, я имѣю право пачкать свою подушку — нихтваръ? Хе-хе… — Онъ засмѣялся звонкимъ, злораднымъ смѣхомъ и съ неожиданнымъ проворствомъ зарылся подъ одѣяло. Передъ тѣмъ какъ опустить голову, долго смотрѣлъ на подушку любовнымъ отеческимъ взглядомъ.
— А какъ же вы спать будете? — осторожно спросилъ я.
— Ничего, — самоувѣренно улыбнулся Крысаковъ, — я сплю тихо. Вотъ бакенбардами развѣ сотру… Ну, да я съ краюшку — въ тѣснотѣ да не въ обидѣ… Хе-хе… Вы тоже, Сандерсъ, буржуйчикъ порядочный — какъ и всѣ, впрочемъ… Въ ваннѣ развѣ васъ всѣхъ изобразить, а?
Онъ нѣсколько разнѣжился на своей подушкѣ и шутилъ:
— Сознайтесь ужъ, что брали сегодня ванну, чего ужъ?
— Бралъ, — сконфузился я. — Мифасовъ подучилъ…
— Мифасовъ… — онъ громко зѣвнулъ. — Какъ это ему раздѣваться не лѣнь, не понимаю… Диви бы еще спать, а то… Раздѣваться, одѣваться, раздѣ…— Онъ заснулъ.
Этотъ человѣкъ, которому, казалось, достаточно было вынуть изъ кармановъ руки или дернуть себя за бичевку, чтобы выпасть изъ платья, какъ зернышку изъ ветхой скорлупки, — былъ неумолимъ, когда дѣло касалось купанья или ванны.
Я смотрѣлъ на его мясистое лицо, напоминавшее, благодаря бакенбардамъ, лопнувшій въ двухъ мѣстахъ мѣшокъ съ паклей; на зажатый въ большой рукѣ единственный, можетъ быть, разъ вычищенный ботинокъ; на искуственно созданный имъ передъ глазами родной уголокъ, — и думалъ о трещавшемъ на этихъ могучихъ плечахъ пресловутомъ нѣмецкомъ кафтанѣ.
Онъ трещалъ и трещалъ пока ни слился съ крысаковскимъ храпомъ и пока силуэты предметовъ ни потухли на чистомъ фонѣ уютныхъ стѣнъ… Стѣны растаяли, и я оказался въ миломъ старомъ Нюрнбергѣ…
Я проснулся отъ толчка ворвавшейся въ комнату тишины, смѣнившей храпъ Крысакова.
Всѣ ночи, который я былъ вынужденъ проводить въ сосѣдствѣ съ этимъ человѣкомъ, кажутся мнѣ проведенными въ углу старой кареты, съ дрожащими подъ немолчный грохотъ колесъ дверцами и стеклами. Я засыпаю подъ этотъ грохотъ и просыпаюсь, какъ отъ толчка, разбуженный его прекращеніемъ.
Когда я, поборовъ дрему, приподнялъ вѣки, Крысаковъ сидѣлъ въ углу комнаты на корточкахъ, вертя въ рукахъ подобіе маленькаго узловатаго бурдючка и, сопя, развязывалъ замотанную на одномъ изъ узловъ бичевку.
Время отъ времени онъ бросалъ въ мою сторону быстрый и опасливый взглядъ.
Его терпѣніе съ бичевкой скоро истощились, и онъ попросту прогрызъ синій мѣшочекъ, оказавшійся громаднымъ исказившимся подъ вліяніемъ содержимаго носкомъ.
Запустилъ въ дырку два пальца и, вытянувъ на свѣтъ Божій початую восьмушку чаю, долго любовался ею съ ласковымъ и растроганнымъ выраженіемъ лица.
Потомъ положилъ въ умывальную кружку щепотку чаю, и принялся, не спѣша, размѣшивать жидкость ручкой моей зубной щетки. Онъ пилъ въ прикуску.
Выпивъ двѣ кружки, онъ спряталъ чай и уже собралъ края дырки, чтобы завязать ихъ кусочкомъ подкладки, прибавивъ этимъ новый, узолокъ къ пяти или шести прежнимъ, какъ вдругъ что то вспомнилъ.
«Что то» оказалось пачкой нѣмецкихъ ассигнацій, которую онъ тихо, съ невѣроятными предосторожностями извлекъ изъ дебрей своего платья, чтобъ до поры до времени похоронить въ завѣтныхъ глубинахъ носка.
Считая недостойнымъ скрывать далѣе свое присутствіе, я сказалъ съ легкимъ упрекомъ:
— Крысаковъ, Крысаковъ! Не вы ли насъ увѣряли, что не имѣете ни одной копѣйки, когда мы, истратившись, отказывали себѣ въ самомъ необходимому ожидая денегъ? Стыдитесь, Крысаковъ — вы поступили не по товарищески.
Вмѣсто отвѣта, онъ всплеснулъ руками и воскликнулъ съ фальшивымъ восгоргомъ:
— Какой вы красивый Сандерсъ! Я никогда не думалъ, что вамъ такъ идетъ ночная рубашка! Рисовать васъ будетъ для меня чистымъ отдыхомъ и благословеніемъ Божіемъ. Повернитесь ко мнѣ въ профиль, что-бъ я успѣлъ схватить это выраженіе. Боже мой!.. Благодарю васъ.
Но, видя, что лесть на меня не дѣйствуетъ, онъ перемѣнилъ восторженное выраженіе лица на скорбное и глухо сказалъ.
— Бѣдная старуха! Когда я прощался съ ней, она была безъ памяти отъ горя.
— Какая старуха?
— Вдова, — сказалъ онъ со вздохомъ. — То есть даже не вдова, а скорѣе бабушка моего лучшаго покойнаго друга. Старушка вѣритъ въ меня, какъ въ Бога, и передъ отъѣздомъ передала мнѣ на сохраненіе всѣ свои сбережения… Семьдесятъ лѣтъ упорнаго, каторжнаго труда!..
