Аркадий Аверченко - Повести и рассказы
Конечно, можно самому превратиться в такого пешехода, вырваться из оцепенелых лап тихой печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться с места.
И сидишь, сидишь, а сердце обливается жалостью к самому себе:
- Забыли!.. Оставили!.. Никому нет до меня дела.
* * *
Я ли один переживаю это или бывает такое же настроение у банкиров, железнодорожных бухгалтеров, цирковых артистов и магазинных продавщиц, оставшихся по случаю праздничных сумерек дома?
О чем же вам-то грустить, далекие неизвестные товарищи по временному одиночеству? Или никакой тут причины и не нужно, а все дело в сумерках, звуках рояля и голосах пешеходов под окнами?
Вот и сегодня: сижу я в сладком оцепенении печали и жалости к самому себе, и рояль рокочет басовыми нотами у верхних квартирантов, и неизвестные мне люди за окном переговариваются о далеких мне делах и интересах...
Все бросили меня, бедного, никому я не нужен, всеми забыт... Плакать хочется.
Даже горничная ушла куда-то. Наверное, подумала: брошу-ка я своего барина, на что он мне - у меня есть свои интересы, а мне до барина нет никакого дела. Пусть себе сидит на диване, как сыч.
Боже ж ты мой, как обидно!
В передней звонок.
О счастье! Неужели обо мне кто-нибудь вспомнил? Неужели я еще не старая кляча, всеми позабытая и оставленная?
Незнакомая барыня в лиловой шляпке входит в мой кабинет, садится на стул, долго осматривает меня при свете зажженных мною ламп.
- Вот вы какой! - говорит она, внимательно меня оглядывая. - Как странно: читаю вас несколько лет, а вижу в первый раз.
Бодрое настроение возвращается ко мне (я не забыт!).
- Читаете несколько лет, а видите в первый раз? Печально, если бы было наоборот, - усмехаюсь я.
- Вы и в жизни такой же веселый, как в ваших рассказах?
- А разве мои рассказы веселые?
- Помилуйте! Иногда, читая их, просто как сумасшедшая смеешься.
- Вот не думал. Когда я пишу свои рассказы, я не подозреваю, что они могут рассмешить.
- Еще как! Вы знаете, почему я пришла к вам? Я пришла поблагодарить вас за хорошие минуты, которые вы доставили мне своими рассказами. Ах, вы так чудно, так чудно пишете...
Почему-то делается жаль уплывших сумерек, гулких шагов и голосов неведомых пешеходов, и рояля, который тоже притих, будто сообразив, что он уже не в тоне сумерек и голосов за окном.
- Некоторые ваши рассказы я прямо наизусть знаю...
- Вы, право, избалуете меня... Ну, какой же рассказ запомнился вам?
- Я как-то не запоминаю заглавий. Одним словом, о чиновнике, который хотел учиться кататься на лошади, а потом упал с нее, и его родственники смеялись над ним, и невеста тоже... отказалась выйти за него замуж.
- Позвольте, сударыня... Да у меня нет такого рассказа.
- Быть не может!
- Уверяю вас.
- Значит, я что-нибудь спутала. Ах, я, знаете, такая рассеянная! Совсем как та старушка в вашем рассказе, которая забыла надеть юбку да так и пошла по улице без юбки. Я страшно смеялась, когда читала этот рассказ.
- Сударыня! У меня и такого рассказа нет!
- Вы меня просто удивляете! Какие же у вас рассказы есть, если того нет, этого нет!.. Ну, есть у вас такой рассказ, как еврейка выколола в шутку сыну глаз, а потом повезла его к зубному доктору?
- Вроде этого: она не выколола сыну глаз, а просто у него заболел глаз; бедная мать в суматохе схватила не того ребенка, завернула его в платок и повезла на последние деньги в другой город к доктору, у которого эта роковая для матери ошибка и обнаружилась.
- Ну да, что-то вроде этого. Мы с сестрой так смеялись...
- Простите, но этот рассказ не смешной; это очень печальная история.
- Да? А мы с сестрой смеялись...
- Напрасно.
Мы молчим.
- Я вам сейчас не помешала?
- Нет.
- Вам, наверное, надоели всякие поклонницы!..
- Нет, что вы! Ничего.
- И вы на меня не смотрите, как на сумасшедшую?..
- Почему же?..
- Вам нравится моя наружность?
- Хорошая наружность.
- Нет, серьезно! Или вы просто из вежливости говорите?
- Зачем же из вежливости?
- Ну вот, вы писатель... Скажите: можно было бы мною серьезно увлечься?
- Отчего же.
- А вдруг вы всем женщинам говорите одно и то же?
- Зачем же всем.
- Я вас видела недавно в театре, и вы мне безумно понравились. Я тогда же решила с вами познакомиться.
- Спасибо.
