Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
Мне вдруг стало весело. Я поняла, что смотрю на него как на совершенно постороннего человека, до которого мне нет никакого дела. Нет у меня к нему ни озлобления, ни жалости, — одним словом, ничего, полное равнодушие.
И тут он меня узнал. Посмотрел на мой живот. Он, очевидно, думал, что я до сих пор беременна. По его лицу пробежал испуг — не буду ли я что-нибудь требовать от него, говорить о чем-то неприятном.
— Как ты сюда попала? — спросил он меня тихо.
У меня вырвалось:
— Что вы сказали, гражданин?
— Мне надо с гобой поговорить…
Хорошо, что наши девчата убирали товар и ничего не слышали.
— А мне не надо… Извините, гражданин, мы закрываемся.
А он все смотрел на меня и не отходил.
— Я тебя очень прошу. Где мы увидимся?
— Я не хочу.
— Очень прошу…
— Без пяти минут восемь, товарищ покупатель… Закрываемся.
— Я приду завтра.
— Пожалуйста, завтра будет более богатый выбор.
Я знала — он стоит у магазина и ждет меня.
Я, КАЖЕТСЯ, ОШИБСЯ
Вот тебе и клин клином! Тину, мою недоступную, высокопоставленную, утонченную и как ее еще можно назвать — Тину Валентиновну я с насиженного места в моем сердце, кажется, основательно сдвинул.
Во всяком случае, под ее окнами я уже не торчу, не меряю, как постовой, тротуар возле ее дома.
Пусть ездит в своей роскошной «Волге», пусть встречает и провожает своего знатного супруга, пусть в перерывах, пока муженек за границей, заводит себе «мальчиков». Пусть! Я знаю ей настоящую цену.
На днях она проскочила мимо меня по улице Горького. Год назад, полгода я бы побежал за ней, наделал бы массу глупостей. А сейчас — слуга покорный, извините…
Полно, Костенька, так ли? А что было бы с тобой, если бы вдруг случилось невероятное — она бы остановилась, опустила стекло, улыбнулась и сказала:
— Костя, милый! Садитесь ко мне. Как я по вас соскучилась!
Что бы было с тобой? Ну, скажи сам себе, но только правду, не ври, не лукавь. Сел бы, сволочь, улыбался бы, как последний дурак, и все бы в тебе дрожало от восторга.
Стало быть, я не торчу под окнами и не меряю тротуар только потому, что потерял всякую надежду…
Как же Надя? А это что? Почему я и о ней все время думаю?
Когда плел ей всякую чепуху о том, что не могу жить без нее, я о ней не думал. Говорил одно, а думал о другом, совсем о другом…
Когда, наконец, попал к ней в комнату и плакал, что только она может спасти мою жизнь, говорил одно, а думал о Тине…
Когда в сумасшедшую ночь протрезвел и проснулся — молчал, было противно, мерзко, хотелось ее ударить, — думал о Тине. И даже усмехнулся: от Тины пахло ее любимыми французскими духами, а от этой девчонки хвойным мылом и еще чем-то непонятным. Только потом догадался — пахло машинным маслом от ее белого халатика, висевшего у двери.
Вспомни, как уходил, вспомни. Она вскочила, набросила халатик и попросила:
— Тише! Соседи…
А ты как ответил:
— Какое мне дело до твоих соседей? Боишься репутацию потерять? Ничего, не волнуйся.
Помнишь, как она плакала, а ты спокойно одевался, приговаривая:
— Да брось ты меланхрюндию!
— Как тебе не стыдно!..
— Чего? Ну ладно, хватит скулить. Будь здорова.
Как ты хлопнул дверью? Наверное, разбудил всех соседей. И ни о чем не думал, о том, что обидел ее, поставил в неловкое положение перед соседями. Меланхрюндия, и все!
Почему же я сейчас о ней думаю?
Увидел ее тогда на автобусной остановке, беременную, некрасивую, и испугался. Быстренько вскочил в такси, удрал.
Почему же я сейчас о ней думаю? Она теперь такая красивая и недоступная — как Тина.
Я ждал ее у магазина больше часа. Все девушки вышли, а ее все нет и нет. Оказалось, что у них есть еще выход — во двор.
На другой день я ее перехитрил: в магазин не вошел, подождал на улице. Как она на меня посмотрела! А я свое:
— Где и когда мы встретимся?
Она торопливо шла, не отвечая мне, потом почти побежала. Я ее все-таки догнал, остановил.
— Пустите, я милиционера позову…
— Зовите. Пожалуйста. А я скажу, что вы прячете от меня моего сына.
Она здорово смеялась, потом строго сказала:
— Если вы, гражданин Шебалин, человек, я вас очень прошу, идите своей дорогой.
И тут у меня прокол. А мне казалось: подумаешь, девчонка с часового завода! Поманю — побежит… Интересно, кто у нее родился?..
