Йозеф Шкворецкий - Львенок
Я сжал зубы и вошел в столовую. Мне повезло. Вашек все еще обедал в компании каких-то мускулистых парней в спортивных штанах, а прямо над его головой красовалась на вешалке роковая кепка. Я обошелся без лишних церемоний. У меня все было продумано заранее.
— Привет, Вашек, — холодно поздоровался я, встав за его спиной.
Он развернулся так резко, как будто я его пнул. Из-под нарядного загара тут же проступил яркий румянец.
— Привет, — сказал он. — Привет. Ну, как твои дела?
— Ты можешь уделить мне пять минут?
— Конечно-конечно. Естественно. А… а что?
Прикидываться он не умел. Нечистая совесть глядела из его глаз, как со смотровой площадки. Я был спокоен. Я снова вернул себе привычную форму. Мы оба делали вид, что и понятия не имеем о существовании сортира в квартире барышни Серебряной.
— Скажу на улице. Пошли.
Он встал, даже не попрощался с парнями, даже кнедлики не доел — и немедленно нацепил эту кошмарную кепку. Рядом со столовой был дневной бар — интимный полумрак, крохотные столики. Несколько элегантных бездельников распивали с подозрительного вида девицами что-то импортное.
— Мартини, — заказал я и спросил Вашека: — Что ты будешь пить?
— Я… У вас есть морс?
Бармен ухмыльнулся:
— Есть.
Я молчал. Вашек не выдержал.
— Как прошли сборы?
— Нормально.
Я долго раздумывал — и продумал все до мелочей.
— А я ездил в отпуск. Мы Влтаву переплывали…
Его слова в тихом полумраке бара прозвучали почти оглушительно. Официант принес морс и мартини. Я сделал глоток.
— Слушай, — я посмотрел ему прямо в глаза. Я уже опять был в своей стихии. Временное затмение миновало. — Что у тебя было с Верой?
— У меня?.. — он неудачно попробовал изобразить удивление.
— Ну да, у тебя.
— Я… так ты знаешь?
— Хочу услышать это от тебя.
— Карел… — он запнулся. — Я… с моей стороны это было свинством…
— Ты с ней переспал?
— Ну… это… я был…
— Благодарю за дружескую услугу. Вера меня бросила.
Я полагал, что истинные мои интересы ловко спрятались от него за обманутым доверием друга.
— Карел… я правда не хотел… я был… Ну, ты же понимаешь… Я расстроился из-за Ленки. А ты в тот раз не пришел, а они обе пришли… и я потом провожал Веру…
— Можешь не продолжать.
Я выпил мартини и трагически умолк.
— Ну правда, Карел… пожалуйста, прости меня. То есть простить такое нельзя… но ведь это было только один раз.
— Это тебя как-то оправдывает?
— Нет.
— Один раз — а потом тебе стало на нее наплевать. И ты взялся за Серебряную, да?
— Тебе… тебе и об этом известно?
Значит, правда, тупо уяснил я и тут же почувствовал, как больно врезало мне по мозгам это его признание. Я во все глаза уставился на предателя. Он уже просто в узел завязался от смущения. Но при этом — ни единой попытки обороняться. И тут я вдруг понял, что мне нанесли не один, а по крайней мере два удара: я осознал, почему он ведет себя таким непостижимым образом. Собравшись с силами, я произнес с горечью:
— А я-то всегда думал, что ты не знаешь, как и подойти к женщине…
— Так я и не знаю. Это же только…
— Зачем ты всегда прикидывался передо мной? Хотел, чтобы я именно так и думал? Вел речи прыщавого юнца, а сам тем временем…
— Да я…
— Ты бабник!
Он ничего не ответил.
— Не то чтобы я упрекал тебя за это. Но если уж тебе приспичило бегать за юбками, то пощади по крайней мере подруг своих товарищей.
— Карел, я правда не хотел тебя обидеть. Все было совсем не так. Меня потом страшно мучила совесть — после Веры…
— Так вот почему ты ее бросил — из-за угрызений совести!
— Я ее не бросал! Я… я просто не знал, что мне делать. Назавтра у меня была ритмика, а на нее приходит Ленка, и я — я ей все рассказал.
— Еще того лучше!
— А она…
— С ней ты тоже переспал, да?
— Нет! — выпалил он. — В смысле…
— Да или нет?
— Н-ну… — пробормотал он. — Тогда я пошел извиниться перед Верой. Она все поняла. Сказала, что поступила так, потому что тоже чувствовала себя несчастной.
— Несчастной? А она не объяснила, что случилось?
Вашек замотал головой.
— Нет. Но я подумал — вы поссорились или еще что… — И он вопросительно посмотрел на меня. Я почувствовал, что меня начинает бить озноб.