- В вас есть что-то притягательное. Садитесь сюда.
- Сейчас. В каком театре вы меня видели?
- Это не важно. Вы, наверное, очень избалованы женщинами?
- Нет.
- Вы меня не прогоните, если я еще раз приду? С вами так хорошо... вы какой-то... особенный.
- Да, на это меня взять, - уныло соглашаюсь я.
- Я знакома еще и с другими писателями... С Белясовым.
- Не знаю Белясова.
- Серьезно? Странно. А он вас знает. Он вам страшно завидует. Говорил даже, что вы все ваши рассказы берете из какого-то английского журнала, но я не верю. Врет, я думаю.
- Белясов-то? Конечно, врет.
- Ну, вот видите. Просто завидует. А я вас люблю. Вас можно любить?
- Можно.
- Спасибо. Вы такой чуткий. Я пойду... Ах, как не хочется от вас уходить. Век бы сидела...
* * *
Ушла.
И сказал я сам себе: будь же счастлив, не тоскуй. Ты не одинок. Сейчас ты вкусил славу, любовь женщин и зависть коллег. Тобой зачитываются, в тебя влюбляются, тебе завидуют. Будь же счастлив!! Ну? Чего же ты стонешь?
Я погасил огни, упал ничком на диван, закусил зубами угол подушки, и одиночество, - уже грозное и суровое, как рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрывает гроб, - осыпалось и покрыло меня.
Сумерки сгустились в ночь, рояль глухо забарабанил сухими аккордами, а с улицы донеслись два голоса:
- Эх, напьюсь же я нынче!
- С чего это такое?
- Манька опять к своему слесарю побежала.
Прошли. Тишина. Вечер. Рояль.
Опасно, если в такой вечер близко бритва лежит.
Зарезаться можно.
Сердце под скальпелем
ГЛАВА I
Замечательный попутчик
Стройная красивая дама вошла на остановке в наше купе, положила на диван небольшой ручной сак и сейчас же вышла, - вероятно, с целью проститься с провожавшими ее друзьями.
Мой сосед кивнул в мою сторону с плутовской улыбкой и сказал:
- Занятная штучка. Я думаю, на номер четвертый ее можно было бы поймать.
Я не знал этого человека - мы с ним только что познакомились. Наружность его была самая ординарная и незначительная. Никто не мог бы предположить в нем удивительной, оригинальной натуры: среднего роста, худощавый, с черными, опущенными книзу усиками и лицом, темным, будто от загара; глаза быстрые, искательные.
Я, признаться, не понял сразу, - что это за номер четвертый, на который, по словам моего соседа, "можно поймать" даму.
Такой термин мог быть у коммивояжера - торговца дамскими вещами, у сыщика охранного отделения или, еще проще, - у вора, милого добродушного экземпляра, почему-либо принявшего меня за одного из своих.
- Вы говорите, четвертый номер? - неопределенно спросил я.
- Да. А вы не согласны? Не думаете же вы, что с ней можно обойтись первым или вторым номером - это слишком для нее примитивно!
Надеясь что-нибудь выведать у него, я спросил заинтересованный:
- Второй номер - работа без инструментов?
- О, господи! Все номера - работа без инструментов. Какие там, к черту, инструменты!
- Так вы больше склоняетесь к четвертому номеру?
- К четвертому. Э, чертова работа! Да вы, вероятно, не знаете четвертого номера?
Я не знал ни одного номера - от первого до последнего, и мог признаться в этом с чистой совестью.
Но, не желая показать себя неопытным простаком, заявил:
- Четвертого, действительно, я как будто не знаю.
Незнакомец заговорил монотонным деловым тоном:
- Исключительная заботливость и предупредительность. Подчеркивается, что вы знаете обычаи света, и если берете ее за руку после десяти фраз и целуете, то это якобы простая фамильярность, в дороге допустимая. Номер четвертый основан на том, что все ваши подходы и любезности как будто кем-то где-то уже установлены, и против них нельзя возражать, боясь прослыть смешной и синим чулком. Тем более что предыдущая заботливость и предупредительность обязывает к снисходительности. К номеру четвертому существует небесполезное примечание: "Полезно при первой встрече принять вид человека, остолбеневшего от удивления и восторга перед красотой обрабатываемого объекта. Можно быть даже неловким от смущения в первый момент - это всегда прощается".
- Это что же... - спросил я, ошеломленный. - Нечто вроде "Кодекса волокитства"?
- Ну, конечно. Я же Волокита и есть.
Он это сказал таким тоном, каким говорят: "Я инженер путей сообщения" или "я служащий кредитного общества".
- Кто же выработал этот... гм... любопытный кодекс?
- Кто выработал! Жизнь выработала! Я его только анализировал, систематизировал научным путем и стал применять в обработанном, очищенном от ненужного виде. Согласны вы, что номер первый, как примитив, восхитителен?
