Николай Смирнов-Сокольский - Сорок пять лет на эстраде
Главная трудность в создании эстрадного фельетона – это (простите за сравнение) изготовление «одного обеда на всех». До революции этого не требовалось. Помню, я лично работал, например, в Петровском парке, в саду «Фантазия» (был такой там театр при буфете), а, скажем, Юлий Убейко работал в фешенебельном «Аквариуме». И оба одинаково бы провалились – если бы я пришел со своим репертуаром в «Аквариум», а он в «Фантазию». Зритель был строго дифференцирован. Теперь этой дифференциации нет. Зритель везде одинаковый. И фельетон надо написать таким образом, чтобы он был интересен и академику, сидящему в первом ряду, и молодому, только что, может быть, приехавшему из колхоза зрителю, скромно устроившемуся на балконе. Значит, надо выбрать такие темы, которые одинаково волновали бы и академика и молодого колхозника. Это самая трудная задача для эстрадного фельетониста, и в этом, пожалуй, единственное различие между фельетонами «для уха» и «для глаза».
Кстати, об Убейках, Сарматовых и иже с ними. Должны же вы наконец знать, что это такое. Разрешите прочитать текст одного из куплетов Сарматова:
«Один едет в спальном вагоне,
Другой в третьем классе, средь вони.
Один на подушках несется,
Другой на досках трясется.
А результат один:
Оба пыхтят, оба сопят,
Оба мучатся-стараются,
Оба злятся и ругаются
В поте тела и лица —
Оба ждут скорей конца —
У обоих написана глупость на роже,
Класс первый и третий —
Одно ведь и то же,
Такой же и запах, такой же и цвет —
И разницы, право, существенной нет!»
А дальше шел тот самый знаменитый «третий куплет», который сразу все ставил «на место». Вот он:
«Кутила к певичке забрался
И страстным объятьям предался,
А бедный за печкой кухарке
Любовные ставит припарки.
А результат один:
Оба пыхтят, оба сопят…»
и так далее и так далее до слов: «У обоих написана глупость на роже: певичка, кухарка – одно ведь и то же!»
Простите меня, но я никогда не хотел и не хочу ни автора, ни исполнителя этой пошлятины считать своими «предками». Я хочу иметь своими «предками» русских революционных демократов, и только их славные традиции живут и будут жить в советском сатирическом фельетоне. И если у меня для продолжения этих традиций не хватает таланта (о талантах мы как-нибудь еще поговорим особо), то во всяком случае путеводной звездой для своей работы я считал и считаю их, а не господ сарматовых!
И я удивляюсь упорству некоторых эстрадников, которые сами всячески отмахиваются от литературы, а толкуют о какой-то «эстрадной специфике», которую, мол, знали Сарматовы и не знали Добролюбов или Некрасов. Чушь! Шаманство, идущее от безграмотности и бескультурья!
Говоря об образе исполнителя, следует напомнить, что здесь должно быть учтено все: и возраст, и внешность, и даже поведение в быту.
В Ленинграде есть, например, Петр Григорьевич Муравский. Почтенный мастер, очень уважаемый зрителями. Ему не закричат из публики: «Петя, жми, дави!» Возраст, внешность, манера – все это зрителям не позволит. Но там же в Ленинграде был Василий Гущинский. Человек очень талантливый, любимый публикой. Но именно ему кричали: «Вася, а ну давай, давай!» Это были два разных «образа», и то, что можно было говорить Муравскому, никак не шло и не могло идти Гущинскому, и наоборот. Зритель никогда не простил бы Муравскому, если бы он начал «валять дурака», как не стерпел бы от Гущинского какого-либо «серьезного» репертуара.
Эстрадник-гастролер часто, приезжая в город, не прочь по-, скандалить в гостинице, шумно побегать по комиссионкам, забывая, что вечером он, а не кто иной, будет говорить с эстрады слова о том, что воровать стыдно, гнаться за наживой – стыдно! И зритель, слушая это, улыбается в усы. Город-то маленький, и все уже знают, как этот «поучающий товарищ» вел себя отнюдь не «синхронно» словам, которые произносит с эстрады. Общественное лицо исполнителя, то общественное доверие, которое должно быть завоевано у слушателей, складывается из множества компонентов, и тут никогда не следует забывать слова Станиславского о том, что «театр начинается с вешалки».
Напомню также слова Салтыкова-Щедрина, который писал в одном из писем по поводу поэта Алексея Жемчужникова, до того любившего каламбурить, что даже, прощаясь с людьми, вместо «до свидания» говорил «досвишвеция». «Как ему не стыдно, – писал Салтыков, – ведь у него же дети есть. Ну что они о таком отце подумать могут?»
