В. Артемов - Остроумие мир. Энциклопедия
Лужский от неожиданности поперхнулся и ответил сдавленным голосом:
— Как странно — я тоже.
* * *
Ольга Леонардовна Книппер-Чехова прожила более 90 лет и отличалась живым нравом. Лужский назвал ее так: «Беспокойная вдова покойного писателя».
* * *
Как известно, первым народным комиссаром просвещения после революции был Анатолий Васильевич Луначарский. Свою государственную деятельность он совмещал с творческой, сочиняя пьесы, открывал многие высокие собрания и конференции, писал предисловия… Всеядность наркома дала повод поэту Александру Архангельскому сказать по этому поводу:
О нем не повторю чужих острот, Пускай моя звучит свежо и ново: Родился предисловием вперед И произнес вступительное слово.
* * *
В двадцатые годы в Театре Революции шла пьеса наркома просвещения Луначарского «Бархат и лохмотья». В этой довольно слабой пьесе играла жена Луначарского Наталия Розенель. Посмотрев спектакль, Демьян Бедный написал:
Ценя в искусстве рублики,
Нарком наш видит цель:
Дарить лохмотья публике,
А бархат — Розенель.
Эпиграмма Демьяна Бедного скоро дошла до наркома-драматурга, и он не замедлил ему ответить:
Демьян, ты мнишь себя уже Почти советским Беранже. Ты, правда, «б», ты, правда, «ж». Но все же ты — не Беранже.
* * *
На одном из диспутов на политическую тему Луначарский привел высказывание Ленина. В этот момент какая-то экспансивная слушательница закричала из зала:
— Ленин никогда этого не говорил!
— Вам, мадам, он этого не говорил, а мне говорил, — спокойно парировал Луначарский.
* * *
Когда известному геологу Леониду Ивановичу Лутугину предлагали стать директором или членом правления того или иного акционерного общества, он, будучи человеком бескорыстным и честным, всякий раз отшучивался:
— Куда уж мне теперь, господа! Жить осталось мне, знаете, мало! Нахапать много, пожалуй, за оставшиеся годы не успею, а свой некролог непременно испорчу!
* * *
Как-то раз к Ивану Петровичу Павлову зашел в лабораторию принц Ольденбургский и стал уговаривать его отправиться к нему во дворец, где должен был быть необыкновенный спирит, который-де заставит Павлова изменить свое отрицательное отношение к подобного рода «чудесам». Павлов отнекивался, говорил принцу, что спиритизм — это шарлатанство, но потом согласился.
Когда его представили спириту, тот сразу же стал величать Ивана Петровича гением.
— Вот видите, — шепнул Павлову принц, — он сразу понял, кто вы.
— Что ж тут удивительного, — ответил Иван Петрович. — Кругом все в мундирах, в орденах, в лентах, а я в простом пиджаке, но мне все оказывают внимание.
* * *
В 1917 году, когда шла первая мировая война, русский композитор Игорь Федорович Стравинский посетил Рим и Неаполь. Эта поездка была отмечена знакомством с Пабло Пикассо, с которым у него установилась тесная дружба. При возвращении композитора в Швейцарию таможенники, проверяя багаж, обнаружили странный на их взгляд документ.
— Что это за рисунок? — спросил таможенник у Стравинского, рассматривая циркульные линии, углы и квадраты.
— Мой портрет работы Пикассо.
— Не может быть. Это план!
— Да, план моего лица и ничего более.
Тем не менее ретивые таможенники конфисковали рисунок, решив, что это замаскированный план какого-то стратегически важного сооружения.
* * *
Будучи проездом в Нью-Йорке, Стравинский взял такси и с удивлением прочитал на табличке свою фамилию.
— Вы не родственник композитора? — спросил он у шофера.
— Разве есть композитор с такой фамилией? — удивился шофер. — Впервые слышу. Стравинский — фамилия владельца такси. Я же не имею ничего общего с музыкой. Моя фамилия — Пуччини.
* * *
Хорошо знавшая в годы эмиграции писательницу Тэффи — красивую и остроумнейшую женщину — поэтесса Ирина Одоевцева вспоминала:
— Женские успехи доставляли Тэффи не меньше, а возможно, и больше удовольствия, чем литературные. Она была чрезвычайно внимательна и снисходительна к своим поклонникам.
— Надежда Александровна, ну как вы можете часами выслушивать глупые комплименты Н. Н.? Ведь он идиот! — возмущались ее друзья.
