Неизвестен Автор - Подборка из юмористического журнал Magazin 1996-97 годов
ЖИЛИ-БЫЛИ Жили-были старик со старухой и жила-была еще одна старуха. Старик ушел к еще одной старухе. И теперь жила-была еще одна старуха со стариком и жила-была еще старуха без старика. Ну, таким образом, дожили до смерти, разумеется. до своей. Тут и сказке конец. Кое-кто из нас тоже до своей смерти доживает. а чтоб сказку после себя оставить тут, брат, просто дожить до смерти мало: нужно прожить жизнь рядом со сказочником.
Саша + Марьяна = Дружба Рядом была надпись: Саша + Марьяна = Любовь ПРАВИЛЬНЫЙ ЗАБОР Чуть выше было: Саша + Марьяна = Плохие Случилось мне гулять по улице. отношения Вдруг мое внимание привлекла надпись Чуть ниже: на одном заборе: Саша + Марьяна = Неопределенность Так и должно быть, подумал я, по-другому нельзя.
Наталья ЛОГИНОВА
МОЙ ЖВАНЕЦКИЙ
Крайне субъективные заметки ПИТЕРСКИЕ ЭКЗЕРСИСЫ Ленинград в начале семидесятых был удивительным городом. В концертном зале у Финляндского вокзала с неизменными переаншлагами выступал Сергей Юрский, по "Сайгону" бродил неприкаянный, никому, кроме милиции, не известный Бродский, в Мариинке репетировал "Сотворение мира" еще совсем юный, пронзительно гениальный Миша Барышников... А сторожем в ВТО работал Сеня Альтов. И это был самый замечательный сторож в мире, потому что с его подачи мы, студенты, проникали сквозь все кордоны на самые-самые культурные мероприятия. С помощью Семена мы попали и на тот вечер. Первый авторский вечер Жванецкого. Жванецкий тогда совсем не был знаменит, жил в Ульянке сорок минут на автобусе от конечной станции метро, на улице Стойкости, которую он называл улицей Терпимости. Его не знали в лицо, в отличие от Карцева и Ильченко, и даже его пленки еще не начали свое победное шествие по стране. Это был самый первый его вечер в Питере. Зал ВТО содрогался от хохота так, что была дестабилизирована работа соседствующего с ним ресторана. Народ, побросав выпивку и закуску, ринулся выяснять, что происходит. И так переполненный зал вобрал в себя еще и гурманов - тех, которые поместились, остальные, пытаясь приобщиться, подтащили из холла к дверям зала исторические вэтэовские диваны и влезли на них. Сеня Альтов, обеспокоенный сохранностью казенных интерьеров, распорядился включить в фойе трансляцию, чем слегка пригасил ажиотаж. Официанты, озабоченные исчезновением клиентов, пошли в разведку и не вернулись. За ними потянулись раздатчицы и повара. И наконец, сдались гардеробщицы. Заперев все выходы, бдительные бабульки приползли сюда же. Такого зал ВТО не видел. В Питере появился новый кумир. Правда, кумир, не признанный властями, что было принципиально важно в то время. И чтобы повторить успех того вечера, автору потребовался добрый, а точнее, совсем не добрый десяток лет. - А как Петя? - спрашивает Жванецкий. Он всегда при встрече со мной спрашивает: "Как Петя?", хотя прошло уже четверть века с тех пор, как мы два очкарика, студенты актерского класса Доната Мечика, два восторженных поклонника таланта Жванецкого ходили за ним по пятам, надоедали, утомляли и, может быть, тешу себя этой мыслью, помогали выжить в том полупризнании, выстоять в полуподполье, куда загонял его тогдашний питерский официоз. С одной стороны - такой успех в ВТО, и у Райкина в театре идет его программа, с другой - "отец города" тов. Романов запрещает писать фамилию Жванецкого на афише авторского вечера Жванецкого в концертном зале у Финляндского вокзала - вечер был разрешен только при этом условии. И публика, радостно аплодировавшая участникам - Карцеву-Ильченке и Юрскому, в полном недоумении взирала на автора - в лицо его все еще не знали, фамилия широкому зрителю тоже мало что говорила, да и откуда ее узнаешь - фамилию, если нигде не написано, и говорить запрещено. В антракте публика обсуждала происходящее в первом отделении: - Какие молодцы Карцев и Ильченко! Здорово работают! Вот только зачем они этого лысого взяли к себе в программу? Администратор он у них, что ли?.. И нахал какой - даже текст не выучил - по бумажке читает!
