Серж Лу - Легенда о механизме
Началась новая жизнь - жизнь поэта и мизантропа, жизнь, достойная гения. По утрам граф влекся в поля. Там на тучных лугах паслись его хрюшки и козочки. Сверкало солнышко, ласково пиликали кузнечики, прело пахло сеном, силосом, кормовыми бобами, витаминной мукой... Надоив ведерко козьего молока, Дебош возвращался на берег моря, туда, где у кромки прибоя стоял рассохшийся старый рояль, прибитый некогда к берегу волнами во время жестокой бури. Граф садился за рояль и, захлестываемый волнами, неистребимо наигрывал рапсодии. Матросы с проходящих судов, заслыша звуки рояля, в испуге обкладывались крестами и шептали благоговейно: "Ишь, как томятся души грешников!" Потом бывший граф брал мотыгу и вспучивал участок под таро. Выгонял из загона животину, а после садился на пенек писать поэзы. Так неторопливо проходил пасторальный день. Ввечеру, исполнив ритуальный танец благодарения за приятный день, граф выдергивал из носков еще одну нитку: носки служили календарем. По ночам он вспоминал нежную Глорию и, жестоко сморкаясь и давясь рыданиями, вновь плыл среди рифов сомнения к письменному столу. И опять возникали стихи под верещание цикад, под шум прибоя, под легкое потрескивание самодельного светильника - плошки с ворванью. "Вдохновение! - думал Дебош, окропляя слезами травяное бубу. - О! Ты не приходишь в аристократические салоны с бельведерами! Ты приходишь под шум моря в соленых брызгах, как пенорожденная Афродита...". Тут его мысли принимали нежелательный оборот. Он почему-то начинал думать о белом теле Афродиты. Тело было таким прекрасным, мягким, гладким, с такими волнующими выпуклостями, с такой... Дебош вскакивал, бежал к морю, окунался в холодные волны, потом возвращался к столу и начинал творить. В моей душе живет любовь. Она кипит, волнуя кровь. И не истлеет и в гробу Под ветхим травяным бубу! * * * Однажды, когда Дебош в лирическом экстазе бился головой о пальмовый ствол, ему на голову упал кокосовый орех. С тех пор Дебош обходил пальмы стороной, а Проклятый Орех стал для него воплощением мирового Зла. Дебош упивался потенцией уничтожить подлый овощ в любое время дня и ночи. Дабы кокос полнее осознал свое ничтожество, граф регулярно пинал его ногой. Я в силах уничтожить Зло. Таков поэт! И знайте, други: Бить Зло - поэта ремесло, И в том поэзии заслуги! Думая о Проклятом Кокосе, Дебош неожиданно пришел к неприятному выводу: если уничтожить орех, на свете исчезнет не только зло, но и добро. Ибо, не зная, что есть Зло, кто поймет, где Добро? Дебош взопрел от такого поразительного открытия. Он немедленно кинулся к столу и стал покрывать высушенные листья письменами. Высушенные листья часто служили ему для черновиков. Но тут налетел с моря шквал и вместе с частью шалаша унес и начало гениальной поэмы. Дебош мрачно поразмыслил и понял, что лучше всего сразу писать набело. Причем не на листьях. Надрываясь, он притащил с горы огромный камень и стал высекать стихи на граните.