И возраст исполнителя должен гармонировать с характером репертуара и манерой исполнения.
Вернемся, однако, к фельетонам. Много говорят о так называемом положительном фельетоне. Откровенно говоря, я не очень понимаю, что это такое. Если есть фельетоны «положительные», то где-то, следовательно, должны быть фельетоны и «отрицательные»?…
Фельетон должен быть фельетоном хорошим, талантливым, актуальным, сегодняшним, нужным – это, мне кажется, и есть «положительный» фельетон.
Говорят и о фельетоне в стиле «мозаики». Тоже, мне думается, разговоры, не стоящие особого внимания. Как понимать слово «мозаика»? Если как болтовню о том о сем и ни о чем – она не нужна никому. Но если это мозаика фактов, нанизанных на нужную тему, куда-то бьющую, – почему же она не может быть?
Да любой доклад на международную тему – это мозаика фактов, сравнений, обобщений, всего, чего хотите. Но если они бьют в одну цель и все служит в подобной «мозаике» этой цели, то такая форма не нуждается ни в обвинениях, ни в защите.
Веселая болтовня, которая в приведенных выше методологических определениях литературного фельетона характеризуется как «буржуазный фельетон мещанского типа», как там ее ни называй – «фельетоном-мозаикой» или как-либо иначе, – нечего спорить, – нам не нужна! Методология советского фельетона – в тех традициях русских революционных демократов, о которых я, по мере способностей, старался сегодня напомнить.
Особая, большая тема – язык эстрадного фельетона… Необходимо подчеркнуть, что язык эстрадного фельетона никак не должен быть книжным. Он должен быть максимально приближенным к лексике обыкновенной человеческой речи.
Я очень боюсь гребешка людей, пытающихся «причесывать и прилизывать» речь фельетона. Безмерно боюсь «салонности», которую начали, к сожалению, слишком усердно культивировать. Эстрадное искусство упирается корнями в народные балаганы, и народные шуты из картинок Ровинского, на мой взгляд, ближе эстраде, чем изломанные декадентские Пьеро и Коломбины. Между тем – нечего греха таить – тянет некоторых товарищей из эстрадного руководства к этакой нарочитой «салонности», великосветскому «приличию», показной «элегантности» – всему тому, что так ненавидел Маяковский.
Я не противопоставляю грубость элегантности. Но где-то здесь надо быть чрезвычайно осторожным в дозировке. Хочу напомнить, что так называемый «салонный юморист» был отвратительным явлением даже на старой царской эстраде. И тип расшаркивающегося конферансье, «элегантно» приглашающего артиста на эстраду: «Прошу вас, Василий Васильевич – пожалуйста… Что прикажете объявить? С вашего позволения, сейчас будет исполнено…» и так далее, и так далее – мне по-прежнему глубоко противен. Давайте поспорим и об этом.
Как видите, круг вопросов, по которым можно и нужно спорить, весьма велик. А я не охватил и половины. Я лишь попытался наметить круг таких вопросов, за которыми мне лично чудится тот «курс эстрадного искусства», который необходимо создать в самое ближайшее время и отсутствие которого так больно чувствуется всеми работающими на эстраде.
Среди наших сегодняшних задач важнейшей по-прежнему считаю: нужна методология!
…Я закончу цитатой из того же Ивана Горбунова, которого, с великой честью для себя, считаю одним из своих «предков» по работе. Горбунов пишет: «В наше время артист – было звание почтенное и почетное, большим учением и трудом достигавшееся, а ныне – кто играет на гитаре «чижика», уже артистом именуется и концерты дает».
Вот на этих словах Ивана Горбунова, не требующих, по-моему, каких-либо комментариев, и разрешите закончить свое выступление.
1951
Пять бокалов шампанского
Новогодний фельетон
Я встречаю Новый год дома, среди своих самых любимых, самых испытанных друзей – среди книг. Перелистывая тысячу первый раз страницы, созданные гением Гоголя, я думаю: как странно иногда получается у писателей… Вот у Гоголя – загадочный Вий, вещающий подземным голосом «Поднимите мне веки…», услужливый черт, на котором кузнец Вакула переносится в Петербург, летающая в гробу панночка-ведьма, портрет, вылезающий ночью из рамы, нос, пропадающий у майора Ковалева и один путешествующий по Невскому проспекту. Все это, казалось бы, фантастика: черти, дьяволы, нечистая сила. А вот читаешь и веришь, веришь, что так и было.