НОКТЮРН НА ЛЕСТНИЦЕ Если сегодня Жванецкий назначит вам свидание, а сам на него не явится, не обижайтесь. И уж во всяком случае, не думайте, что он позволяет себе быть необязательным в силу телеизвестности и повшенного материального благосостояния. Он и раньше не отличался пунктуальностью. Как-то пригласил он нас с Петей в гости. Все в ту же Ульянку, до которой сорок минут трястись в автобусе, если, конечно, его дождешься. К тому же этот автобус был ограниченного времени действия, то есть курсировал только до двадцати двух вечера. А встреча была назначена на двадцать. Но не отказываться же от приглашения своего кумира из-за какого-то паршивого автобуса! Взяли бутылку сухого, колбасы, сыру, банку шпрот, батон прихватили и - в путь. Приехали даже раньше времени. А хозяина-то еще дома нет. Ну, да и ладно. Сели на лестнице. Ждем. Даже интересно - вот сейчас двери лифта откроются, выйдет Миша, а мы тут - на лестнице. Сидим. Вот уж и восемь вечера стукнуло. Ждем. Цитируем по памяти его произведения. И почему-то не "Авас", от которого с ума сходит публика, и не "Города", очень популярные тогда... Вспоминается почему-то совсем не смешное: Я прошу мои белые ночи отпустить меня на Юг. Я прошу мои черные ночи отпустить меня на Север. Я хочу жить всюду. Мне нужно мое Черное море, мой Невский и мой город Москва... Не знаю, о чем думает коренной питерец Петя, когда цитирует, а я-то, родившаяся в Ростове на Дону, выросшая на Камчатке, стремившаяся в Москву, но оказавшаяся в Питере, и уже успевшая впитать в себя Невский и Исаакий, и закоулки Кирочной улицы - да, именно Кирочной, а вовсе не Салтыкова-Щедрина, как написано на табличке, и холодную вертикаль Александрийского шпиля, эти строки произношу лично от себя и с полным пониманием смысла. Я скучаю по моим камчатским вулканам, по холодной Авачинской бухте, где можно купаться четыре дня в году, да и то, если родители не узнают, тоскую по ростовским бульварам и нашему дворику с остатками фонтана на Пушкинской улице, я обожаю Москву - еще чужую, но уже любимую, и поэтому с особым восторгом: ... А когда мне наскучит тишина, я рухну в Москву, еще тихий и вежливый. И мне здесь покажут! Меня здесь заставят быстро двигаться и брать, не торгуясь, и не торгуясь отдавать... Потому что желающих столько, что желаний значительно меньше... Экспрессия, непонятным образом заложенная в тексте, рождает энергию, мы декламируем хором, увлеченно, не обращая внимание на людей, которые идут мимо нас по лестнице в свои скучные квартиры, не останавливаясь, чтобы послушать наш восторженный дуэт. Впрочем, и не мешая. И мы продолжаем: ... Мы создаем давку от своего количества, и получаем синяки от кошелок - своих и чужих, на бедрах - своих и чужих, вашей жены и не вашей. Особенно в час пик! Когда полуголые курицы расплющиваются... Полуголые курицы напоминают о скучающей в сумке колбасе. Мы смотрим на часы - половина одиннадцатого. Последний автобус был в десять. - Ничего, - оптимистично констатирует Петя. - Он на такси приедет. О том, как мы будем возвращаться из гостей, даже если в эти гости попадем, думать не хочется. А есть, наоборот, хочется. Но как-то неловко сожрем все сами... А Мише, значит, одинокую бутылку... Петя предлагает и бутылку употребить, чтобы не создавать неловкости. Ну, хорошо, только еще немного подождем. И вспомним еще несколько строчек. Меня особенно будоражат: ... А вот встречаются молодые, серые, в серых глазах, серых костюмах... Я знаю этих "серых". Петя не знает, что я знаю. И Миша не знает. И не нужно никому знать. Но мне-то не забыть этот допрос в камчатском горкоме комсомола: "Вас не устраивает политика партии? Кто думает так же? Кого вы знаете в Москве?". И судороги от страха, что сделают обыск, найдут записную книжку