Юрий Коваль - Суер-Выер. Пергамент
– Господин старпом, обратно я заброшу его играючи.
По якорной цепи боцман ловко, как шимпанзе, спустился на остров и только хотел кинуть верп, как туземцы окружили его, схватили и стали, как говорится, бить боцмана в белы груди.
Боцман машинально отвечал им тем же: хватал туземцев и бил их в белы груди.
– Сэр! Сэр! – кричали мы капитану. – Они бьют друг друга в белы груди!
– В сущности, – отвечал Суер, – в сущности, некоторые из побиваемых грудей не так уж и белы. Но, конечно, надо выручать боцмана.
Вслед за капитаном и лоцманом и мы с Пахомычем поползли вниз по якорной цепи выручать верп и боцмана.
Как только мы ступили на сушу, туземцы кинулись на нас.
– Позвольте, – сказал Суер-Выер, – неужели на вас сверху ничего не кидали? Чего вы так разъярились?
– Кидали! Кидали! – орали туземцы. – Вечно нас забрасывают всякою дрянью!
– Верп – вещь порядочная, очень изящный якорёк, – сказал Суер. – А кто тут у вас за старшого?
Вперёд выступил невысокий туземец с подушкой в руках.
– Позвольте представиться, – поклонился ему капитан. – Суер-Выер.
Туземец протянул руку:
– Калий Оротат.
– Боже мой! – сказал Суер. – Неужели Калий? Калий Оротат? Гениальный поэт? Это так?
– Да здесь все поэты, – недовольно поморщился Калий Оротат. – Да вы что, разве не слыхали про нас? Это ведь остров пониженной гениальности. Нас сюда забросили катапультой. Из разных концов планеты. Но в большинстве пишут на русском. Даже вон тот парень, по национальности сервант, и тот пишет на русском. Эй, сервант, почитай что-нибудь достойным господам.
– Прямо не знаю, что и почитать, – сказал сервант. – У меня много философской лирики – циклы верлибров, лимерики, танки…
– Почитайте нам что-нибудь из философской лирики, – предложил лоцман Кацман, глотнув мадеры.
Сервант поклонился:
Остров есть на окияне,
А кругом – вода.
Пальмы стройными киями,
Тигры, овода.
Я хочу на остров дольный
Топоров послать,
Палем блеск пирамидальный
Дабы порубать.
Чтоб горели топорами
Яхонты селитр,
Открывая штопорами
Керосину литр.
Чтобы штопором топорить
Окаянный мир,
Чтобы штормом откупорить
Океанный жир!
– Ну, это же совсем неплохо! – воскликнул Суер, похлопывая серванта по плечу. – Какая рифма: «тигры – овода»! А как топоры горели?! Мне даже очень понравилось.
– А мне так про керосину литр, – встрял неожиданно Чугайло. – Только не пойму, почему керосину. Напишите лучше «самогону литр»!
– А мне так очень много философии послышалось в слове «селитра», – сказал лоцман. – И в штопоре такая глубокая, я бы даже сказал, спиральная философия, ведь не только искусство, но и история человека развивается по спирали. Неплохо, очень неплохо.
– Может быть, и неплохо, – скептически прищурился Калий Оротат, – но разве гениально? Не очень гениально, не очень. А если и гениально, то как-то пониженно, вы чувствуете? В этом-то вся загвоздка. Все наши ребята пишут неплохо и даже порой гениально, но… но… как-то пониженно, вот что обидно.
– Перестаньте сокрушаться, Калий, – улыбнулся капитан. – Гениальность, даже и пониженная, всё-таки гениальность. Радоваться надо. Почитайте теперь вы, а мы оценим вашу гениальность.
– Извольте слушать, – поклонился поэт.
Ты не бойся, но знай:
В этой грустной судьбе
На корявых обкусанных лапах
Приближаются сзади и сбоку к тебе
Зависть, Злоба, Запах.
Напряжённое сердце держи и молчи,
Но готовься, посматривай в оба.
Зарождаются днем, дозревают в ночи
Зависть, Запах, Злоба.
Нержавеющий кольт между тем заряжай.
Но держи под подушкой покаместь.
Видишь Запах – по Злобе, не целясь, стреляй,
Попадёшь обязательно в Зависть.
Не убьёшь, но – стреляй!
Не удушишь – души!
Не горюй и под крышкою гроба.
Поползут по следам твоей грустной души
Зависть, Запах, Злоба.
– Бог мой! – сказал Суер, прижимая поэта к груди. – Калий! Это – гениально!
– Вы думаете? – смутился Оротат.
– Чувствую! – воскликнул Суер. – Ведь всегда было «ЗЗЖ», а вы создали три «3». Потрясающе! «Зависть, Злоба, Жадность» – вот о чём писали великие гуманисты, а вы нашли самое ёмкое – «Запах»! Какие пласты мысли, образа, чувства!
– Да-да, – поддержал капитана лоцман Кацман. – Гениально!
– А не пониженно ли? – жалобно спрашивал поэт.
– Повышенно! – орал Чугайло. – Всё хреновина! Повышенно, Колька! Молоток! Не бзди горохом!
– Эх, – вздыхал поэт, – я понимаю, вы – добрые люди, хотите меня поддержать, но я и сам чувствую… пониженно. Всё-таки пониженно. Обидно ужасно. Обидно. А ничего поделать не могу. Что ни напишу – вроде бы гениально, а после чувствую: пониженно, пониженно. Ужасные муки, капитан.
Между прочим, пока Калий читал и жаловался, я заметил, что из толпы туземных поэтов всё время то вычленялись, то вчленивались обратно какие-то пятнистые собакоиды, напоминающие гиенопардов.
– Это они, – прошептал вдруг Калий Оротат, хватая за рукав нашего капитана, – это они, три ужасные «Зэ», они постоянно овеществляются, верней, оживотновляются, становятся собакоидами и гиенопардами. Постоянно терзают меня. Вот почему я всё время ношу подушку.
Тут первый собакоид – чёрный с красными и жёлтыми звёздами на боках – бросился к поэту, хотел схватить за горло, но Калий выхватил из-под подушки кольт и расстрелял монстра тремя выстрелами.
Другой псопард – жёлтый с чёрными и красными звёздами – подкрался к нашему капитану, но боцман схватил верп и одним ударом размозжил плоскую балду с зубами.
Красный гиенопёс – с чёрными и жёлтыми звёздами – подскакал к Пахомычу и, как шприц, впился в чугунную ляжку старпома.
Она оказалась настолько тверда, что морда-игла обломилась, а старпом схватил поганую шавку за хвост и швырнул её куда-то в полуподвалы.
– Беспокоюсь, сэр, – наклонился старпом к капитану, – как бы в этих местах наша собственная гениальность не понизилась. Не пора ли на «Лавра»?
– Прощайте, Калий! – сказал капитан, обнимая поэта. – И поверьте мне: гениальность, даже пониженная, всегда всё-таки лучше повышенной бездарности.
Боцман Чугайло схватил якорь, все мы уцепились за цепь, и боцман вместе с самим собою и с нами метнул верп обратно на «Лавра».
Сверху, с гребня полудевятого вала, мы бросили прощальный взор свой на остров пониженной гениальности.
Там, далеко внизу, по улицам и переулкам метался Калий Оротат, а за ним гнались вновь ожившие пятнистые собакоиды.
Часть вторая. Грот
Глава XXXI. Блуждающая подошва
Лёгкий бриз надувал паруса нашего фрегата. Мы неслись на зюйд-зюйд-вест.
Так говорил наш капитан сэр Суер-Выер, а мы верили нашему сэру Суеру-Выеру.
– Фок-стаксели травить налево! – раздалось с капитанского мостика.
Вмиг оборвалось шестнадцать храпов, и тридцать три мозолистых подошвы выбили на палубе утреннюю зорю.
Только мадам Френкель не выбила зорю. Она плотнее закуталась в своё одеяло.
– Это становится навязчивым, – недовольно шепнул мне сэр Суер-Выер.
– Совершенно с вами согласен, кэп, – подтвердил я. – Невыносимо слушать этот шелест одеял.
– Шелест? – удивился капитан. – Я говорю про тридцать третью подошву. Никак не пойму, откуда она берётся?
– Позвольте догадаться, сэр, – сказал лоцман Кацман. – Это – одноногий призрак. Мы подхватили его на отдалённых островах вместе с хей-морроем.
– Давно пора пересчитать подошвы, – проворчал старпом. – Похоже, у кого-то из матросов нога раздваивается.
– Эх, Пахомыч-Пахомыч, – засмеялся капитан, – раздваиваются только личности.
– Но извините, сэр, – заметил я, – бывают на свете такие – блуждающие подошвы. Возможно, это одна из них.
– Подошвы обычно блуждают парами, – встрял лоцман, – левая и правая, а эта вообще не поймешь какая. Что-то среднее и прямое.
– Возможно, она совмещает в себе левизну и правоту одновременно, – сказал я, – так бывает в среде подошв.
– Не знаю, зачем нам на «Лавре» блуждающая подошва, – сказал Пахомыч. – К тому же она ничего не делает по хозяйству. Только зорю и выбивает. Найду, нащекочу как следует и за борт выброшу.
– Попрошу её не трогать, – сказал капитан. – Не так уж много на свете блуждающих подошв, которые охотно выбивают зорю. Если ей хочется – пускай выбивает.
По мудрому призыву капитана мы не трогали нашу блуждающую подошву и только слушали по утрам, как она выбивает зорю.
Чем она занималась в другое время суток, мне совершенно не известно, наверно, спала где-нибудь в клотике.
Боцман однажды наткнулся на спящую блуждающую подошву, схватил её и дал подошвой по уху зазевавшемуся матросу Веслоухову.
Но потом аккуратно положил её обратно в клотик.
