Евгений Дубровин - Урал улыбается
Стишки бескровные порви —
Тебе за них должно быть стыдно.
В искусстве ложь не утаить,
Известно это всем поэтам:
Сначала надо полюбить,
А уж потом писать об этом…
Марк Шварц
Иные молодые люди приходят на производство и корчат из себя Эйнштейнов. Философов из себя корчат. Думают, что умнее всех.
Вот как сейчас помню, приходит как-то к нам в отдел молоденький парнишка. Тогда он еще не лысый был… Волосики такие у него беленькие, с мелкими завитушками, как на старинном парике.
— Зачем, — спрашиваю, — пожаловал?
— Я, — говорит, — к вам по распределению. Институт закончил. Ломоносов, — говорит, — моя фамилия. Родом я из-под Архангельска. Рассчитываю со временем на получение жилплощади.
— Ну, — спрашиваю, — а звать-то тебя как?
— Мишей, — отвечает.
— Вот что, Миша, — говорю. — Койку мы тебе в общежитии предоставим, а о жилплощади ты, братец, пока что забудь. Экономь нервы, значит. Ну, и чем же ты, Миша, хотел бы заняться?
— Да вот, — говорит, — уж очень хочется мне несколько новых законов природы открыть, чтобы всему народу они полезны были.
— Это хорошо, — говорю, — что ты так о всем народе заботишься. Только неправильно ты, Миша, понимаешь народные чаяния. Это по молодости, конечно. А народу нужно, чтобы ты был сейчас там, где трудно. На переднем крае, значит. Особенно трудно сейчас в третьем цехе, это на участке, где колуны для народного хозяйства делают. Уж который месяц все брак идет! Бессовестные слесаря дырки в колунах поперек сверлят… Я, главный конструктор, не могу за всем сразу уследить. А вот ты, молодой специалист, со свежими силами, с кипучим задором, станешь возле них, разберешься, значит, в чертежах и будешь показывать, где и как сверлить правильно! Ну, а если уж очень тебе хочется опыты проводить, так это, пожалуйста. Только в нерабочее время. И учти: был тут у нас такой. Некто Рихман. Все с электричеством экспериментировал. Так его молнией убило. И пользы производству никакой, и неприятностей не оберешься…
Помрачнел Миша и говорит:
— Отпустите вы меня на все четыре стороны. Не хочу я с колунами возиться. Душа не лежит!
— Не отпущу, — отвечаю. — Не имею такого права. Государство тебя учило? Учило. Значит, должен ты три года приносить ему посильную пользу. Так что ступай-ка, братец, в цех!
Ничего он больше не сказал. Пошел. Только месяца через два прибегает ко мне. Глазенки горят, волосы всклокочены.
— Иван Иваныч, — говорит, — а я новый закон открыл!
— Какой еще закон?
— Закон сохранения материи! — отвечает. — Сколько от одного тела убавится — столько к другому телу присовокупится!..
— Так, — говорю. — А какая от этого твоего закона конкретная польза? Не над тем ты, братец, думаешь, над чем надо! Ступай-ка к снабженцам да вытряси из них зеленую краску для лопат, а то производство остановится: красить-то нечем!
Ничего он больше не сказал. Пошел. Только месяцев через пять снова приходит. На этот раз уже поспокойнее.
— Иван Иваныч, — говорит, — а я опять новый закон открыл. Закон сохранения энергии.
— Так, — говорю, — а этот твой закон поможет нам экономить электроэнергию?
— Не знаю, — говорит.
— Эх, — говорю, — Миша, Миша! А я уж решил, что ты настоящим делом занялся. Сбегай-ка лучше на задний двор, разыщи мастера. Он, негодяй, где-то там выпимший отсыпается. Только побыстрее, а то на участке работа стоит, того и гляди, план не выполнят!
Убежал Миша, а я вызвал к себе общественников и говорю: дескать, так и так, надо бы Ломоносова подключить к общественно полезной жизни коллектива. Через неделю выбрали мы его профоргом и казначеем кассы взаимопомощи. Потом ввели в члены быткомиссии. И начал он постепенно втягиваться. Много возни с ним было, но зато теперь горит парень на работе! Ни секунды на месте не сидит. То дефицитный инструмент выбивает, то краску. С людьми работать научился. Ко всем подход имеет. С одним шуткой-прибауткой, с другим — по маленькой опрокинет. Ради дела на все пойдет! Как-то недавно, в праздники, сидим мы с ним за столом, выпиваем, закусываем, а я и говорю:
— А помнишь, Миша, закон сохранения?
Задумался он. Провел рукой по лысине — от завитушек-то у него теперь гладкое место осталось — и говорит:
— Это вы, Иван Иваныч, об отпуске с сохранением содержания говорите?