с московскими телефонами и потащат, потащат вереницы людей и у всех будут спрашивать: "Так вы считаете, что правительство неправильно ввело войска в Чехословакию? Вы, значит, несогласны с генеральной линией?" Боже, кошмар какой. Нет, я согласна, согласна, я очень люблю генеральную линию. Только стрелять в живых людей - нельзя. "А кто еще так думает?" И они совсем ненамного старше меня, эти молодые, серые мальчики, но у них есть какая-то особая власть задавать мне вопросы, на которые я не знаю как ответить, и исключать меня из комсомола, из института... Нет, про этих, серых, надо произнести обязательно и с особенным чувством: ... А вот встречаются молодые, серые, в серых глазах, серых костюмах, с серыми галстуками и чемоданчиками "дипломат", в которых записные книжки с телефонами и днями ангела и маленькие карты-десятиверстки с маршрутоми наверх или за рубеж. Они почему-то так любят свою страну, что за командировку в Женеву с профессором или Мюзик-холлом жизнь отдадут, маму разоблачат, дядю волосатого оближут, любую работу на дому сделают - так они любят свою страну и понимают, что ей надо. И все в них есть - и любовь к любому. И ненависть. К нему же. Очень хочется спросить у Миши - это он так написал - по наитию, или у него тоже были свои "серые". Но спрашивать нельзя. И дело здесь не в доверии. Я понимаю, что он меня не выдаст. И он, наверное, понимает, что я не разглашу. Но спрашивать нельзя. И нельзя на эту тему говорить. Потому что - у стен есть уши. Но на лестницах ушей нет, по крайней мере мы так думаем. К тому же мы говорим шепотом. Говорим про то, что Миша гениально написал про "серых" и это подвиг. Потому что в любую секунду они могут прийти, или, наоборот, вызвать и спросить: "А что вы имели ввиду?" "А кто еще так думает?" А Миша совсем не героический человек и совсем не хочет ни с кем ссориться. И вообще все это пишет не он, а тот, другой, который где-то внутри, которого нет в реальной действительности, поэтому ему на все наплевать - его невозможно никуда вызвать. Но отдуваться за этого, отважного, в случае чего придется-таки Мише... Так мы, обсуждая природу творчества, под колбасу и сыр прикончили "сухарь", у запасливого Пети оказался еще один, прикончили и его, тоскливо глядя на шпроты - ножа с собой не было. Хотели позвонить, у кого-нибудь попросить, но оказалось, что уже два часа ночи. Жванецкий вернулся под утро, обнаружил нас, спящих у него на лестнице рядом с двумя бутылками из-под сухого, чем был рассержен, наорал, накормил и отправил "в город" на такси. КРЫМСКОЕ АДАЖИО Фестиваль юмора в Крыму. Уже перестройка. Еще Советский Союз. Потрясающе богатые спонсоры, сумевшие заманить теперь очень знаменитого Жванецкого, пообещав осчастливить материально и деньгами. Встречают на "Мерседесах". Всех. Степень уважения к пассажиру определяется цветом автомобиля. Меня везли на белом. Жванецкий катил в серебристом. Поселили в "Аю-Даге". Это бывший комсомольский пансионат. Отдельно стоящее белое воздушное здание. Вплотную, за символическим заборчиком - детский лагерь "Артек". Море в двадцати метрах от порога. Причем, двадцать метров не до пляжа, а именно до самой воды. Ночь. Пляж. Жванецкий. С ним красивая девушка Наташа, которая чуть позже станет его женой и родит сына Димку, тут же известные и не очень известные, парные и одинокие участники фестиваля. - Идите все сюда, кричит возбужденный Жванецкий. - Слушайте! Море шумит! А теперь внимательно слушайте! Когда волна идет сюда - шумит море. А когда назад? Шумит галька! Почему никто этого не заметил? Все поэты мира этого не заметили! Сюда - море! Туда - галька! Ночь. Пляж. Море шумит... - А ты могла себе представить, что у Мечика такой гениальный сын? спрашивает Жванецкий. Сын нашего, опять же с Петей, питерского