— Во-первых, он не идиот, раз влюблен в меня, — резонно объясняла она. — А во-вторых, мне гораздо приятнее влюбленный в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюбленный в другую дуру.
* * *
Какая-то пациентка спросила С. П. Боткина:
— Скажите, доктор, какие упражнения самые полезные, чтобы похудеть?
— Поворачивайте голову справа налево и слева направо, — ответил Боткин.
— Когда?
— Когда вас угощают.
* * *
Однажды мать будущего знаменитого физика Петра Николаевича Лебедева, в ту пору еще студента, получила от сына странное письмо, сильно ее взволновавшее.
«А у меня новорожденная: кричит, бунтует, ничьего авторитета не признает, — писал ей холостой сын. — Я, слава Богу, уже оправился, совершенно здоров и хожу в институт. Крестным был профессор Кундт, он пришел в некоторое взвинченное настроение, когда я преподнес ему новорожденную…»
Только в конце письма выяснилось, что новорожденной была… некоторая «идея относительно электричества». Госпожа Лебедева спокойно вздохнула.
* * *
Лебедев был врагом бесплодной эрудиции.
— Мой книжный шкаф, — говорил он, — набит знаниями гораздо больше меня, однако не он физик, а я.
* * *
Во МХАТе шел «Юлий Цезарь» Шекспира. По ходу спектакля статист должен был вынести свиток и отдать его К. С. Станиславскому, игравшему роль Бруга. Статист куда-то исчез. Тогда В. И. Немирович-Данченко велел срочно переодеть рабочего сцены и заменить им статиста.
Рабочий вышел на сцену со свитком и громким голосом сказал, обращаясь к Станиславскому:
— Вам, Константин Сергеевич, вот тут Владимир Иванович передать чегой-то велели…
* * *
Немирович-Данченко был в Большом театре на балете Асафьева «Пламя Парижа». Рядом с ним сидел пожилой и, видно, впервые попавший на балетное представление человек. Он восторженно воспринимал все, что происходило на сцене, и удивлялся только: оперный театр, а совсем не поют.
— Почему же это? — обратился он к сидящему рядом Немировичу-Данченко.
Владимир Иванович терпеливо объяснил ему, что балет — особый жанр, в котором только танцуют. Но в это время хор запел «Марсельезу»! Человек взглянул в лицо Немировичу-Данченко, укоризненно покачал головой и произнес:
— А ты, видать, вроде меня — первый раз в театре-то!
* * *
Рассказывают, что Немирович-Данченко молодому драматургу, жаловавшемуся на отсутствие хороших тем, предложил такую: молодой человек, влюбленный в девушку, после отлучки возобновляет свои ухаживания, но она предпочитает ему другого, куда менее достойного.
— Что это за сюжет? — покривился драматург. — Пошлость и шаблон.
— Вы находите? — сказал Немирович-Данченко. — А Грибоедов сделал из этого недурную пьесу. Она называется «Горе от ума».
* * *
Находясь в обществе молодых поэтов, Михаил Светлов никогда не подчеркивал своего превосходства. Однажды один молодой человек, неправильно понявший светловскую простоту, стал называть его «Миша».
— Что вы со мной церемонитесь, — сказал ему Светлов, — называйте меня просто — Михаил Аркадьевич.
* * *
Литфонд долго не переводил Светлову денег. Заждавшись, после многих напоминаний из Ялты он послал директору такую телеграмму: «Вашу мать беспокоит отсутствие денег».
* * *
На писательском собрании прорабатывали пьесу, перед этим обруганную в одной центральной газете. Доклад делал критик, известный своим разгромным стилем. Светлов печально заметил:
— Вы знаете, кого напоминает мне наш докладчик? Это тот сосед, которого зовут, когда надо зарезать курицу.
* * *
Об одном поэте Светлов сказал:
— Он как кружка пива — прежде чем выпить, надо сдуть пену.
* * *
По поводу своей сутулости Светлов часто шутил:
— Что такое знак вопроса? Это состарившийся восклицательный.
* * *
На светловском юбилее было оглашено письмо отсутствовавшего по причине болезни Вениамина Каверина, в котором он писал: «Я завидую не только таланту Светлова, но и его удивительной скромности. Он, как никто, умеет довольствоваться необходимым».
— Мне не надо ничего необходимого, — возразил Светлов, — но я не могу без лишнего.
* * *
Светлов стойко и мужественно умел переносить невзгоды и почти никогда не жаловался. Он всегда отшучивался и говорил:
— Счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье — обязательно конспиративным.
* * *
О двух маститых литературоведах Светлов как-то сказал в кругу писателей:
