Борис Егоров - Сюрприз в рыжем портфеле (сборник)
Поди разберись, за что любят.
Так или иначе, любовь существует.
И литературы без любви нет.
Любовными коллизиями сдабриваются даже такие специализированные вещи, как романы о сталеварении, нефтеперегонные сценарии, мелиоративные пьесы, газосварочные поэмы и азотно-туковые рассказы.
Поэтому весьма важно задуматься, как писать о любви.
И вот вы ломаете голову, изобретая самые различные ситуации.
Значит, так: юный Он и юная Она очень сильно любят друг друга, но их семьи, назовём их условно Монтекки и Капулетти, находятся во вражде… Было? Где-то уже было! Значит, не подходит. Или например: Он, очень чувствительный юноша, допустим Вертер, страдает… Опять было у кого-то. Или ещё: Она, замужняя женщина
Анна, имеющая сына Серёжу, полюбила… И этот сюжет некогда фигурировал.
Что же делать? Неужели нет новых? Новые есть.
Старый железнодорожный проводник рассказал мне однажды новеллу о любви.
… Шёл поезд, сибирский экспресс. В первом вагоне ехали муж и жена. Когда поезд, огибая Байкал, чуть поубавил ход, муж спрыгнул на насыпь и стал рвать дикие цветы, что росли тут же, на песчаном откосе. Пассажиры в волнении и трепете прильнули к окнам.
Собрав небольшой букетик, смельчак успел прыгнуть на подножку последнего вагона. (Дорогие мои оппоненты, знатоки железнодорожного транспорта, не ловите меня на технической неточности! Теперь так не прыгнешь, а тогда площадки не закрывались. Так что герой вполне мог прыгнуть на подножку.)
Он проходил по поезду из вагона в вагон, и ему аплодировали.
Несколько любопытных пассажиров пристроились вслед, за ним и шли в голову поезда. Их, видимо, интересовало: какая же она, если он ради неё совершил такой спортивный подвиг?
А она, простая, маленькая, худенькая женщина, приняв от мужа букетик, отложила его в сторону и, плача, приговаривала: «Сумасшедший, сумасшедший ты мой!»
Я охотно подарил бы вам этот документальный эпизод, я сообщил бы вам даже фамилию героя, но беда в том, что этот случай вам не пригодится.
Не пригодится потому, что факт не типичный и даже возмутительный. Положительный герой — и вдруг нарушил правила поведения пассажира! А положительный герой не имеет права нарушать какие бы то ни было правила, даже правила уличного движения.
Я уже не говорю о морально-этических.
На основании анализа ряда книг последних лет предлагаю несколько сокращённых вариантов любовных сцен, диалогов, монологов. При этом я сохраняю даже в отдельных случаях подлинные имена героев. Я с удовольствием процитировал бы целые куски из произведений наших современников, но эти куски заняли бы очень много страниц. Современники, к сожалению, коротко не пишут. Они не Флоберы и не аббаты Прево.
Любовь на производстве
— Есть же такая любовь, как, например, у Варвары Обыденковой! — восторженно сказала передовая Зоя отсталому Сашке Шмелькову.
— А какая это такая? — Сашка даже тихо свистнул от удивления.
— Она влюблена в одного поэта, который выступал у нас ещё в позапрошлый год. А он, поэт, об этом даже не знает. Варя от любви сама не своя, а выдаёт по две нормы. И в райком даже избрали. А ты, Сашка, сколько процентов можешь дать?
Сашка опять свистнул.
— Сто десять…
— Не буду я тебя любить за сто десять.
— Сто двадцать.
— Нет, — резко сказала Зоя и, повернувшись, пошла прочь.
— Зоя, Зоенька милая! Сто тридцать, сто сорок, сто пятьдесят! Любовь меня перевоспитала! — кричал ей вслед Сашка.
Зоя остановилась.
— Сто восемьдесят семь и пять десятых при полной сдаче металлолома и экономии обтирочного материала.
Сашка плакал от счастья, размазывая по лицу слёзы обтирочным материалом.
Станичная любовь
— Что-то ты стал задумчивым, серденько моё. Неужто влюбился? — спросила мать сына. — Аж сохнешь, кровиночка моя!
— Влюбился, мамо, врать не буду.
— Ах, сынку, перевыполним пересмотренные обязательства с учётом возросших возможностей — свадьбу сыграем! А кто же, если не секрет, зазнобушка твоя, лебедь белокрылая, калинушка-малинушка, рябинушка?
Тихо сопя над учебником, взятым из избы-читальни, сын стеснительно ответил:
— Агротехнику полюбил я, мамо.
Любовь «под Хемингуэя»
— Пошли, — сказал он.
— Пошли, — сказала она.
Оба помолчали.
— Куда? — спросила она.