Вот сижу я весь в тоске. Дней как ниток на носке. Весь покрытый любовью сижу. Смело в дали морские гляжу. * * * Явилось Дебошу привидение. Испугался Дебош, а оно и говорит: - Не бойся! Это я, твоей Глории тень! Пойдем со мной, вернее, полетим. И будет радость, радость без конца! Размяк Дебош. Прорезались и затрепыхались крылышки под травяным бубу. Забрался он на шалаш сверху, чтоб прянуть в небеса, но ветхим был шалаш. Провалился Дебош, расшибся, зато стих сложил: Вот лежу один я здесь. Ай-яй-яй - расшибся весь! Что я есть? Лишь плоть гнилая. Телесам не надо рая! * * * В другую ночь опять не спалось Дебошу. Встал он и начал высекать стих на камушке, подобранном на берегу. Вдруг сверху завозилось что-то, шалаш прогнулся. Похолодев, Дебош забрался на стол и выглянул в дыру. На крыше торчала Афродита. Голая, прекрасная. И разбирала ветхую дранку. Моргнул Дебош - ан, не Афродита это, а черная ведьма Эмпуза! Дебош набрал в грудь воздуху и сказал гекзаметром: - О злоковарная ведьма, доколе ты будешь зубами своими терзать пенаты родные мои? Слезу, ей-богу, с Олимпу, и крепкосильной десницей своея... - Ась? - спросила ведьма. - Ты об чем, родимец? Я тебя нынче кушать буду. - Ка-ак? - возопил пиита. - Нету такого закона! И сказал стихом: - Ты питаться мной не моги! Потому как закона нет, От меня в лесотундру беги! Оэстэчу тебя! Я - поэт! Ведьма дернулась и попыталась зажать уши. Дебош напрягся: - О зловредная старуха, Кровопивнейшая муха! Зачем ты мучаешь меня? Тобой не буду съеден я! Карга охнула и скатилась на землю. Дебош закричал пуще: - Уйди, беззубая, твои противны ласки! - Ась?? Батюшка, да какие ж ты срамные слова глаголешь! Да как у тебя язык не отсох! Я беспорочно сорок лет с мужем прожила!.. - старушка судорожно зашарила вокруг в поисках клюки. - Ужо тебе, забвенья демон! Мои стихи тебя переживут!! - победоносно взвыл Дебош. Старушка с жалобными воплями заметалась туда-сюда, наконец помчалась прочь, то и дело налетая на пальмовые стволы, охая и непотребно ругаясь. А граф немедля сел за сочинение ироической поэмы в шестнадцать тысяч строф под названием "Дебошиада". Когда лучи утреннего солнца проникли в хижину и осветили стол, на нем обнаружилась не только гора булыжников, исцарапанных письменами, но и огромное количество дохлых мух, что свидетельствовало об убойной силе стихов гения. Кстати говоря, насекомые оказались тонкими ценителями поэтического слова. Они постоянно клубились над пиитой и внимали ему, затаив жужжание. Стоило графу прикрутить дурацкую рифму, как они тучей налетали на него и язвили пиитический зад. Ох и гудела же задница Пиндара! Иногда после обеда граф присаживался к лире, стоявшей в углу. Струны лиры совершенно проржавели и были завязаны узелками. Граф водружал на свои кудри пропыленный лавровый венок с ощипанным боком (Дебош употреблял лавр для супу). Рука касалась трепетных струн. Начинал скрыпеть мотив. Слонявшиеся в кущах аполлоны, марсии, орфеи и аэды подкрадывались к хижине и, замирая от наслаждения, внимали пиите. Правда, то Аполлон, то Марсий, то Орфей вдруг превращались в крутобедрую Афродиту с огромным бюстом и неохватным задом. Но Дебош, мужественно закрыв глаза, завывал: У, моя несравненная Глория! Тобою одержана виктория! Афродита меня прельщала, Прелестями всяко улещала, Но я не поддался, Твоим навеки остался! А как-то раз попал Дебош прямо на небеси и видит - сидит во облаце Господь Бог и ест вареники. И говорит ему Бог человеческим голосом: "Угоден ты, графе, пред очами моими! Подсаживайся и вкуси вареников!" Подсел граф, вкусил вареников, и обуяла его гордыня. Сошел он на землю и, не ведая, что творит, принялся тесто месить для вареников. А еще Дебош вылепил из глины вареник (отдаленно напоминавший почему-то фигуру все той же Афродиты), соорудил алтарь и стал молиться кумиру. Осерчал Господь и наказал графа: прилип он к тесту, оторваться не может. "Изыди, проклятое!" - закричал Дебош. А тесто циничное не исходит, засасывает графа, как обывательское болото, топит. И взмолился тогда Дебош: "Господи Боже, гордыней страдать негоже! Избави меня от теста!" Услышал Господь молитву сиротскую и отправил тесто в геенну огненную. Дебош же полтора месяца постился, и до того отощал, что и на ногах еле стоял. Тут выскочил черт-искуситель и возопил, улещая: - Воззрись, отрок! Се аз сосиска! Воззрился граф: и впрямь сосиска! - Грякни песнь во славу сатанинскую - сосиску дам! Дебош подумал, вспомнил Глорию, и насупился: - Нет, господин бес, это грех тяжкий - сатане петь. А Господь меня от теста зверообразного избавил! Но бес не испугался, а продолжал графа искушать. Посредством большого магнита оказались они на горе Араратской. И сказал черт графу: - Если сейчас Сатане поклонишься - все царства мира под твою руку лягут, и цари служить тебе будут, а генералы будут на посылках! - Э-э... Все царства? - тут Дебош вздрогнул. - Значит, и Глория тоже? - И Глория, господин граф, а как же! - немедля подхватил искуситель. - Глория! У! Лепотная! Медовая! Прянишная! Дрогнуло сердце пиитическое. Взял граф лиру и уже рот открыл, чтоб осанну воспеть силе сатанинской, но тут из облака выпал вареник и графу прямо в рот попал. Граф прожевал, проглотил, да как закричит: - А, искушать? Так вот же тебе, поганый: "Пою Господню славу вечну, пою вселенну бесконечну! Слава Создателю, слава! Вразумил ты меня, Боже правый!" И сгинул черт бесследно. А Дебош спустился на землю по воздусям. * * * Вот однажды стоял он на берегу и пел: "Покинь, Купидо, стрелы, уже мы все не целы!" - как налетел шквал и унес певца в море. Граф за рояль успел уцепиться. Так и плывут. Вдруг из пучины всплыл древний бог Посейднепр, всплакнул и сказал: "Топил, эфто, корабли раньше... И теперь буду!".
