Михаил Жванецкий - Собрание произведений в пяти томах. Том 5. Двадцать первый век
По адресам.
Ни кабеля, ни адресов.
Пароходы на сушу не заходят.
Под либерийским флагом.
Танкер сел на мель, и даже на мели не знают, о чем речь.
Канаты танкером?
Какие образцы?
Здесь инвалид, квартира частная.
Какая Кострома?
Давно в Израиле.
Он врач. Какие кабеля?
Контракты. Лизинг. Холдинг.
Гриша, кто эти люди?
Сто тысяч долларов.
А хоть бы миллион.
Давайте в арбитраж.
А вы где были двадцать пятого?
Я в реанимации, проверяйте. Хотя меня там видели врачи.
Я там по пятницам на мононуклеозе.
Да, почка. Но-шпа. Эпштейн-бар. Огромная больница.
Опять скороговорка.
Не проверишь.
Просили повторить.
Еще быстрей.
Остались в Костроме.
При образцах, контрактах, сроках.
Задолженность покрыть просили президента.
В предвыборной борьбе покрыли.
Свобода!
Только что перестали мучиться, как снова мучиться начали.
Какая жизнь была. Были санатории, была медицина, но не было лекарств, не было магазинов.
Сейчас есть лекарства, но нет медицины, есть магазины, но нет санаториев. Есть поездки, но нет пайков.
Вот беда.
Так мы и мечемся между двумя певцами.
У одного нет голоса, у другого нет слуха.
И мы бегаем туда-сюда: как их соединить?
И верим кандидату, который говорит: «Вот выберете меня – я вам их соединю».
И ведь выберем!
Я нас обожаю!
Периферия
Приглашенные на периферию работники из столицы не выдерживали и разбегались.
Тогда послали своих, чтобы научились.
Они научились и не вернулись.
Значит, там могут жить только темные и необразованные свои люди.
Образованные чужие бегут.
Образованные свои не возвращаются.
По-моему, для тех мест вред приносят не люди, а образование!
Вы запретите, тогда мы скажем
– Говорите.
– Вот вы запрещаете.
– Нет… Не запрещаем. Говорите.
– А почему запрещена такая вещь?
– Не запрещена. Говорите.
– Как говорить, когда запрещено?
– Не запрещено ничего. Говорите.
– Вот когда вы запрещали... Я помню.
– Уже не запрещаем. Что вы хотите сказать?
– Не запрещаем – сказать легко… А вот я помню, мне запретили.
– А кроме воспоминаний, у вас ничего нет?
– А вы запрещаете воспоминания?
– Нет.
– Так вот, когда мне запрещали, я любил говорить.
– Послушайте, а вы можете что-то сказать без упоминания запретов?
– А мне что, нельзя про запреты?
– Нельзя.
– Ага, вот это другое дело. Ваши запреты – это такая тупость. Вот вы думаете, что заткнули рот талантливому человеку. Но он все равно прорвется.
– Уведите его.
– Его голос будет слышен отовсюду. Вы не заткнете мне рот. Наши рты открыты. Вольное слово рвется сквозь зубы, вырывает решетки… И поднимает над миром знамя свободы!
– Вот это другой разговор.
Скоро будет хорошо
Нет, нет, нет.
Говорят, что скоро будет хорошо.
А чуть позже будет очень хорошо.
Нет, нет, нет.
Это правда.
Клянусь.
Они так сказали…
Я их не знаю.
Но солидные люди.
Один просто в шубе и бороде.
Двое в шинелях и сапогах.
Они и слушать ничего не хотели – будет хорошо, и всё.
И скоро…
И все…
А попозже вообще будет хорошо.
А еще чуть попозже – очень хорошо, и просили заткнуться и больше их не спрашивать.
Один просто автомат вынул из-под шубы и в воздух дал.
И все поняли.
Ему надо верить.
И поверили…
Теперь никто ничего не ждет.
Уверены, что уже хорошо.
Парочку меланхоликов прибили сами.
Сейчас идет сбор продуктов для отрядов особого назначения.
Распространение марксизьма
Вот жизнь наступила. Похвастаться уже некому. Пожаловаться – еще есть.
Для рассказа об успехах нужен слушатель редкой силы и самообладания.
Сколько вокруг друзей с испорченным настроением.
– Ты где был?
– Та тут знакомый дом построил.
– Ну что? Плохой?
– Та не… Такой, со вкусом, едрёнть. И не то чтоб дорогой. А шикарный… Там мрамор. В общем, где он прятался? И так все красиво у мерзавца!
– А ты не любил его?
– Та не. Любил его, суку. Но не ожидал… Как-то без друзей… Не посоветовался, построил. И главное, проговорился, сволочь, что дела идут хорошо. Вот что плохо…
– Ну и что?
– Он напрасно такое говорит. Людям такое говорить. Представляешь?!
– Так если дела идут хорошо.
– Может быть…А говорить такое нельзя. Ты газеты почитай. Плохо, плохо, плохо. А вот еще хуже… А зимой будет гибель, а весной подохнем, а осень не переживем… А за это время знаешь сколько дворцов понастроили, в том числе и те, кто пишет? И с помощью пострадавших, под стук колес плохо-плохо-плохо-хуже. Плохо-плохо-плохо-хуже.
Приятно наблюдать отсутствие дураков в пишущих структурах и присутствие умниц в контролирующих органах.
Зачем марксизьм в людях вызывать?
Маркс, чье имя долго гремело и еще звучит, все рассчитал правильно и человечно. Снизу на пригород смотришь – все нормально: заборы-заборы-заборы. Сверху посмотришь, в душе начинает тебя грызть марксизьм. Крыши, дома, особняки, бассейны, как в микроскопе колонии бактерий. Особенно в солнечную погоду. В туман полегче.
Но марксизьм еще ничего. Это тихое такое. Внутри грызет и кислотой хозяина выедает. Хуже, когда в людях ленинизьм начинается. Это уже кислота наружу выходит.
Ленинизьм – это разлившийся марксизьм. Тут не дай бог спичка, или огонек, или искра, или шутка не к месту. Вспыхивает на века. Есть инкубационный период, пока марксизьм внутри развивается, человек друга ищет. Соединяйтесь и т. д.
При ленинизьме – врага. Ленинизьм – это открытая форма марксизьма. Тут о себе думать некогда. Тут вообще не до себя. Только о враге. Врага давай. Будет враг – друзья найдутся. Как говорится, начни отнимать – помощники набегут. В этом красота теории. Вначале враг наружный, потом враг внутренний, потом семейный, потом в детях. Теория правильно предлагает уничтожить врага, чтоб погасить в себе марксизьм. Вначале врага яркого, видного, розовощекого, в духах и ароматах, который, не выдержав своих успехов, возвел-таки... и ковры постелил, и медью покрыл, и все это стоит, сверкая, наводя на себя марксизьм, который, как компас, в человеке поворачивается дурным концом к хорошей архитектуре и всей силой бьет по куполу. После соседа яркого и ароматного, бьет сдержанного, который гораздо умнее, а все равно не выдерживает, и по понедельникам, чтоб не привлекать внимания, камбалу ест, а по ночам в ночном «Мерседесе» разъезжает с фарами, горящими в ночи.
Марксизьм в людях не ошибается и бьет точно. После обеспеченного бьет талантливого, а потом и просто способного, правильно подозревая в нем будущую обеспеченность. Избавиться от этого полностью нельзя. Маленькая злокачественная марксинка гнездится в каждом до поры, а при всеобщем возбуждении выходит зрелым ленинизьмом, поражающим народы.
Марксизьма бывает черная и белая. Белая, говорят, у творческих работников друг к другу. Кто лучше спел или написал, тому не сразу, но прощают. Белую марксизьму носят в себе, и довольно долго, криво улыбаясь и плохо аплодируя.
Но к тому, кто не только спел, но и приоделся в цепи и хоругви, к тому испытывают глубочайшую черную марксизьму с радужным ореолом.
Как же, мол, и голос – дерьмо, и музыка – дерьмо, и сам недалекий. И раньше таким не был. И жадный, и за копейку удавится. И все себе. На старость якобы. Хотя при таком отношении к окружающим до старости точно не проживет.
Когда все живут одинаково, марксизьм в человеке все равно выделяется. Этот премию получил, тот не болеет. Этот изобретатель. Этот в лесу ученый.
Но когда уже все заражены, марксизьм переходит в открытую стадию и грозным ленинизьмом за пределы государства выходит.
Он уже по отдельным людям не стреляет. Ему народы интересны, что нагло, богато и противно живут на глазах у всех. Шикарно передвигаясь, лечась, и изобретая, и, что особенно противно, сберегая… И, что еще противнее, оружие у них тоже, хотя и кроме оружия есть еда, вода и электричество. А в дальние районы ведет асфальт, не стратегический, а всеобщий, для завезения снабжения продуктов населению…
Тут уж лучше, чтоб марксизьм испытывали отдельные люди, пусть и в больших количествах, чем один народ к другим народам, скрежеща зубами в виде марша, что чревато опасностью и грозит полной потерей ископаемых, единственного богатства бедных народов.
С трудом завершая поэму, можно сказать, что жалобы и стоны – прямой путь к дружбе и человеческому общению. Рассказы же об успехах и высоких заработках требуют слушателя редкой силы и самообладания.
Теперь таких нет.
Трансаэро
Вот ужас был.
Лечу в «Трансаэро» в первом классе, черт возьми!
Правда, в последнем ряду.
Но в первом классе.
Для верности отделен занавеской.
Пью легкие напитки.
Ем легкие закуски.
