Владимир ВОЙНОВИЧ - Москва 2042
Был он роста высокого, сутулый, щеки впалые, зубы железные.
— Познакомься, Симыч, это мой друг. Он, между прочим, в отличие от тебя, член Союза писателей, — громко сказал Зильберович в обычной своей развязной манере.
Симыч неуверенно протянул мне руку и вместо здрасьте сказал:
— Хорошо.
И при этом глянул на меня быстро и настороженно, как это обычно делают бывшие зэки.
Говорят, у современных самолетов есть специальная локаторная система распознавания встречаемых в воздухе объектов: свой — чужой.
У зэков это не система, а выработанное годами чутье.
У меня есть основание думать, что Симыч не принял меня за чужого. Хотя повел себя для первого знакомства довольно странно. Без видимой иронии, но с какой-то все-таки подковыркой стал спрашивать:
— А вы, значит, вот просто официально считаетесь писателем? И у вас даже документ есть, что вы писатель?
— Ну да, — сказал я, — да, считаюсь. И даже есть документ.
— А вы свои книги пишите прямо на печатном станке или как?
— Нет, — говорю, — ну зачем же. У меня есть пишущая машинка Эрика, — я на ней так вот чик-чик-чик-чик и пишу.
Зильберович почувствовал, что у нас разговор уходит в какую-то нехорошую сторону и перебил:
— Симыч, а ты вот этой ручкой пишешь?
Только когда он это спросил, я заметил, что на столе рядом с лампой стояла чернильница-невыливайка, а из нее торчала толстая деревянная ручка с обкусанным концом. Последний раз я такую видел в конторе какого-то колхоза на целине.
— Да-да, — сказал Симыч и взглянул на меня с вызовом. — Именно ей и пишу.
— Симыч, — сказал Зильберович, — а ведь я ж тебе подарил самописку. Где она?
— А, самописку. — Он выдвинул ящик стола и извлек пластмассовый футлярчик с маркой Союз.
— А зачем же ты пишешь этой дрянью? — спросил Зильберович.
Откровенно говоря, манеры Зильберовича меня тоже иногда раздражали, но в данном случае он, мне кажется, не сказал ничего особенного. Но Симыч почему-то вдруг разозлился, посмотрел на бедного Лео, как будто хотел прожечь его взглядом насквозь.
— Такой дрянью, — сказал он с ненавистью, — и даже худшей дрянью, и даже гусиной дрянью написана вся мировая литература. Никакими ни машинками, ни эриками и ни гариками, а такой вот дрянью.
Потом он все же подобрел и даже разрешил Зильберовичу открыть бутылку. Сам он, правда, выпил всего ничего, а остальное выдули мы с Зильберовичем. Причем пили по очереди из хозяйской кружки. И закусили плавленым сырком с луком.
Мне казалось, что наши отношения уже установились, но, когда Зильберович попросил Симыча что-нибудь почитать, тот опять взбеленился и, стреляя в Лео глазами, стал утверждать, что читать ему нечего, потому что он вообще ничего не пишет. А если что-то иногда и маракует, то исключительно для себя. Видно, он мне все-таки не доверял.
Зато Зильберовичу доверился настолько, что даже сообщил ему жгучую тайну своего сундука. Тайна заключалась в том, что все тринадцать написанных глыб и заготовки к сорока семи ненаписанным хранились именно в этом сундуке под висячим амбарным замком. О чем, разумеется, Зильберович (большой хранитель тайн!) и поведал мне той вьюжной ночью, когда мы, спотыкаясь в заледеневших колдобинах, плелись назад к электричке.
— Ну теперь ты понял? — сказал Зильберович, волнуясь. — Ты понял, что Симыч — гений?
— Мистер Зильберович, — сказал я ему на это, — а вы не могли бы, хотя бы по пьянке, любезно объяснить мне, какое у вас отношение к женскому полу?
— Что ты имеешь в виду? — Лео остановился и повернул ко мне свое синее в темноте лицо с длинным носом.
— Я имею в виду, почему ты, при твоих внешних данных, с таким выдающимся рубильником, который, согласно легенде, должен соответствовать другим частям тела, бегаешь все время за гениями, хотя мог бы бегать за бабами? Скажи честно, ты педик или импо?
— Слушай, — сказал Зильберович, ежась от холода и придерживая отвороты пальто, — а тебе обязательно все нужно знать?
— Мне не нужно, но интересно, — сказал я. — Но ты можешь не отвечать.
— Могу не отвечать, — сказал он, — а могу и ответить. Или, вернее, спросить. Вот ты можешь мне сказать, зачем все это нужно и что в этих бабах хорошего?
— Ну ты даешь! — сказал я, немного опешив. — Хорошего, конечно, ничего нет, но интересно. Зов природы. Да ты что, дурак? — рассердился я. — Не понимаешь?
— Нет, — сказал Зильберович. — Не понимаю. Ты думаешь, я ненормальный? Нормальный. У меня все работает, и я все испробовал. Ну да, ну приятно. Но из-за пяти минут удовольствия столько суеты до и после.
