Дэвид Вонг - В финале Джон умрет
Блондстоун перевел взгляд на маленький плоский контейнер из полированного металла. Наверное, этот предмет показался журналисту совершенно безвредным — чем-то вроде челнока для швейной машинки или стильной таблетницы. Я накрыл контейнер ладонью: поверхность была ледяной на ощупь, словно он всю ночь пролежал в морозилке. Эта вещица всегда такая, даже если продержать ее целый день под палящим солнцем.
Арни, я могу перевернуть твой мир. Если ты узнаешь, что находится в этом контейнере, то до самой смерти не сможешь спать по ночам, смотреть кино, никогда не почувствуешь себя частью человечества. Но мы еще не готовы к этому, пока не готовы. И черт побери, ты точно не готов увидеть то, что лежит у меня в багажнике…
— В любом случае, — снова начал Арни, — стыдиться психических заболеваний не стоит. Все мы время от времени болеем, так уж устроен человек, верно? К примеру, я только что был к северу отсюда, общался там с человеком по имени Фрэнк Кампо — дорогим адвокатом, который провел две недели в психиатрической лечебнице. Вы его знаете?
— Да, я знаком с ним.
— Сам Фрэнк отказался со мной разговаривать, но его родные утверждают, что у него галлюцинации — почти каждый день. Однажды он попал в аварию, и после нее ему становилось все хуже и хуже, а на День благодарения он совсем спятил. Жена внесла в комнату индейку, вот только Фрэнк увидел на блюде не птицу, а младенца с начинкой во рту — хорошо прожаренного, с золотистой корочкой. После этого случая Фрэнк совсем слетел с катушек и несколько недель вообще ничего не ел. Такое стало происходить с ним регулярно: врачи сказали, что это последствия аварии, мол, поврежден мозг, ничего нельзя сделать. Верно?
— Ага. Примерно так все и было.
Арни, ты умолчал о самом странном — о причине аварии. О том, что он увидел в машине…
— А теперь он здоров, — сказал Арни.
— Вам врачи сказали? Ну, значит, повезло Фрэнку.
— Говорят, его вылечили вы с вашим другом.
— Ну да, мы с Джоном постарались. Честное слово, я рад, что у Фрэнка все хорошо.
Арни кисло улыбнулся. Черт побери, вы только посмотрите на этого психа с его идиотскими космами, с его дурацкой коробочкой для пилюль; вы только послушайте его бредовые речи.
Сколько лет ты копил в себе цинизм, чтобы создать такую ухмылку? От одного ее вида жить не хочется.
— Расскажите мне про Джона.
— Что, например? Ему двадцать с лишним лет, мы вместе учились в школе. Кстати, на самом деле его зовут не Джон.
— Можно я угадаю?
На меня снова хлынул поток изображений; человечество распространяется по земному шару, словно плесень по апельсину в замедленной киносъемке.
Думай про сиськи. Сиськи. Сиськи. Сиськи.
— …Джон — самое распространенное имя в мире.
— Верно, — согласился я. — Но при этом в мире нет ни одного Джона Вонга. Я проверял.
— Знаете, у меня есть коллега по имени Джон Вонг.
— Правда?
— Сменим тему, — сказал Блондстоун, отмечая про себя, что этот Дэвид Вонг при случае может и соврать.
Мать честная, Арни, ты еще не слышал эту историю целиком. Если твой детектор вранья очень чувствительный, то через пару минут он взлетит на воздух, прихватив с собой половину квартала.
— У вас даже фанаты появились, верно? — спросил он, глядя на страничку в блокноте, уже исписанную каракулями. — Я нашел в сети пару форумов, посвященных вам, вашему другу и… вашему хобби, скажем так. Значит, вы спириты? Экзорцисты? Что-то в этом роде?
Ладно, хватит тянуть кота за хвост.
— Арни, у вас в кармане восемьдесят три цента, — выпалил я. — Три четвертака, монета в пять центов и три пенни. Пенни датированы тысяча девятьсот восемьдесят третьим, тысяча девятьсот девяносто третьим и тысяча девятьсот девяносто девятым годом.
Блондстоун самодовольно ухмыльнулся, словно желая показать, что он здесь самый умный и самый большой скептик. Затем выгреб из кармана монеты, осмотрел их и признал мою правоту.
— Будь я проклят! Неплохой фокус, мистер Вонг! — воскликнул Арни, нервно рассмеявшись, и стукнул кулаком по столу так, что нож с вилкой звякнули.
— Если подбросить пятицентовик десять раз, — продолжал я, — выпадет орел, орел, решка, орел, решка, решка, решка, орел, решка, решка.
— Я не хочу тратить время на то, чтобы…
На мгновение мне даже стало жаль Арни, но тут я вспомнил его усмешку и дал залп из главного калибра.
— Вчера ночью вам снилось, что ваша мать гонится за вами по лесу и бьет вас кнутом, сделанным из членов.
Ухмылка исчезла, словно здание, стертое с лица земли взрывом. Новое выражение лица журналиста привело меня в полный восторг.
Да, Арни, все твои знания устарели.
— Я весь внимание, мистер Вонг.
— Дальше будет лучше. Намного лучше.
Чушь собачья. Дальше будет только хуже. Гораздо хуже.
— Все началось пару лет назад, в апреле, — сказал я. — Мы только-только окончили школу. Так вот, однажды мой друг Джон пришел на вечеринку…
Вечеринка, такой стихийный Вудсток, проходила на поле у озера, расположенного в нескольких минутах езды от Неназванного. Посреди поля соорудили сцену, уложив на землю несколько деревянных поддонов, а к ближайшему сараю протянули подключенные к усилителям кабели, петлявшие в траве, словно длинные оранжевые змеи. Кажется, какой-то парень решил отпраздновать свой день рождения. Точно не помню.
На вечеринку я пришел вместе с Джоном и его группой «Трехрукая Салли». Около девяти часов вечера мы — Башка (ударник), Уолли Браун (бас-гитара), Келли Смоллвуд (бас-гитара), Манч Ломбард (бас-гитара) и я — вышли на сцену под вялые аплодисменты сотни зрителей. За спиной у меня висела гитара, хотя сам я ни на чем играть не умею, да и мое пение скорее всего у людей вызывает разрыв барабанной перепонки, а собак убивает на месте. Джона — певца и гитариста группы — на сцене еще не было.
К потрескивающему усилителю «Пиви» скотчем был приклеен сет-лист.
Верблюжий холокост
Голубой Супермен
Stairway to Heaven[3]
Я люблю снежного человека
Тридцать причин ненавидеть Чеда Уэллсберга
Love Me Tender[4]
— Спасибо, что пришли, — сказал я в микрофон. — Это моя группа «Трехрукая Салли», и сейчас мы, как говорится, снесем вам крышу.
Толпа пробурчала что-то в ответ, не выразив особого энтузиазма. Башка ударил по барабанам, а я перекинул гитару через плечо и приготовился «рубить рок».
Внезапно все мое тело скрутило, словно от невыносимой боли. Колени подогнулись, и я рухнул на сцену, стиснув голову руками и заверещав, как раненый зверь. Падая, я успел провести ногтями по струнам, и усилители завыли от эффекта обратной связи. Толпа ахнула, а я еще немного побился в конвульсиях и наконец замер.
Манч подбежал, присел на корточки рядом со мной и, словно заправский врач «скорой помощи», коснулся моей шеи, пытаясь нащупать пульс. Затем встал и повернулся к микрофону.
— Леди и джентльмены, он умер.
Подвыпившие зрители испуганно зашептались.
— Стойте! Пожалуйста, послушайте меня. Успокойтесь.
Манч подождал, пока все затихнут.
— Концерт состоится. Кто-нибудь из вас умеет играть на гитаре и петь?
Из толпы вышел высокий парень с огромной копной курчавых волос, похожей на прическу «афро». На нем была оранжевая майка с надписью, сделанной по трафарету: «БОЛЬНИЦА ВИСТА-ПАЙНС ДЛЯ ДУШЕВНОБОЛЬНЫХ ПРЕСТУПНИКОВ». Последние два слова зачеркнуты черным маркером, а над ними коряво выведено «НЕ ПСИХОВ».
— Ну, я играю маленько, — сказал Джон, имитируя акцент южанина.
Келли, в соответствии со сценарием, пригласил его на сцену. Джон вырвал гитару из моих недвижных рук, Уолли с Башкой бесцеремонно стащили меня с поддонов и бросили в траву, после чего группа заиграла вступление к «Верблюжьему холокосту». Все концерты «Трехрукой Салли» начинались именно так.
Был у меня знакомый,
Нет, тут я наврал.
Топот! Топот! То-о-опот!
Верблюжий холокост! Верблюжий холокост!
Все это — включая майку с логотипом — придумал Джон. У него есть ужасное свойство — воплощать в жизнь идеи, которые приходят в голову ночью, в пьяном угаре. У остальных уже день, и хмель давно прошел, но для Джона в любое время суток — три часа ночи.
Я лег на спину и уставился в ночное небо. Несколько часов назад прошел дождь, и отмытые звезды сияли на небе, словно драгоценности на черном бархате. Музыка доносилась до меня в виде подземного гула, свитер насквозь промок, а я лежал и смотрел на самоцветы вечности, которые Бог натер до блеска рукавом рубахи. Этот последний момент абсолютного спокойствия нарушил собачий лай, и моя жизнь превратилась в ад.
