Герман Кант - Рассказы
Однако моя готовность стать меценатом улетучилась, когда Предводитель хора, перехватив меня у ворот, осведомился, знает ли жилищное управление о кафеле для пола. Мой ответ, что столь дифференцированно свое заявление я не составлял, встречен был с явной насмешкой. Предводитель сообщил своим вассалам, что я один из тех, кто понятия не имеет о статике. Если вскорости гора Пренцлауэр поползет, так пусть вспомнят мой кафель цвета резеды и нелегальный настил пола.
Я стал искать крепкое словцо, каковым можно было бы уязвить этих ветеранов, а в плиточной куче, что и уменьшилась-то всего ничего, попытался подыскать упаковочку полегче, которую мог бы с опасной лихостью вознести на плечо, но ни того, ни другого не нашел и решил приберечь дыхание для восхождения по лестнице. На первой же площадке меня догнала Лена.
— Еще так потаскаешь, — сказала она, — и вместо плиток в ванной увидишь кафель в морге.
Мне не по душе пришлось, что меня зачислили в разряд слабаков, поэтому, сделав с усилием глубокий вдох, я словно бы между прочим спросил:
— А от чего он, собственно, умер и что ты будешь с ним теперь делать?
— Уже сделала, — ответила Лена, — но чем он болел, я не знаю, он просто захирел с тоски. Мне нужно в аптеку, я приду, как только освобожусь. Не надрывайся.
Легкий взмах руки — и она зашагала вниз, но только я стал подыматься на свои скалы, как у меня вырвался мучивший меня вопрос:
— А что ты с ним сделала?
Она поискала глазами, нет ли кого на лестнице, и, прежде чем ответить, снова поднялась на несколько ступенек:
— Н-да, что же делают с мертвым игуаном? Кое-что исключено. К примеру, мусоропровод, даже будь у нас таковой. Или поездка с лопатой за город? Рассказывай потом леснику, что ты идешь из его леса, где хоронила некоего Вильяма.
— Так, значит?
— Так, значит, — сожжение на костре.
— И ты развела костер? Где? На балконе?
— Я ничего не разводила, я воспользовалась другим огнем. В подвале соседнего дома — топкой.
— И ты отправилась туда с ним под мышкой!
— Сначала я завернула его в газеты, потом попыталась сунуть в пластиковый мешок, но все это показалось мне не очень-то подходящим. Я взяла старый льняной мешочек, на тот случай, если повстречаюсь с кем-нибудь из соседей. Ведь рядом стоит мусоросборник для черствого хлеба.
— Весьма осмотрительно! — сказал я и спросил, словно бы это имело какое-то значение: — А мешочек для булочек ты тоже сожгла? Тот, с вышитой ветряной мельницей?
— Да, а что? Ты хотел его взять?
— Нет, спасибо, — ответил я.
Теперь Лене Зимонайт и правда надо было идти.
Еще раз легкий взмах руки, а я еще раз в одиночку вверх по крутому склону. Но кряхтел я теперь не только из-за конфликта высоты и тяжести, и вздыхал я не только потому, что знал свой предел как посредник между ними. К грузу, который следовало поднять, преодолевая земное тяготение, присоединилась совсем другая нагрузка, и от нее я переводил дух с не меньшим трудом.
Мне бы надо почувствовать облегчение, поскольку дракон уже не преграждал мне доступ к Лене. Тем не менее я спускался к оставшейся плосковерхой горе плиток более удрученным, чем прежде. Праздная публика оставалась на своих местах, но я не обращал внимания на их болтовню. Внимание я обратил только на историю Лены и ее игуана и находил эту историю далеко не такой прекрасной, как историю Леды и Лебедя. У рассказа Лены постепенно отрастал зубчатый спинной гребень, и, к моему ужасу, подозрение, падавшее поначалу на животное из-за его коварства, стало постепенно переходить на страховую агентшу Зимонайт.
Я призвал себя к порядку и решительно оборвал столь дикие размышления. Покорно принимал я боль, которую причиняли мне взваленные на плечо килограммы, и ступенька за ступенькой подвергал себя наказанию, какое положено за дурные мысли
Ничего иного я и не заслужил, и вполне справедливо, что придавившая меня тягость выжимала все соки из моих хрящей и грозила сломать суставы, назначение которых не ломаться, а сгибаться. И даже то, что в повинной моей груди будто кто молотками стучал, было только справедливо.
Так наказывается человек за подлые мысли, но это не может изменить самого хода мыслей. То были размышления, мучившие меня с разных точек зрения. Словно бандиты напали они на меня, окружили, опутали. Из множества драконьих голов изрыгали они ядовитые вопросы, и поскольку я, задыхаясь, вынужден был дышать тем, что имелось в наличии, то я вдыхал их смрадный дух.