Вылез Посейднепр из воды и оказался похожим на бедного рыбака Хосе Игнасио. Сел на рояль рядом с графом и говорит: - Спорим, сабля всех сильнее? - Змея всех сильнее! - обрадовался граф. Ему давно хотелось поспорить с кем-нибудь вроде Леонсио. - Змея саблю твою сгрызет! - Не сгрызет! Сабля змею порубит, и всех порубит. А сгрызть ее нельзя, она люминевая! - Змее твоя сабля - тьфу, как французская булка. - Нет, не тьфу! - Съест, и саблю съест, и меч, и топор! И... и... - Врешь! Лопни твои глаза! Срамотишша слушать! - закричал Хосе Игнасио и превратился в Хуго Заххерса. - Ваша змея, киндер, сама сдохнет. Ее и рубить не надо. - Не сдохнет! Она тыщу лет живет! - Сдохнет! - Не сдохнет! Всех съест! И тебя тоже съест!.. Из клубившегося вокруг тумана вдруг вышли архангелы в белых халатах. Схватили они Дебоша и потащили прямо к райским вратам. - Передайте Глории, - кричал граф, - что я за ней спущусь! Чтоб не баловала там, на земле! А то, борони Бог, забалует - ее Господь Бог в рай не возьмет! После чего Дебош крепко уснул. В этом состоянии он и был доставлен в психиатрическую лечебницу. Глава 18 МАРСИАНИН ЛОМАЕТ ЧЕЛЮСТИ Журналист продажной бульварной газетенки "Бабилония Ивнинг" Рекс Макферсон вернулся домой под утро. Фотокассету с сенсационными кадрами он положил в сейф, оборудованный за задней стенкой бара, подошел к столу и упал в кресло. Руки его привычно легли на старый верный "Ундервуд". Рекс на мгновенье прикрыл глаза. И сразу же увидел механический апельсин, мчащийся по вавилонским улицам. Рекс долго следил за ним. И многое понял. Апельсин катился сам по себе, словно повинуясь какому-то немому призыву (возможно, приказу, отданному по радио). Когда кто-нибудь из доверчивых вавилонцев брал его в руки, очищал и пытался съесть - зверский плод внезапно раздувался до размеров футбольного мяча. Вавилонец падал замертво, а плод, подобрав кожуру, катился дальше. Рекс выслеживал его целые сутки и почти не спал. Он бежал, на ходу щелкая фотокамерой и лишь изредка останавливался перед уличными телефонами, чтобы вызвать очередную машину "скорой помощи". Вот в надежде на содействие на улицу вышла голодная старуха-метиска. Апельсин прыгнул ей в руку. Глаза старушки вспыхнули бесчеловечным огнем. Зубы впились в кожуру... Ах! К старушке, распластанной на мостовой, спешит медицинский автомобиль. Иногда Макферсон готов был поклясться, что слышит тонкий, гнусный голосок цитруса: - Челез все - к нему. Челез все - к Господина! Вилли-валло! Еще один поволот. Я слысу голос Господина... Но сто это? Меня подбилает маленькая машиника! Маленькая машиника - самая злая машиника! Ну!? Вилли-валло! Маленькая машиника - худенький подросток - остается лежать в ожидании помощи. Макферсон понимал: впервые в его многотрудной жизни ему улыбнулась настоящая журналистская удача. В голове уже зрел план будущей сенсационной статьи. Название напрашивалось само собой: "Марсианин ломает челюсти". Макферсон сдул пыль с "Ундервуда", вставил чистый лист бумаги и принялся за дело. Незаметно текло время. Исписанные листы вылетали из машинки. Работу прервал неистовый звонок в дверь. Макферсон выругался и пошел к двери. В комнату просунулся широкоплечий мужчина в черной шляпе и белом плаще. Это был агент ВРУ Сэм Джефферсон. - Я из разведывательного управления. Мне необходимо с вами переговорить, мистер Макферсон. - Черт побери! Меня нет дома! - Ошибаетесь. Дома вас есть, мистер Макферсон, - Джефферсон проник в прихожую и двинулся в комнату. - Ни Раллоу из "Стар", ни Шеррон из "Стрит", ни даже Фелтон из "Пост" ничего об этом не знают... Макферсон мгновенно уловил смысл сказанного и приосанился. - Слушаю вас. - Сочиняете статью? - осведомился