педагога Доната Мечика Сергей Довлатов. Гениальный Сережа Довлатов - большой и бородатый, который жил рядом, что-то писал, ходил мимо, обращая на себя внимание студенток исключительно бородой и габаритами. Сергей Довлатов, которого мы, всезнающие питерские студенты, к стыду своему, не узнали, не заметили, не разгадали, как и все советские начальники и чиновники от литературы. А ведь, казалось, мы знаем всех, кого стоит знать. По двадцать раз смотрели спектакли Якобсона, слушали первое исполнение щедринской "Кармен", бегали на володинские вечера... Довлатов был для нас всего лишь неудачливым сыном нашего учителя, который иногда приходил к отцу за деньгами. Жванецкий тоже видел его как-то - на дне рождения у Доната. Но вряд ли помнит об этом. Да и я бы не запомнила, но мы ходили с ним курить на лестницу. Причем, он у меня стрелял сигареты. Вот и все воспоминания. Теперь, конечно, досадно. И Жванецкого это мучает. Жил рядом гений. А никто не заметил... Впрочем, Жванецкому заметить непризнанного гения было труднее. Ведь рядом с ним, полуподпольным питерским кумиром, были гении без вопросов. Талант их был признан и почитаем, и не требовал доказательств. Гении были молоды, великодушны и легко приняли Жванецкого в свой клан. На тридцатишестилетие Жванецкого у него в Ульянке собрались почти все питерские кумиры. Хозяин удивлял гостей - не пищей. Хотя пища была, конечно, но не запомнилась даже вечно голодным студентам. В те времена на еду вообще не принято было обращать внимание. Удивлял хозяин только что купленным проигрывателем, который умел сам переворачивать пластинки. Когда пластинка заканчивалась, откуда-то вылезали маленькие черные ручонки, аккуратно брали пластинку, переворачивали ее и музыка продолжалась. Гости восхищались этим чудом техники, обсуждали удобства его использования в некоторых пикантных ситуациях, потом Юрский прочел мишин монолог о застолье: "Селедочку передайте, пожалуйста", Барышников посетовал, что негде станцевать, на что Жванецкий ответил, что очень даже есть где и тут же - без комплексов - продемонстрировал нечто зажигательное. Выпили еще... Александр Володин тихо встал и попросил слова. Маленькое стихотворение, которое он прочел тогда, я записала по памяти: - Девушка, не бросайте, пожалуйста... Стоят в троллейбусе... Стоите в троллейбусе... Стоим в троллейбусе: - Девушка, не бросайте, пожалуйста, копеечку! Бросили за жизнь столько копеек! Бросили жизни. Каждый третий - целиком. Каждый второй - половину. Остальные думают, что не бросили, что использовали с пользой, а теряют их незаметно, и вот-вот потеряют до конца! Но - стоят в троллейбусе. Стоите в троллейбусе. Стоим в троллейбусе: - Девушка, не опускайте пожалуйста, не бросайте пожалуйста копеечку... Ночь. Пляж. Море шумит. - Напиши об этом, - в который уже раз говорю я. - Это ведь история не только твоя. Это молодость целого поколения, его жизнь, это Питер того времени, когда троллейбусный билет стоил четыре копейки... - Может быть... - В который раз соглашается Жванецкий. Когда-нибудь... История моей квартиры... А ведь действительно - весь цвет питерской интеллигенции там перебывал... Надо написать. Ночь. Пляж. Рядом белеет наша роскошная - бывшая комсомольская гостиница. - А вот ты можешь мне объяснить... - Жванецкий с силой наподдал камешек ногой и тот, громко щелкая в ночи поскакал в море. - Ну вот, допустим, я все это заслужил. И эту роскошь в гостинице, эту мебель, это море... Все-таки я что-то пишу, меня знают... Предположим, что заслужил. Но они-то почему все это себе давали? Кто они такие, чтобы все это иметь? Я первый раз в таком месте... Молчи. Не перебивай. Нет, я бывал... Меня приглашали... И в сауну... Чтобы, прикрывшись портфельчиком, им чего-то почитал... Но