Жила-была на свете игуана, вернее, игуан, и если бы он не умер, то жил бы до сего дня. А жил бы он, так стоял бы v меня на дороге, теперь он больше не стоит у меня на дороге. Он захирел с тоски, он будто бы захирел с тоски, а не от холода ли, не соответствующего его норме? Не помог ли ему кто-то перейти в мир иной, выдав с избытком губительного свежего воздуха? Игуан грустнеет, если ему холодно, но в какой степени? А что, если грусть его глубока и безысходна, как бездна, и, может, у той бездны есть иное название — смерть?
Двойной груз из одолевших меня плиток и одолевших меня дум оказался больше того, что я в состоянии был нести. Перед моей дверью я сел на кучу плитки, выросшую уже до высоты скамьи, и стал отбиваться от наседавшей на меня мерзкой оравы точно нацеленными ударами. Смехотворно даже представить себе: фрау Зимонайт распахивает утром окна, дабы Вильям умер с горя. Как будто человек столь образованный не знает других средств для решения возникшей проблемы. Страховой агент. Аптекарша. Человек, знающий, как реализовать недозволенное и как составить неусваиваемую смесь, никогда такой человек не положился бы, желая смертельного исхода, на сверхдозу прохладного ветра.
Столь мощный полет мысли, подхватив, увлек меня, и я спросил себя строго и решительно, не считаю ли я, что в дело замешан вредоносный порошок. Почему, набросился я на себя, не дознался я сразу, на сколько и в чью пользу был застрахован почивший вечным сном Вильям И.?
Ведь если не имелось страхового полиса, не было и мотива отправлять темно-зеленую рептилию на тот свет. Ибо причина, во всяком случае, временная, каковая могла стать поводом для убийства, отпала, когда стало известно, что кафель прибывает.
А до тех пор — да, это следовало допустить — Лене Зимонайт сидеть в моем корыте в окружении жестянок сантехники было примерно так же приятно, как мне при мысли о том, что она живет в одной квартире с ядовито-зеленым тритоном. До получения кафеля — разве можно этого не признать — у Лены имелся резон для совершения преступления. Но даже и это было не столь уж важно, ибо...
Ибо, сказал я и услышал, как я это сказал. Услышал, как говорю под своей дверью, растянувшись на скамье из декоративных плиток. Прислушался к себе, рассуждавшему о деле, не поддающемся проверке, и понял, что созрел, чтобы проверить самого себя.
Фарсман! — подумал я, неслышно при этом рыча, — а теперь хватит. Лена очаровательна, Вилли умер, а тебе еще надо одолеть парочку~другую скал. Так бодро вперед, продолжай свое дело.
О бодрости, признаюсь, и речи быть не могло. Скорее уж я смахивал на увядший лист, когда, спустившись по лестнице, приземлялся на улице, держаться же молодцом силился, только пребывая на глазах деятельных пенсионеров.
Кафель я на гору втащил, ванная, выложенная кафелем, вскоре засверкала желтоватой зеленью, а в моем районе не могли же вечно разглагольствовать о более чем странном цвете ее облицовки Но наши отношения с Леной шли к концу, и в этом тоже была все еще повинна скотинка, наводящая жуть.
Мы оба, правда, делали вид, будто Вильяма никогда не существовало, и что касается меня, то я допускаю, что он умер естественной смертью. Однако в квартиру разведенных Зимонайтов я по-прежнему не ходил, не зная теперь, как объяснить это Лене. Да и о возникшем подозрении лучше было помалкивать.
Но в силу коварства игуана, которое отличает его нрав, несчастный червь все время напоминал мне о себе. Напоминал, когда я слышал, как прекрасная аптекарша плещется в окаймленной зеленью ванне. Напоминал, когда я шагал по своей лестнице, зная текстуру каждой ступеньки. Напоминал, когда я пользовался тем самым таксофоном. Напоминал, когда речь заходила о сильном холоде, и напоминал при каждом слове, сказанном близко от огня.
Хуже всего было как-то на днях, когда Лена принесла свежий хлеб от булочника. Мешочек, в котором она несла под мышкой хлебобулочные изделия, тоже был свежим. Один из обычных льняных мешочков с душещипательной вышивкой. Полагаю, это была мельница. И еще, полагаю я, придется мне расстаться с Леной Зимонайт. Все должно совершиться любовно — ведь ко мне Лена относилась любовно. Лучше всего, если я обменяюсь и уеду из этих мест, может, куда-нибудь на окраину. При моей свежеоблицованной ванной у меня, думаю, вряд ли возникнут проблемы.
ВЗАПСИС
Берлин считается местом, в котором вполне можно жить, но, получив туристическую путевку на Волгу, я сказал себе: это что-то новенькое. Правда, мне давно хотелось на Балатон, однако путевку выделили не на Балатон. А на Волгу.