— А ты, значит, с бабами суетиться не хочешь?
— Не хочу, — тряхнул головой Зильберович.
— А с гениями хочешь?
— А с гениями хочу.
— Ну и дурак, — сказал я Зильберовичу.
— Сам дурак, — ответил мне Зильберович.
Это был единственный раз, когда я поинтересовался личной жизнью Зильберовича.
Вожак и стадо
Сейчас я вовсе не собираюсь пересказывать всю историю Симыча, она достаточно хорошо и широко известна. О Карнавалове уже написаны тысячи или даже десятки тысяч статей, диссертаций и монографий. О нем было даже снято несколько документальных фильмов и один художественный (правда, довольно слабый). Все люди моего поколения хорошо помнят, как Карнавалов, начав печататься за границей, тут же стал всемирно известным. Вся советская власть — и Союз писателей, и журналисты, и КГБ, и милиция — вступила с ним в сражение не на жизнь, а на смерть, но ничего не могла поделать.
В самом начале, когда он напечатал первую свою глыбу, власти просто растерялись. Это было время, когда наше правительство заигрывало с Западом, рассчитывало там что-нибудь купить и украсть и после всех историй с Солженицыным и другими каких бы то ни было скандалов с писателями избегало.
Поэтому было указано с Карнаваловым поступить гуманно. Провести с ним беседу, пусть покается в Литературной газете и даст слово больше на Западе не печататься. Поэтому когда его первый раз вызвали к следователю, разговор был мягкий Следователь оказался очень большим почитателем литературного таланта автора глыб.
— Я, конечно, не специалист, — сказал следователь, — я просто читатель. Но мне ваш роман очень понравился. Над некоторыми страницами я даже плакал. — При этом он даже пошмыгал носом и протер очки, показывая, как он плакал. — Жаль только, что роман опубликован в очень неудачное время. В другое время мы бы это даже приветствовали, но сейчас, когда международная обстановка осложнилась, наши враги, конечно, постараются использовать ваш роман в очень нехороших целях.
Чтобы этого не случилось, следователь предложил немедленно дать международным империалистам самый решительный отпор на страницах Литературной газеты.
Симыч обещал это сделать, но, придя домой, созвал прямо у себя в котельной пресс-конференцию для иностранных журналистов. И произнес перед ними очень сильную речь против коммунизма и коммунистов, которых он называл или заглотными коммунистами, или просто заглотчиками.
Резонанс был необычный. Симыч немедленно прославился не только как самый лучший в мире писатель, но и герой. Об этом отважном русском заговорил весь мир. А как только мир утихал и власти рассчитывали, что, когда совсем всякий шум прекратится, тут же его и слопать, он, не будь дурак, немедленно печатал новую глыбу. Шум начинался еще больший, и предполагаемый его арест мог вызвать международный скандал крупнее даже, чем вторжение в Чехословакию или Афганистан. Власти крутились и так и сяк. Предлагали ему уехать по-хорошему. Он не только не сделал этого, но, помня историю с Солженицыным, обратился ко всему миру с просьбой не соглашаться принимать его, если заглотчики вздумают выпихнуть его из страны насильно.
Власти просто взвыли, не зная, что делать. Арест не проходил. Поклонники Карнавалова (а их у него появилось тысячи) следили за его деятельностью и действиями властей. Власти опасались, что открытый арест Карнавалова может даже привести к бунту. Автомобильная катастрофа была бы шита белыми нитками. Оставалась только тайная высылка, но как и куда его выслать, если все западные правительства отказывались? Тогда-то в КГБ и была блестяще проведена оригинальнейшая акция.
Симыча арестовали в одиннадцать вечера в обстановке строжайшей секретности. Родственников изолировали, телефон выключили не только у него самого, но и у всех соседей. В печать ничего бы не просочилось, если бы не случайно проезжавший мимо корреспондент агентства ЮПИ. Он видел, как Симыча выводили из дому и заталкивали в воронок. Но пока он проверял эти сведения, пока передал их по телетайпу, Симыча над Голландией уже выталкивали с парашютом из самолета. Как стало потом известно, голландская полиция, обнаружив на своей территории столь необычного десантника, пыталась в ту же ночь перетолкнуть его в Бельгию, но бельгийцы, каким-то образом пронюхав о задуманной операции, сосредоточили на границе свои войска и затолкали его обратно. Голландцам ничего не осталось, как сделать хорошую мину при плохой игре. Утром правительство этой страны выпустило заявление, что хотя Нидерланды обладают очень незначительной территорией, тем не менее, на ней найдется достаточно места для письменного стола господина Карнавалова. Впрочем, уже через несколько дней Карнавалов обнаружил желание переселиться в Канаду, поскольку природа этой страны больше всего напоминала ему ту, среди которой он вырос. Так что все, в конце концов, завершилось ко всеобщему удовольствию.