вот чтобы жить здесь - впервые. А им - за что? Или я не прав? И молчи. Не отвечай. Я это говорю, чтобы ты молчала. Ночь. Море шумит. Сюда - море. Туда - галька. МОСКОВСКИЙ МАРШ Восторженно принявший перестройку, Жванецкий многих разочаровал. Многим было неприятно, что он поддерживает Ельцина и восхищается Гайдаром. Многие уже привыкли ощущать его не столько как писателя, сколько как материализованный протест. Многие воспринимали его как ИНСТАНЦИЮ. В московском городском паспортном управлении в начале восьмидесятых услышала фразу: "Я вас всех тут предупреждаю: если вы не решите мой вопрос в течение недели, я напишу о ваших безобразиях в Прокуратуру или сообщу Жванецкому". Сегодня Жванецкий перестал быть символом оппозиции. У него популярность, квартира, машина, офис, и даже дача, презентованная властями. Он противоречив и неуправляем. Он спрашивает совета, искренно восхищается разумностью оного и не следует ему. Он по-детски влюблен в Пугачеву и дружит с Коржаковым. Он собирает аншлаги и страдает, когда после удачной радиопередачи никто не звонит и не говорит теплых слов. Сегодня Жванецкий не борется с властью. Мало того - готов защищать ее, даже ценой потери собственной популярности. Не понимает, как можно мечтать о колбасе за два двадцать. Возможность возврата в старые времена воспринимает с ужасом. Хотя при его популярности, по-моему, уже без разницы, какие времена на дворе. - Ты с ума сошла?! Конечно разница. Огромная разница. Как все забыли быстро... Сталина они хотят вернуть... Нет памяти у людей. - Да ты-то что помнишь про Сталина? - Очень даже помню. Дело врачей. И как все сразу поверили. Никто не усомнился, ни один человек... А у меня отец врач. К тому же еврей. На меня в школе так и смотрели... Я могу это забыть? Жванецкий на самом деле никогда не был ни борцом, ни оппозиционером, ни - уж тем более - юмористом. Для меня он был и остался трагическим лириком. Поэтом в высоком смысле этого слова. И мне всегда казалось странным его трепетное отношение к смеху. Если зал не заходился в истерике, он дико расстраивался. Почему? Мне казалось, это не должно быть предметом печали... - Если бы я знал - почему. Если бы человек знал, почему он расстраивается. Как было бы легко жить. Говорю сам себе - ты же написал не смешно. Не должно быть смеха. В данном случае пусть просто люди слушают. Они послушают и наверное запомнят. Нет, все равно - если в зале тишина, это считается провалом у меня в душе. Это - как наполнение водой ведра без дна... Мне как-то рассказали про одного медведя, которого научили бочку ведрами наполнять. И он наполнял. Ручной был. Наполнял бочку ведрами. И вся застава, все пограничники пили эту воду. Он честно все делал. Он приходил из лесу, его кормили сгущенкой... Потом какой-то шутник выбил дно у бочки. Несчастный медведь наполнял-наполнял... Потом разбил бочку, разбил колонку, разбил палатку и ушел в лес навсегда. Он понимал, что наполнять бочку нужно так, чтобы было ясно, что она наполняется. Вот и у меня такая идиотская натура, с которой я ничего не могу сделать. Расстраиваюсь очень легко. Быстрее чем радуюсь. ФИНАЛЬНЫЙ АККОРД Марина Цветаева сделала гениальное открытие, написав "Мой Пушкин". Впрочем, может быть кто-то и до того знал, что самое главное впечатление - мое. И неважно, верное оно или ошибочное. Оно мое и уже потому - верно. Марина открывала своего черного Пушкина в красной комнате. Я - своего Жванецкого в Питере. И хотя теперь он живет в Москве, буквально в трех минутах ходьбы от меня, сегодняшний Жванецкий занимает в моей жизни гораздо меньше места, чем тот, питерский, стоящий в одном ряду с открытиями того периода Эрмитаж, Роден, Якобсон, Сайгон, Бродский, Мариинка, Барышников, Исаакий, Володин, Невский, Юрский, Жванецкий...