Вот как перековался человек!
Герман Дробиз
— Кто последний за цветочками? Вы? Я за вами.
«Цветы для любимой девушки! Подумать только, в моем-то возрасте. Двадцать лет жил спокойно, перебесился, остепенился. И вот встреча, удар, и вновь мечта, и вновь былые страсти. Прекрасно! Снова прогулки, аллеи, нежные слова. Изумительно! Снова расходы. Неизбежно… Впрочем, цветы надо купить, без этого уж никак. Но что бы еще придумать? Что-нибудь необычное. Стихи сочинить? В молодости я был силен на экспромты. Безотказно действовало. Сейчас силы не те, воображение угасло. Хорошо бы из старого вспомнить… Как там у меня было?.. Ага! Вот. «Любимая! Поклясться я готов: прекраснее тебя подруги не отыщешь. Я надарю тебе, любимая, цветов рублей на тыщу!» Рублей на тыщу, а? Конечно, преувеличение, фантазия, но зато… Позвольте, «на тыщу»? Неужели я так размахнулся?.. А! Да ведь это еще когда было — до денежной реформы. Теперь это не звучит. Надо эти стихи привести один к десяти. Попробуем: «Любимая! Поклясться я готов: не разлюблю тебя я ни за что. Я надарю тебе, любимая, цветов рублей на сто!» Рублей на сто… Громковато. Неуместная масштабность. Чувство-то ведь интимное, тут камерность нужна, скромность. Ну-ка, еще раз к десяти… «Любимая! Отныне я готов от счастья петь, плясать и куролесить. Я надарю тебе, любимая, цветов рублей на десять!» Надо же, как легко рифмую. А ну, еще разок. «Любимая! Поклясться я готов, ты, ласточка моя, моя русалка. Чтоб надарить тебе, любимая, цветов, рубля не жалко!» Теперь в самый раз: и поэтично, и в рамках здравого смысла. Вот и очередь подошла…»
Валерий Анищенко
ЗА СТИХАМИ
— Ты куда так рано?
— За стихами.
— А топор?
— Топор, чтоб не скучать.
Владимир КовалевСоскочив, натягиваю брюки,
Выхожу взволнованно во двор
И беру в мозолистые руки
Авторучку, стержни… и топор.
— Ты куда, Володя, с петухами? —
Догоняет у калитки мать.
— В рощи, — отвечаю, — за стихами.
Рвать, писать, ворочать и рубать.
И рубаю вдалеке от хаты
Рифмы, хворост, строки напролом.
Целый день, с рассвета до заката,
Я тружусь пером. И топором.
Владимир Печенкин
Однажды в конце смены подходит ко мне наш мастер Иван Макарыч.
— Будь другом, — говорит, — сходи за меня на совещание. Сейчас из заводоуправления звонили: какое-то у них там мероприятие то ли по экономике, то ли по пьяницам. Обязательно надо присутствовать. А у меня сегодня, как назло, жена именинница.
— Ладно, — говорю, — хоть и неохота, но раз такое дело…
Он обрадовался:
— Вот спасибо! Одевайся сейчас и жми прямо на второй этаж. Будут регистрировать — скажи: Замучин, мол, из третьего механического. Свою фамилию не ляпни, понял? И сиди себе, слушай. Только старайся не храпеть, докладчики этого не любят.
Пришел я в заводоуправление. Зарегистрировался. Секретарша, симпатичная химическая блондинка, записала, что я не какой-нибудь слесарь Щукин, а мастер Замучин.
Народу негусто, но сели, сидим. В президиуме главный инженер, его зам да какой-то еще приезжий, представительный такой, в очках. То ли лектор, то ли научный ученый.
Сперва выступил главный инженер. Рассказал нам, как мы работаем. Оказывается, все идет у нас нормально и даже прекрасно. Производительность здорово даже повысилась. И себестоимость продукции тоже, оказывается, повысилась. Но по каким это причинам — главный говорить не стал, а поскорее перешел к другим показателям, которые тоже все вверх прут.
Когда главный инженер уморился, выступил его зам и повторил то же самое. А я сижу себе, слушаю и стараюсь по возможности не задремать.
Потом начал этот, приезжий. Толкует про разные новые внедрения. Про НОТ, про то, что мы должны беречь каждую рабочую секунду. Видать, азартный мужик — горячится и воду из графина хлещет для охлаждения организма. И вдруг спрашивает:
— А скажите, товарищ… да-да, вот вы… — и пальцем в меня тычет. — Бывают у вас в цехе простои? Бывает, что вы сидите без работы?
Я глаза протер и говорю:
— Ну вот еще! Что мы, тунеядцы, что ли?!
Главный инженер заулыбался и мне тихонечко кивает. А лектор — опять:
