Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Скажи мне, подруга, не сам ли Зевес,
Спустившись на облаке светлом с небес,
В блаженстве со смертной три ночи провел
И дочку такую на свет произвел?
С обидной насмешкой глядя на меня,
Наивно сказала подруга моя:
«Какой тут Зевес и какая тут ночь!
Я просто военного писаря дочь».

Звезда прелестная Венеры нежно-страстной!
Пока Диана лик скрывает свой прекрасный
За ближней рощею — молю тебя: свети,
Чтоб было через лес мне не темно идти.
Покинул я свой дом не для трудов опасных,
И в сердце не таю я замыслов ужасных.
Нет, мне назначила лесничего жена
Свиданье тайное в лесу. Теперь она
Давно, я думаю, супруга напоила.
Так некогда и ты Вулкана проводила.

Увы, давно прошли счастливые те годы,
Когда, послушные лишь голосу природы,
Народы мирно жизнь среди полей вели
И реки не водой, а нектаром текли;
Когда за смертными Юпитер увивался
И Бахус замертво с людями напивался;
Когда не привлекал Венеру денег звон
И неподкупен был прекрасный Аполлон;
Когда с Фемидою в согласьи судьи жили
И правдой правому, а злому злом платили;
Когда сам грозный Зевс преступников карал
И только лишь один Меркурий плутовал;
Когда… Но для чего нам попусту роптать?
Чем век наш не хорош? Чего еще желать?
Хоть нравы-то у нас теперь не слишком чисты,
Хоть денег за труды не платят журналисты,
Хоть Аполлон порой несет такую дичь,
Которой ни богам, ни смертным не постичь,—
Да гласность грозная повсюду процветает
И за делами всех бессонно наблюдает…

Забыв поэзию, людей и всё на свете,
Я ехал с милою в извозчичьей карете,
Спеша под кровлею крестьянской отдохнуть
И в тишине ночной в восторгах утонуть.
То было первое блаженное свиданье:
Красавица, склонясь на страстное желанье,
Решилася тайком покинуть отчий дом,
Чтоб сутки провести с любовником вдвоем.
(Кто любит истинно, в том безгранична вера!)
Для смелости с собой мы взяли редерера,
Бутылку коньяку, наливок двух сортов
И вкусных 35 с грибами пирожков.
(К несчастью, одарен я страшным аппетитом,
А поцелуями, увы! нельзя быть сытым.)
Но вот приехали. С улыбкой на лице
Встречает толстая нас баба на крыльце
И в комнату ведет, где, пар густой пуская,
Сердито самовар ворчит, на нас пеняя…
 …………………………………
…………………………………
Остались мы одни. Обвив меня руками,
Подруга милая впилась в меня устами.
И этот поцелуй так много говорил,
Что понял я его и — свечку погасил…

Когда в ночной тиши я вспомню вдруг о ней,
Как с ней ложились мы вдвоем на это лоно,—
То плачу я тогда, как плакал иудей,
Влекомый в дальний плен от стен родных Сиона.
Не жаль мне капитал, который я убил
На шляпы, на цветы, на шелковые платья;
Не жаль мне ничего, что ей я подарил
За жаркий поцелуй, за страстные объятья;
Я не сержусь за то, что мне ты предпочла
Улана с длинными, пушистыми усами…
Но, от меня бежав, зачем ты унесла
Шкатулку с деньгами и ценными вещами!

Постой! здесь хорошо… Зеленою оградой
Кустарники кругом с деревьями сплелись;
Чуть слышно музыка доносится из сада,
А шумный говор стих и звуки улеглись.
Я не пойду туда, где Штраус вероломный
Ломается с смычком и скрипкою в руках,
Как в знойной Африке, на Ниле, змей огромный,
Свиваясь, нежится на солнечных лучах.
Да, в этот уголок мы забрели недаром.
Скорей здесь отдохнем под тению куста!
А там ты встретишься с знакомым лейб-гусаром…
Нет, не пойдем туда… там шум и суета!

Я всё еще ее, безумный, не забыл!
Я всё еще ее нередко вспоминаю,
Хотя давно уже другую полюбил
И, с первой разорись, вторую разоряю.
Я всё еще ее, безумный, не забыл.
Люблю, как не любить Полонскому и Фету,
Хоть деньги на нее казенные убил,
Хоть предпочла она откупщика поэту!

Я мрачно сидел за бутылкой,
На мир, на людей рассердись,—
Когда между мною и ромом
Какая-то связь родилась.

Стихи я писал, но какие?
Не помню, а кажется, вздор!
Ром сразу меня отуманил,
И ром полюбил я с тех пор.

И ветер и дождик шумели
В деревне далекой, степной.
Мы с нею у печки сидели
С какою-то глупой хандрой.

Она была в теплой камали,
И я был закутан в халат,
А на сердце столько печали,
Как будто бы в нем целый ад!

И вижу я: духи толпою
Танцуют пред нами канкан.
О друг мой, скажи, что с тобою?
Я понял давно, что я пьян.

Расскажи, моя малютка,
С кем тебя вчера я встретил?
Я прошел нарочно мимо,
Будто вас и не заметил.

Видел я, что он немолод
И мужчина некрасивый.
И малютка, покрасневши;
Отвечала мне стыдливо;

«Это мой внучатный братец,
И приехал он намедни;
Когда с ним меня ты встретил,
Мы домой шли от обедни».

И все дальние вопросы
Поцелуем прекратила.
Знаю я, что ты, плутовка,
Мне неправду говорила!

Знаю я, что этот братец
У тебя, как я, ночует;
Знаю я, что эти глазки
Часто он, как я, целует.

И вся разница меж нами,
Что его ты обираешь,
А потом его все деньги
Ты со мною же мотаешь.

Не виню я, что должна ты
Исполнять его желанья:
Ведь тебе, моя малютка,
Не даю я содержанья!

Под кустом густой малины,
В полдень, часто я лежу —
И на всё тогда так мрачно,
Как философ, я гляжу.
Скандинавские преданья,
Поэтические сны,
И народные сказанья,
И поверья старины —
Всё, что важно, что глубоко,
Носит след неясных дум,
До чего нам всем далеко…
Вот что мой решает ум.

Отчего к шарам воздушным
Не приделают руля?
Отчего, не уставая,
Вечно вертится земля?
Отчего непостоянно
Звезды на небе блестят?
Непонятные вопросы!
Непонятный результат!

Муза, воспой похождения рыцаря Горькая Чаша,
Как он, ревнуя к науке, долго по свету скитался,
Сказки, поверья народа и песни везде собирая.
Как наконец он попался, подобно вождю Одиссею,
В руки циклопов новейших, грубых, небритых и пьяных.
Се, помолясь, начинаю:
                                      Рыцарь Горькая Чаша
Прибыл в хладную область гипербореев,
В город, древле своим перевозом преславный.
Вот и прибыл туда Горькая Чаша в наряде народном:
В синем кафтане, у чресл препоясан ременкой,
В красной рубахе, брадатый, как есть православный.
(Каждый читатель поймет, что ученому мужу,
Шляясь по курным избам и беседу ведя с мужиками,
В белых перчатках ходить и во фраке совсем не пристало.)
Как гражданин, знающий твердо порядки, наш рыцарь
Лично отправился вид предъявлять. Это его и сгубило!
Строгий блюститель порядка и вместе блюститель прогресса,
Горькую Чашу в умысле тайном вдруг заподозрив,
Брови нахмурив, как Зевс, с речью такою к нему обратился:
«Чертов ты сын! Ну какой же ты доблестный рыцарь?
Ты среди белого дня шляешься в этаком срамном костюме:
Видно ли где, чтобы рыцарь костюм свой дворянский
Нагло сменил на гуню (и блюстителя речь справедлива).
Ты иль масон, иль бродяга, иль даже мормонский учитель.
Думаешь, нам неизвестно, кто это такие мормоны?
Нет, брат, читал в „Библиотеке“ я — и недавно —
Всю подноготную суть об этом проклятом расколе.
Знаю, что в разные страны клевретов они посылают
Народ обращать. И по роже твоей эфиопской
Вижу, что есть ты мормон и, стало, притом многоженец.
Ну, отправляйся в сибирку и жди там себе приговора».
Тщетно Горькая Чаша всеми бессмертными клялся,
Что не мормон он и даже совсем не женатый.
Тщетно к богам он взывал, призывая на помощь Фемиду.
Было ответом ему столько же слов энергичных,
Сколько не скажет и сам становой в воскресенье.
И посадили его. Долго он, долго томился
В грязной сибирке, сказки свои арестантам читая.
А просидел бы и дольше, когда бы не сам бюргермейстер,
Хотя из военных, но муж современного века,
Сам бы к нему не явился с ласково-нежным приветом.
«Милый мой (рек он ему), вижу, что вы не мормон, а ученый.
Паспорт возьмите вы свой и ступайте куда там хотите».
Горькая Чаша, снова в поддевку облекшись,
Тотчас хотел же уехать в свой град по железной дороге;
Но был он схвачен вторично и снова опять заподозрен:
Будто бы он не мормон был, а сам Дон-Кихот Сервантеса.
Снова его заключили, и снова galant[188] бюргермейстер
Через неделю ему и билет возвратил, и свободу.

Будь осторожен, читатель! Брей себе бороду глаже
И никогда не носи (если ты только ученый)
Скверной поддевки. Не то тебя горькая участь
Нашего рыцаря рано иль поздно постигнет.
Право, никто не поверит, что ты титулярный советник.
Примут тебя за мормона иль за кого?.. за бродягу!
И уж наверно тогда перешлют напрямик восвояси.