Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
Года за два до кончины бабушки навестил я ее и привез подарок — два пол-литра с белой печатью и головку голландского сыра, это у нее вторая была страсть — сыр… Сидим, шутим, про гробы вспомнили. Она наклонилась ко мне и доверительно шепнула:
— Внучек, миленький, я ведь ее раз сорок обманула…
— Кого, бабушка?
— Ее… Смерть-то мою… В моих-то гробах других хоронили…
Вот так бабушка!
Частенько навещает меня воспоминание об одном дне молодости.
Летом дело происходило… Я тогда еще с моей супругой в знакомстве не состоял, был влюблен в Варю Котову. Редкой красоты была девушка. Не сладилось у нас. Но суть не в этом. Уговорились мы большой компанией на лодках в субботу вечером уехать и ночевать в лесу. Все приготовили, лодки под профсоюзные билеты заказали, снеди накупили, немножечко спиртного, две гитары, гармонь. Сбор в восемь вечера у лодочной пристани. Я за неделю устал и, придя со смены, после обеда устроился подремать в гамаке под липами.
Проснулся — тишина! Выскочил из калитки на улицу — тишина! Луна полная, круглая, по небу плывет, на небе ни облачка. Судя по всему — часов двенадцать. Ночь сереб ряная, и главное — тишина. И теплынь. И все как в сказке…
Возможно, и даже наверное, этот вечер никакого особого счастья мне не принес бы. Погуляли бы, у костра посидели, рыбы половили, песни попели, все, как всегда. Но я до сих пор помню свою обиду, словно меня лишили в эту ночь самого большого счастья. Проспал! Все проспал — Варю Котову и серебристую тишину.
Я к матери с претензией:
— Не могла разбудить!
— Жаль было. Очень сладко спал.
До чего же хорошо я тогда жил! Я любил, меня любили, друзья были. Как мы во все верили! Какие песни пели:
Наш паровоз, вперед лети
В коммуне остановка,
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка…
Как сумасшедшие были от радости, от сознания, что мы живем в нашей стране, что нам еще жить и жить.
Одно время секретарем укома комсомола был у нас Володя Смирнов. Росточку небольшого, рыженький, весь в веснушках, носик крохотный, остренький, один глаз с косинкой. Носил кожаную тужурку, кепочку. Со стороны посмотреть— хохлатый воробушек! Стоило Володе подняться на трибуну, и все забывалось — голос у него был потрясающий, сильный, глубокий.
Умен был наш Володя, начитан. Какие речи произносил. После собрания песни пели, и Володя запевал:
Нас не сломит нужда,
Не согнет нас беда,
Рок капризный не властен над нами.
Никогда! Никогда!
Никогда! Никогда
Коммунары не будут рабами!!!
Чуть не плакали от восторга, особенно девчонки.
Володя от нас вскорости уехал, сначала, как водится, мы интересовались его судьбой, он в уком письма слал, то с Украины, то из Ростова-на-Дону. Затем привязанность остыла, и всякая связь оборвалась. Знали, что он одно время в Центральном Комитете комсомола отделом заведовал, потом учился…
В 1937 году было мне тридцать два года. Я успел окончить вечерний политехнический институт, получил диплом инженера-экономиста и работал главным инженером прядильно-ткацкой фабрики, не особенно крупной, но и не маленькой. Хорошая была фабричонка, рабочие квалифицированные, план выполнялся легко, резервы были. И еще одно объективное условие — на других предприятиях текучесть, а у нас нет, поскольку фабрика находилась не в городе, а в восьми верстах от железной дороги, и рабочие там оседали крепко, целыми семьями.
За хорошую работу фабрики меня избрали в областной комитет партии. Других заслуг за мной не числилось. По приезде домой сделал я доклад об итогах областной партконференции, два раза за год выезжал в областной город на пленумы обкома. Вот и вся моя нагрузка.
Как-то позвонили мне на рассвете: «Сегодня быть на пленуме обкома. Начало в двенадцать дня. Ни в коем случае не опаздывать».
Хотел я расспросить, что за повестка дня, какой доклад. Меня очень решительно оборвали: «На месте узнаете!»
К Театру музыкальной комедии, где проходил пленум, я подъехал тютелька в тютельку — за десять минут до начала.
Кто на пленумах обкома бывал, тот знает, какая атмосфера царит перед началом и в перерывах. Люди собираются почетные, солидные, деловые. Некоторые в областной комитет чуть не на всю жизнь выбирались. Гостей много, тоже люди серьезные — руководители предприятий, организаций. Громко здороваются, случается, даже обнимутся старые дружки, по плечам друг друга хлопают… В перерывах многие дела хозяйственные решали, причем такие, о которых до этого месяца два спорили и к общему знаменателю никак прийти не могли. А тут сразу договаривались — атмосфера товарищества, единства снимала многое нехорошее, что наслоилось к этому времени…
И всегда в перерывах и перед началом стоял веселый такой гул — сердцу очень приятный.