— Если хочешь знать, ты развратил приличную девушку, — сообщил я. — До меня у нее никого не было. А теперь она напропалую развлекается с режиссером Гелленом.
Интересно, это он тоже проглотит?
Проглотил.
— Карел… я не знаю, что делать… я…
— Теперь уже ничего не поделаешь, — перебил я. Мозги у меня работали на всю катушку, и то, что они наработали, было пугающим.
— Карел, ну пожалуйста, не держи на меня зла, — лепетал Вашек. — Да, с моей стороны это было свинство, ну, врежь мне хорошенько, что ли, только давай останемся друзьями.
— Ладно, замнем для ясности, — махнул я рукой. Мне пришло кое-что в голову. Я добавил быстро: — Надеюсь, барышня Серебряная в постели так же хороша, как можно надеяться.
Вашек покраснел, поглядел на меня, потом нерешительно протянул руку:
— Друзья, да? — И глаза у него были наивные-наивные.
— До гроба. — Я пожал ему руку. — Ну, так как же?.. — У меня даже дыхание перехватило. — Какова она в постели?
На деревенской физиономии Вашека Жамберка появилось выражение блаженства.
— Карел… я в жизни не думал, что такая красавица… может в меня…
И снова мне показалось, что своим натренированным кулаком он заехал мне прямо между глаз. Бар со всеми его посетителями завертелся вдруг колесом. И в центре этого колеса несчастья торчала клетчатая кепка.
Мне нужно было как-то утешиться. Я пошел к Блюменфельдовой. Но ее на месте не оказалось.
— А ты что, не в курсе? — удивился Салайка. — Ах да! Ты же был на сборах. Блюменфельдова теперь в корректорской. Она больше не редактор, потому что здорово проштрафилась в Союзе.
— Проштрафилась?
— Подробностей я не знаю. Ее вызывали на ковер к начальству, и она вернулась оттуда в слезах. Вот я и не полез с расспросами.
Я поднялся наверх, в корректорскую, чувствуя себя так, словно меня избили. Значит, и до тебя добрались, воительница. Ты вся без остатка отдавалась служению доброму делу, даже вагины своей не жалела, а доброе дело отомстило тебе, потому что добрые дела вообще всегда отвечают людям злом. Я нашел ее в корректорской, она сидела там в угрюмой тишине рядом со старым Вавроушеком, который был корректором еще во времена Карела Матея Чапека-Хода[42], и морщила лоб над какими-то гранками. Завидев меня, она немедленно все бросила и выбежала ко мне в коридор. Там она мгновенно закурила.
— С ума сойти! — воскликнула она. — Это старичье вообще не курит!
Даша жадно втянула дым и выпустила его изо рта и носа, дым ласково гладил ее нежные щечки; на меня глядели огромные красивые глаза.
— Во влипли, а? — сказала она, точно прочитав мои мысли.
— Да уж, — сказал я. — По самую задницу.
Она усмехнулась, заглотнула дым, как морской волк, и оперлась спиной о батарею, выставив на мое обозрение свою несравненную грудь.
— Что ты натворила в Союзе?
— Да ничего. Разве что так ни разу и не встретилась с теми мудрейшими, к которым меня командировал Эмил. Мне не повезло. Кто же знал, что как раз тогда этому гребаному Николаеву приспичит вылезти со своими нравоучениями?!
Резкий спуск вниз по сословной лестнице только усилил ее беззаветную любовь к крепким словечкам. Меня это порадовало.
— А за что Эмил тебя прогнал?
— Да из-за справки о проживании. В другой раз буду умнее. Понимаешь, я написала там все по-честному, а получился список персон нон-грата. И главное — все они до единого были в этом докладе Николаева. Представляешь, все до единого!
— Тогда я больше не удивляюсь, — сказал я. — А что профсоюз?
— Брось ты свои глупые шутки!
Я извинился.
— А как ты? Как армия? Как барышня Серебряная?
— Нормально, — отозвался я коротко и сменил тему. В моем нынешнем состоянии я был не в силах беседовать об этой змее. — Когда ты скажешь Цибуловой, что мы ее не издадим?
Даша доверчиво взяла меня за руку, проехавшись грудью по моему рукаву.
— Поможешь мне с этим, хорошо? Я встречаюсь с ней завтра днем.
— Без вопросов. Если ты считаешь, что так нужно. Правда… — я запнулся. — Правда, сегодня я за нее не вступился. Все так гнусно сложилось, что…
— Да ладно, не оправдывайся. Придется все начинать сызнова.
— За нее вступился только молодой Гартман, — сказал я, чтобы у нее не создалось впечатления, что все ее усилия были напрасны. Я хотел ее порадовать, но она нахмурилась.