— Туда, — ответил он.
Снова помолчали.
— Может, выпьем? — спросил он.
— Давай, — согласилась она.
В полутьме закусочной-чебуречной над стойкой бара мерцали бутылки «Зверобоя», «Горного дубняка», запеканки, облепихи…
— Эй, маэстро! — воскликнул он. — Не найдётся ли кальвадоса?
Кальвадоса не было. Любовь погибла.
Любовь международная
— О Мишель! То есть Мишка, или — как это лутче? — Миска. Я во много люблу. Но я гражданка, или — как это лутче? — мещанка страны Гиппопотамии и с Советский Союз нет конвенций брака-семья…
— О милая Анна-Тереза-Мария-Лаура-Диана-Стэлла — Мэлла-Алла-Бэлла! Эс, ист гранд трагеди, абер ау ду но ду. В унзер лянд двести двадцать миллионов, причём женщин больше, чем мужчин, а я вынужден страдать по тебе, Анна-Тереза-Мария-Лаура-Диана-Стэлла-Мэлла — Алла-Белла! О, сколь несправедлив мир!
— О Миска! Русский мужчин всегда был нерешителен. Русский мужчин — Обломов. Он решительный шаг не способен. А потом много страдает. Я смотрел «Варшавский мелоди». Вы все такие.
— О милая Анна-Тереза-Мария-Лаура-Диана-Стэлла — Мэлла-Алла-Бэлла! Эс ист русский колер, абер иначе драматургам не о чём было бы писать.
Спасибо тебе, Остап!
Профессора кафедр журналистики утверждают, что фельетон — самый трудный жанр.
Читая лекции, они отсылают студентов к сочинениям Людвига Бёрне, Генриха Гейне и Феофилакта Косичкина (псевдоним А. С. Пушкина-фельетониста). Они называют имя Жюля Жаннена, придумавшего «маленький фельетон». Они умоляют прочитать книги Власа Дорошевича, Ивана Рябова и Давида Заславского. Приводят в пример Ильфа и Петрова, Семёнова и Пантелеймона Корягина.
— Без этого, — уверяют они, — нельзя стать фельетонистом.
Профессора есть профессора. Их обязанность — пугать студентов. Их стихия — теория.
А оказывается, можно обойтись и без неё. Нужно иметь крепкие нервы, дабы не поддаться запугиваниям, и минимальную наблюдательность, позволяющую присмотреться, как работают некоторые современники.
Чтобы стать фельетонистом, надо прочитать сто фельетонов из текущей периодики. Сто первый вы напишете сами.
Прежде всего: что может послужить материалом для фельетона? Кто-то украл три бочки пива — материал. Кто— то кому-то заехал кулаком… Зять обобрал тёщу… Внучек побил бабушку…
Скептики могут сказать, что прежде об этом фельетонов не писали и подобные вещи были в газетах предметом четырёх строк судебной хроники.
Скептики будут твердить, что фельетон — это литература, а, как сказал один великий сатирик, «там, где начинается прокуратура, там кончается литература».
Не верьте скептикам. Не верьте великому сатирику: он устарел.
Садитесь и пишите фельетон.
Некогда жанр фельетона относили к изящной литературе.
Черты определённой интеллигентности он сохранил и сейчас.
Выбирая заголовок для своего произведения, фельетонист обращается к мифологии, к литературе Ренессанса и. последующих эпох. Это, конечно, не означает, что он всё знает. Всё знает энциклопедия. А она всегда под руками.
Итак, какой заголовок дать фельетону о человеке, укравшем, три бочки пива? «Лжепрометей из» (далее следует название города — допустим, из Елабуги).
Почему «Лжепрометей», объяснят первые фразы фельетона: «Прометей похитил огонь у богов, совершив благородное дело и дав людям радость. Иван Степанович Тютюнников тоже похитил, но не огонь, а три бочки пива, чем общественность глубоко возмущена…»
Если Прометей фигурировал в прошлом номере газеты, то для разнообразия можно взять кого-то другого, к примеру Герострата. Тогда начало будет выглядеть так: «Герострат заслужил позорную славу тем, что сжёг храм Артемиды в Эфесе. Иван Степанович Тютюнников заслужил не менее позорную славу тем, что украл три бочки пива в Елабуге…»
Может статься, что и Герострат фигурировал во многих фельетонах. Берите тогда Диогена. «Диогену нужна была бочка, и причём пустая, а Ивану Степановичу Тютюнникову — не одна, а три, и не пустые, а с пивом…»
На Диогене тоже свет клином не сошёлся. В крайнем случае что-нибудь можно пофантазировать насчёт Бахуса: в пиве есть градусы. При желании можно вспомнить и обыграть Пушкина: «…бочка по морю плывёт». «А куда уплыли три бочки?»