Джефферсон, закуривая. - Случайно не об апельсине, который надувается, как мячик? Сэм Джефферсон бесцеремонно заглянул в бумаги, разбросанные по столу. - Ага. Так я и думал. "Марсианин ломает челюсти". Блестяще. Поздравляю вас с удачным заголовком. - Черт побери! Не очень-то вы деликатны! - выругался Макферсон. - Я же на службе, мистер Макферсон... - Агент перевел взгляд на входную дверь, внезапно вскочил, метнулся к ней и ловко сунул горящую сигарету в замочную скважину. - А-а-а!.. - из-за дверей донеслись причитания и быстро удаляющийся топот. Сверхсекретному агенту далекой пальмовой монархии потребовалась срочная помощь окулиста. - Вот видите, в какой обстановке приходится работать, - Сэм Джефферсон со вздохом развел руками и вернулся к столу. - Тут не до сантиментов. Макферсон, у которого был бледный вид, с готовностью согласился. - Дело очень простое. Об апельсине знаем лишь вы и я. Нас всего двое, мистер Макферсон. Остальные - пострадавшие или безмозглые свидетели, которые ничего не поняли. Мы ведь с вами сможем договориться? - Черт побери! О чем вы? - Если вы откажетесь от мысли опубликовать свою статью... - начал Джефферсон. - Что-о? Этого не будет! Никогда! - Будет. И не таких уламывали. И Сэм Джефферсон с грохотом водрузил ноги на стол. Мистер Макферсон с ужасом посмотрел на ребристые подошвы, на драгоценные листы с блестящей статьей... Фортуна опять поворачивалась к нему задом. - Я не могу! Это насилие! - сделал последнюю попытку Макферсон. - Нет, вы согласитесь совершенно добровольно. Весь вопрос заключается лишь в сумме. Макферсон подпрыгнул. - Творчество не продается! - А я и не собираюсь покупать ваше творчество. Оставьте его своим поклонникам. Мне нужна статья и уверенность, что информация останется в тайне. - Да... Но... - Макферсон снова взглянул на подошвы. - Я мотался за апельсином больше суток... Такая сенсация... Журналисту впервые улыбнулась удача... - Она продолжает вам улыбаться! - заявил Джефферсон и вытащил чек. Государственное казначейство не обеднеет, если вы назовете достаточно весомую сумму, мистер Макферсон. Скажите, сколько - мне надо проставить сумму в чеке. Макферсон задышал тяжело и неровно. В голове завертелись соблазнительные картины. Отдых на лучших курортах. Безбедная жизнь молодого повесы. Конец всем мытарствам и меблирашкам. Вино. Женщины. Карты. И... и... и... - Мне надо подумать... Это так неожиданно... Вы понимаете... - бессвязные слова слетали с пересохших губ Макферсона. - Давайте я вам помогу. Десять тысяч лимонов. - Десять?.. Тысяч?.. Подождите... Мне надо... - Не надо. Давайте я проставлю в чеке сумму в двадцать пять тысяч. Это очень большие деньги. Вам их никогда не заработать никакими статьями. - Да... О!.. Конечно! Но... Джефферсон достал авторучку и вписал сумму. Макферсон судорожно схватил чек и стал его изучать. Тем временем Джефферсон молча сгреб со стола все бумаги, заглянул в мусорную корзину. Макферсон вручил ему фотопленку. Кивнув на прощанье, Джефферсон задержался в дверях. - Кстати, у вас ведь есть запись голоса этой твари? Я имею в виду механический апельсин. - Нет! - быстро соврал Макферсон. - Жаль, - задумчиво произнес Джефферсон. - Мне очень хочется получить ответ на один вопрос: почему апельсин называет людей "машиниками"? - Я слышал, - кивнул Макферсон. - Мне показалось, что у этой твари азиатский акцент. "Машиника" - это или "мошенник", или "машинка", то есть механизм. Сдается мне, что апельсин одного себя считает живым организмом, а всех остальных - роботами, механизмами, "машиниками". Джефферсон пораженно поглядел на журналиста и опрометью выскочил из квартиры. Макферсон некоторое время смотрел ему вслед. Потом вдруг схватил себя за волосы:
