Борис Леонтьев - Триумф великого комбинатора
Рядом с дверью, будто часовой, застыл неуклюжий стояк вешалки. Серый в крапинку линолиум на полу был тщательно вымыт тетей Пашей – оперативной уборщицей немешаевского ОГПУ, но следы ног вошедшего посетителя портили ее трудоемкую работу.
– Какими судьбами, товарищ Суржанский?! – заменив, согласно инструкции, недовольство радушием, спросил старший следователь. – Да на вас лица нет! Что случилось?
Ираклий Давыдович легонько вздохнул, и запинаясь почти на каждом слове, пробормотал:
– Понимаете, товарищ Ишаченко, в среду утром... вы помните... тогда еще... снег шел... он был... а в четверг... днем... я был... в горкоме... его...
– Так. Дальше, – Ишаченко пошевелил усиками и, как мог, благожелательно улыбнулся.
– Я ехал в трамвае, зашел в продуктовую лавку, и, мне кажется, его уже там не было. Я думаю, этот казус как раз и произошел между трамваем и лавкой.
Брови Альберта Карловича тесно сжались.
– И вы в этом уверены?
– Нет, не совсем.
– Тогда давайте разбираться.
Капитан поерзал на стуле, потому что внутри засуетился охотник, достал из пачки с громкой надписью "Казбек" папиросу, сунул ее меж зубов, взял в загребистую лапу коробок спичек и инстинктивно его встряхнул. Убедившись по звонкому шороху, что спички на месте, он спокойно закурил. После пятой затяжки Альберт Карлович встал и, уперев в бока руки, прошелся по кабинету. Ираклий Давыдович, ощущая в себе нестерпимую тяжесть, растеряно следил за яловыми сапогами капитана: сапоги с противным шарканьем елозили по полу, окончательно сводя на нет оперативную уборку тети Паши.
– А что вы делали между трамваем и лавкой? – вдруг спросил следователь.
– Ехал.
– В трамвае?
– Нет.
– Как нет? Вы же говорили про трамвай.
– В трамвай, собственно говоря, мне попасть не удалось. Я на подножке стоял...
– Ах, вот как! А в лавке?
– А вот в лавке был.
– Что делали?
– Как всегда зашел, постоял в очереди и купил полкило "Краковской".
– Угу. Это очень важно. И что дальше?
Ираклий Давыдович насупился.
– Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел...
– Да, я помню. – ...он был. Так?
– Так. А в четверг днем вы были в горкоме. Так?
– Так, – обрадовался Ираклий Давыдович хорошей осведомленности следователя.
Альберт Карлович легко плюнул на кончик указательного пальца и, когда Суржанский открыл рот с целью говорить дальше, окурок с противным шипением погас.
– Я, как вы знаете, работаю в исполкоме, – продолжал Суржанский, обливаясь потом. – Но вот когда я пришел в горком, его уже, мне кажется, не было...
– А вы мне свидетельствовали, что в горкоме он был!
– Нет, это я сам был в горкоме...
– Вы не волнуйтесь, – ласково сказал капитан. – Потом вы ехали в трамвае, зашли в продуктовую лавку, постояли в очереди... полкило "Краковской"... Ну? Тогда был?
– Нет, не был.
– Ну знаете, товарищ Суржанский, – беспокойно произнес Ишаченко голосом одного из членов губревтрибунала. – "Был не был"... Он что, приятель ваш или кто?..
Ираклий Давыдович умоляюще посмотрел на того, кому он вверял свою судьбу.
Альберт Карлович поправил на себе гимнастерку.
– Приказываю: успокоиться, раз, все сначала и помедленнее, два, без повторов, три, изъясняться удовлетворительнее, четыре!
– А как же тогда сначала и без повторов?
– Без глупых вопросов, пять. Итак, я вас очень внимательно слушаю.
– Если говорить честно и откровенно... понимаете, в среду вечером...
– Утром.
Партиец прикусил зубами нижнюю губу и слегка понурился.
– Да, утром, вы пом...
– Да я помню: тогда шел снег. – ...он был.
Ишаченко погладил свои красноармейские усики, почесал затылок и откинулся на высокую спинку кресла. Наступившая минута молчания показалась Ираклию Давыдовичу вечностью. Колючие глаза старшего следователя говорили: "Вам что, морду набить или так сознаетесь?" Резиновые кулаки, покоившиеся на столешнице подтверждали, что глаза не врут и не шутят. Ужасно ненавидел товарищ Суржанский жизненные ситуации, в которых ему били морду. Последний раз это случилось в гостях у Ключниковых. Отметина еще красовалась на его честном партийном лице. Добавки Ираклий Давыдович не хотел. И тогда он невероятным усилием воли запустил в душе некий механизм: пришли в движение мозговые извилины, кровь бешено понеслась по аорте – еще мгновение и... – Я потерял партийный билет.
...В кабинете старшего следователя по особо важным делам прогремел взрыв. Бронзовый бюст Железного Феликса развернулся на своем постаменте и сурово сдвинул брови. Чекистский плакат в кабинете Ишаченко дал крен. Задребезжали мутные оконные стекла. Стояк вешалки подпрыгнул на месте, а за дверью тетя Паша выронила из рук швабру. Только несгораемый шкаф остался невозмутим, а со стороны орехового шкафа в наступившей умопомрачительной тишине слышался шелест падающей бумаги.
Если бы сейчас ответ-работнику исполкома товарищу Суржанскому сообщили, что Земля сошла с орбиты и врезалась в толстый шар Солнца, он сказал бы: "Ну и что? И не такое бывает! А вот я..." Было страшно. Серый в крапинку пол уходил из-под ног. Ужас заморозил сознание первого немешаевского беспартбилетника и вырвал из его партийной души... истерический смех. Смех был сильный, хриплый.
– Ах, ты еще и ржать, контра?! – дошло до помутненного сознания Ираклия Давыдовича.
Смех прекратился так же вдруг, как и начался. Вырвавшийся было ужас возвратился, как джин, вовнутрь.
– Я же сам пришел, сам, понимаете? – проговорил Ираклий Давыдович, дрожа всем телом. – Какая же я контра? Понимаете, в среду утром...
Тут из кармана следователя свободной птахой выпорхнула фига.
– Это я уже слышал! – вспыхнул капитан. – А ну молчать! А может ты не просто контра, – предположил он, – а притаившийся враг народа? Или того хуже – наймит Антанты? А? Вот где надо разобраться... И хорошенько надо разобраться.
– Вы же помните, – захлебываясь в страхе, прошептал Ираклий Давыдович, – тогда еще снег шел. Ведь так? Так.
– А ну – молчать! – крикнул чекист так, что в жилах у наймита Антанты застыла кровь. – Хватит мне тут!..
Из возникшей возле орехового шкафа бумажной кучи он взял листок с надписью: "Протокол допроса".
– Ну, сволота контрреволюционная, начнем. Фамилия?
Альберт Карлович вновь закурил, а Ираклия Давыдовича передернуло. Он попробовал приоткрыть дрожащий рот, но губы были, словно приклеенные и вместо того, чтобы дать волю рашпильному языку, держали его в неволе. Уши заложило и они начали еле заметно вращаться.
– Фамилия, – громко повторил грозный следователь.
– Суржанский я... – губы неожиданно расклеились и так же быстро сомкнулись.
– Созна-аешься! – с уверенностью прошипел следователь. – Не такие кололись. Имя, отчество.
– Ираклий Давыдович, – выдавили побледневшие губы. Партийная совесть поджала хвост и предательски безмолствовала.
– Социальное положение?
Пошла стандартная процедура допроса, общая для всех округов страны с территориально-милицейскими формированиями. Гражданин Суржанский быстро освоился и отвечал на вопросы следователя более уверенно. Простые человеческие чувства вновь соединились с партответственной душой, насквозь пропитанной последними решениями немешаевского партактива.
Дойдя до "Есть ли родственники за границей?", следователь отложил в сторону ручку. "А к чему все эти формальности? подумал он. – Все равно этот тип – участник меньшевистского заговора. Очень кстати..." – Слушай сюда, контра, – сказал он. – Если ты мне сейчас не скажешь, кому, когда, где, при каких обстоятельствах и за сколько продал самое святое, что тебе доверила партия, я из-под твоей вражьей шкуры все повытаскиваю и твоим дружкам, антантским собакам, скормлю. Ты понял, ишак подорванный? Ираклий Давыдович покорно кивнул и изобразил на своем лице полное понимание.
– Кому, оленевод твою мать, партийный билет продал? еще раз спросил следователь и, достав из кобуры револьвер системы Смит и Вессон, почесал им затылок.
– Клянусь честью, я не продавал! Я не продавал, гражданин следователь, слово коммуниста... Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый, билет у меня был. Я помню, был. Ведь так? Так.
– Ты что мне тут горбатого к стенке лепишь?
– Я не леплю, товарищ следователь.
– Как же не лепишь, когда лепишь?
– Понимаете, в среду утром...
– Нет, этот оленевод меня запарил! – ...вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый...
– Видимо ты, волчина контрреволюционная, так ничего и не понял. Ну что ж, придется чистить харю!
С этими словами и прыгающей ядовитой усмешкой на лице Альберт Карлович буквально вылетел из-за стола и приземлился рядом с телом контрреволюционной волчины. Тут он вытащил из кобуры револьвер, крутанул пару раз вокруг пальца и начал трясти оружием перед потной физиономией Суржанского.