А на этот раз я удивился — тихо… Ну, думаю, опоздал! Началось! Кепку гардеробщику бросил и рысью… Поднялся в фойе — народу много, и все молчат, стенки подпирают и молчат.
Только я на своей отдаленной от городского шума фабрике не знал, а все уже знали — будут снимать нашего первого секретаря, поэтому и вели себя, как на панихиде. Хотя первый секретарь особой любовью и уважением и не пользовался, а все же жалели: всегда к снимаемым великодушие проявляют.
Товарищи, приехавшие из Москвы, доложили, и зал ахнул, многого мы, оказалось, не знали. Начал наш первый оправдываться, — слушать слушали, но во внимание не приняли, сняли единогласно.
И тут московский товарищ предложил:
— Вы сами были свидетелями вопиющей несостоятельности вашего бывшего руководства… Поэтому рекомендуется избрать первым секретарем обкома товарища Смирнова, Владимира Федоровича… Иди, товарищ Смирнов, покажись народу…
И вышел наш бывший секретарь укома комсомола Володя Смирнов, наш «воробышек»… Он, понятно, подрос, раздался в плечах, лицо покрупнело. Не было на нем, конечно, кожаной тужурки и кепочки — одет был в защитного цвета костюм полувоенного покроя: брюки галифе и китель. Сначала я даже усомнился: «Он ли?» Но как только он сказал первые два слова, я с радостью подумал: «Он». Вспомнилась боевая песня:
Нас не сломит нужда,
Не согнет нас беда…
Меня на другой день после отъезда наркома пригласили к Володе, или, как он теперь величался, к «самому» Владимиру Федоровичу Смирнову.
Встретил он меня хорошо, на середине кабинета, руку крепко пожал, два-три приветливых слова о молодости проронил — и к делу.
— Волей Центрального Комитета я, как ты знаешь, первый секретарь… Ты на пленуме, я видел, присутствовал, и обстановка тебе известна. Мне сказали авторитетные товарищи, что на тебя положиться можно… Ну как — можно?
— Можно, — говорю, а сам не знаю, к чему все это приведет.
— Как ты посмотришь, если мы тебя в заместители председателя облисполкома рекомендуем? По промышленности. Возьмешься?
Что я мог ответить? Нет — сказать невозможно, да — язык не повертывается. Нашел спасительную формулировку:
— Разрешите подумать, Владимир Федорович…
— Не разрешаю! Нечего думать, завтра на бюро, а через два дня. вынесем на сессию. Извини, у меня сейчас запарка…
…Кто это там в столовой ходит?
— Костя, ты?
— Я.
— Опять поздно пришел… Третий час…
Молчит… всегда молчит. Никогда ни о чем не спросит: пьет, ест дома, спит наполовину дома, остальное бог его знает где, И все. Никакой откровенности, никакого интереса, Никакого доверия. Одним словом — ничего. Поговорить, что ли, с ним? Впрочем, бесполезно. Устал я от всего. Хорошо бы уснуть, а сон, проклятый, бежит от меня…
ДЕРЖИСЬ, НИКОЛАЙ, ДЕРЖИСЬ!
Интересно, что они думают, почему я так стремлюсь в партию? Что думает по этому поводу Лидия Михайловна, профессор, как это расценивает Кожухова? Может быть, они и не думают об этом, да и не думали. Отказали, вот и все.
Телятников? Ну, этот не в счет. Он может что угодно обо мне думать, мне все равно. Какой же он трус! Как он со мной тот разговорчик начал:
— Ты, дорогой товарищ Грохотов, теперь кандидат в члены КПСС. Тебе этот год надо так прожить, чтобы у коммунистов не было даже тени сомнения в том, что ты оправдаешь их доверие…
Всего, что он говорил, запомнить невозможно, он сыплет слова, сыплет, они стук-стук и все, как одинаковые пинг-понговые мячики, прыгают и прыгают.
Но мне пришлось вслушаться, так как он начал повторять:
— Ты понимаешь, дорогой товарищ Грохотов, о чем я говорю? Нет, я вижу, ты плохо соображаешь, товарищ Грохотов. Я согласен повторить, но чтобы ты понял все, как надо. У тебя будет постоянное партийное поручение. Очень важное. Учеба там, выполнение плана, снижение себестоимости, все прочее в этом духе — это не партийное поручение, а твои прямые обязанности. Понял?