В тот вечер я здорово назюзюкался. Мне казалось, я пришел домой тихо-тихо, а мой дорогой разжалованный, опальный папаша проснулся и вышел черт чертом. Злой, в глазах ни намека на сон. Не спит старик по ночам. Никак не выпрямится после падения…
— Где, сынок, тебя так угораздило намокнуть?
— День рождения…
— У кого?
— У одного знакомого. Ты не знаешь.
— А не у знакомой? Смотри, налетишь, будешь всю жизнь мучиться.
— Не буду. Разведусь.
— Иди спать, болван!
— Я не болван. Я аспирант, почти кандидат.
—, Иди, иди, без пяти минут доктор. Проспись, завтра поговорим…
Почему я о ней все время думаю? О Надьке. Кто она мне? Что она мне? Где это напечатано:
Кто она мне? Не жена, не любовница
И не родная мне дочь…
Если я ее еще раз увижу с этим парнем — я ей поддам жару! Будет знать, как водить за нос порядочных парней…
ВСЕ БУДЕТ И ПОСЛЕ МЕНЯ…
А меня не будет! Меня зароют в землю или, еще хуже, сожгут в крематории. От меня останется кучка пепла. Еще вопрос — мой ли это будет пепел? Насыплют чужого, и, пожалуйста, дорогие родственники, получите. Проверить невозможно. Кто будет проверять? И кому это нужно? Жил Иван Петрович Шебалин, а теперь не живет. Не существует! Вот именно — не существует, перестал существовать!
Это ужасно. Недавно я разбирал ящики своего письменного стола и нашел старинный рубль с изображением Петра Первого. Рубль подарил мне давно, лет тридцать назад, брат Алеша. Он и тогда уже интересовался историей.
Рубль лежал у меня на ладони — тяжелый, полустертый в середине. Но надпись видна совершенно ясно: «Петр I. Император и самодержец всероссийский». На оборотной стороне: «Монета новая. Цена рубль». И дата «1723 год».
Сколько же этот рубль существует? Двести сорок лет! Сменялись цари, происходили войны, заговоры, уходили целые поколения людей, а рубль существует. Его мог держать в руке Петр Первый, Екатерина. Он мог болтаться в кармане у Пугачева, его на смотру мог подарить солдату Меншиков, его могли проиграть в карты, из-за него могли совершить убийство. Сколько он видел за свою жизнь! И сколько еще увидит, пока будет существовать…
А что ему сделается? Почек у него нет, инфаркта случиться не может — сердца тоже ведь нет. Значит, ему суждено существовать еще долго. А мне? В один прекрасный вечер лягу спать — и не проснусь. Все в мире будет идти, как шло, своим чередом — весна будет сменять зиму, будут жить, веселиться и смеяться люди, а меня не будет. Произойдут события, о которых я уже не узнаю. Как же это? Может, мой конец еще не скоро? Возможно, я здоровьем в бабушку и проживу до ста лет? Чем черт не шутит, а вдруг проживу. Мне стукнет сто, а Костеньке будет под семьдесят. Нехорошо иметь такого старого сына. Что за глупые мысли лезут и лезут в голову. Это, наверное, оттого, что я последнее время ничего не делаю, а все думаю и думаю.
На днях привязалось ко мне слово «творчество». Начал комбинировать из его букв новые слова. Сначала вышло «вор», потом «ров», «рот», и больше ничего не получилось. А вот из слова «Москва» много слов получается, и все хорошие — «воск», «сом», «квас», «сок», все древние, деревенские…
Москва! Многие за нее держатся, прямо цепляются. А мне жилось гораздо лучше до Москвы, «на периферии».
Вместо Владимира Смирнова, которого через несколько дней направили на работу в другой город, появился у нас новый секретарь обкома Александр Георгиевич. Если бы не он, я бы так и шел по своей фабричной линии. Он меня вызвал дня через три после приезда. Меня поразила его манора обращения: вежлив, говорит тихо, мало, движения спокойные — сразу чувствовалось, этот человек знает себе цену и умеет уважать других.
Только уж очень он был худ — в лице ни кровинки, под глазами синие мешки.
— Я не требую от вас ответа немедленно. Подумайте. Завтра скажите, согласны ли поработать заместителем председателя облисполкома…
У меня похолодели ноги: с одной стороны, вроде бы приятно — вице-губернатор, а с другой — страшная мысль: «А что, если, Александр Георгиевич, и вас отправят туда, куда Макар телят не гонял?»
Думаю про все это невеселое, а говорю другое:
— Спасибо за доверие, Александр Георгиевич. Что ж думать. Согласен.
— Вот и прекрасно.
Не суждено было мне с Александром Георгиевичем поработать подольше — умер он. Рак у него был. Он про свою страшную болезнь знал и работал, пока не свалился. Железный был человек!
