Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
Я присел на голубую скамейку, на которой дремал симпатичный старичок. Он при виде меня встрепенулся, и начался, как водится, разговор:
— Кто это додумался до такой прелести? — спросил я про разноцветные скамейки.
— Это, дорогой мой, председатель нашего горсовета товарищ Кормаков инициативу проявил. Когда-то, дорогуша, он у нас на тарном заводе был. Помните, его все ласково Ваней называли? А сейчас, дорогой мой, он Иван Васильевич… Замечательный оказался работник. А вы, дорогой, надолго к нам?
— Извините, с кем имею честь?
— Не узнали? Лыков, помните, в горпромсовете заместитель секретаря партбюро…
— Простите, не узнал. Помнится мне, вы бороду носили?
— Снял. Как шестьдесят лет стукнуло, ушел на пенсию, так и сбрил. Хожу, дорогуша, босой. И все удивляюсь на себя: зачем это я, старый болван, столько лет эту чепуху носил?
— Где вы сейчас? Ах, простите, на пенсии? Не скучаете?
— Некогда. У нас при домоуправлении большая организация — пенсионеры, отставные, разные прикрепленные.
Второй раз выбирают меня заместителем секретаря партбюро.
Лыков похлопал по стопке брошюр, лежавших на скамье.
— Вот, надо опять к лекции готовиться. Тема трудная, международная… Что это вы на меня, дорогой, так смотрите?
— Раньше бы как-то старше выглядели. Иль это борода вас старила, или что другое— не пойму.
— Борода, дорогуша, тут ни при чем. Я теперь самостоятельнее стал. Поняли? Вдумайтесь в это слово и многое поймете. Извините, пойду. Идет одна моя знакомая, а я с ней, дорогой мой, встречаться не намерен. Будьте здоровы!
Нет, мне положительно везло на встречи! Ко мне подошла Марья Антоновна Королькова. Мы, как водится, расцеловались.
— Откуда ты свалился? Надолго?
И мы заговорили, словно расстались только вчера.
— Вы все по-прежнему цветете, Марья Антоновна.
— Живу. Хорошо живу. Работа у меня интересная. Мне тут намекали — не пора ли отдохнуть. А я не хочу. Если дома засяду — умру. Ей-богу, умру. А мне жить хочется, очень хочется. Квартира у меня теперь хорошая, в новом доме — и все к моим услугам: вода холодная, вода горячая и даже мусоропровод. Вот жду Антона в гости. Внука привезет и сам погостит. Может, зайдешь?
— С удовольствием.
— Запиши адрес. Улица Королькова, дом семнадцать, квартира три…
Я посмотрел на Марью Антоновну, она улыбнулась, немножко грустно, чуть-чуть с гордостью.
— Улицу в честь моего Васи назвали. Вспомнили. И вообще нам, старым коммунистам, сейчас почету больше… Зайдешь?
— Обязательно, Марья Антоновна, как же к вам не зайти.
— Ну то-то же. А сейчас будь здоров, иду на холодильник. Встреча там у меня сегодня с комсомольцами.
Она поднялась со скамьи, постояла несколько секунд, словно накапливая силы для первого, самого трудного, шага, и пошла, покачиваясь всем корпусом.
Я стоя смотрел ей вслед.
* * *Весь день я бродил по Краюхе и узнавал се и не узнавал. Дело было не только в том, что и городе прибавилось новых домов, зелени и асфальта, хотя и это радовало глаз. У краюхинцев стали другие лица, что-то появилось новое, доброе. На мои расспросы отвечали охотно, с улыбкой.
И вообще люди, как я заметил, больше стали улыбаться…
Ноги сами принесли меня в Горпромсовет. Там по-прежнему кипела работа: щелкали счеты, стучали машинки. За столиком, где обычно с газетой сидела тетя Дуся, я увидел молодую, не в меру располневшую женщину. Она объяснила мне, что Анна Тимофеевна только что ушла в исполком, ее заместитель Любашин «на объекте», а тетя Дуся на пенсии.
В коридоре появилась худощавая фигура и вежливо спросила:
— Капочка, чаек есть?
— Есть, Евлампий Иванович, есть. Горяченький…
Так я увидел Кокина. Когда он ушел, я спросил Капу, что Евлампий тут делает.
— По заготовке кишсырья. Как вернулся, так с тех пор и действует.
Она вздохнула, и я понял, что передо мной последняя племянница Кузьмы Стряпкова.
Уходя, я увидел у двери большую, странной формы, похожую на вазу, урну для мусора. Я рассмотрел знакомый орнамент: пивные кружки, рукавицы, валенки и тапочки. Если бы знал Леон Стеблин, как использовано его последнее творение!
Наступил вечер, и я отправился в редакцию «Трудового края», на литературную «среду». Жара спала, но все еще было душно, и я подумал: «Кто же в такую погоду будет сидеть в помещении и слушать новую поэму Константина Осинина!»
Но мест уже не было, и мне пришлось стоять около двери.
Осинин мало походил на начинающего поэта, каких изображают карикатуристы. Прическа у него была обыкновенная, пиджак — обыкновенный, рубашка — обыкновенная, а вот стихи необыкновенные — превосходные стихи.
Во время перерыва критик Дмитрий Осокин познакомил меня с молодым поэтом:
— Видали, какие силы у нас растут? Жаль только, что все больше в поэзию ударяются. Прозаиков молодых мало.
— А где Иван Колдыбин? Где Пеликанов?
— Пеликанов здесь, в Краюхе. По основной специальности — ветеринаром, и иногда пишет критические заметки. А Колдыбина разве в Москве не встречаете? Он там уже года два. Где-то отдел критики возглавляет.
— Не встречал.
— Ну и слава богу.
* * *Постепенно я разыскал всех моих знакомых, конечно кроме тех, кого в Краюхе не оказалось. Не пришлось повидать художника Леона Стеблина, Мастер на все руки уехал, говорят, в Одессу. Не вернулся в Краюху Кузьма Егорович Стряпков — не вышел срок. Нет в Краюхе и Коромыслова — по той же причине.
Зойку, вернее Зою Юрьевну, я встретил днем в парке культуры и отдыха. Около нее в песке возилась прелестная девочка. Я, обрадованный встречей, начал нахваливать ребенка:
— Вся в отца.
Зоя Юрьевна засмеялась:
— Портрет!
— Как зовут?
— Надя, Наденька. Надежда Васильевна Каблукова. Вот он, мой неразменный миллион. Идем, Наденька, домой. Скоро папка с завода придет, да и бабушка, наверное, волнуется…
От Зои Юрьевны я узнал о Якове Михайловиче Каблукове.
— Он после той катастрофы долго переживал, месяца два молчал — ни с кем ни слова. Еле отошел. Елена Сергеевна в Москву его возила, к профессору.
Яков Михайлович сейчас председатель артели «Абажур». Само название говорит о том, какую продукцию артель выпускает.
Я долго подбирал повод для посещения председателя «Абажура», но потом решил — не буду хитрить, зайду просто. Но это оказалось не так-то легко.
Секретарь, охранявшая обитую клеенкой дверь, прежде чем доложить о моем приходе, тщательно расспросила, какое у меня дело к товарищу Каблукову.
— Никакого. Я его старый знакомый.
— Странно…
Яков Михайлович все же принял меня и даже улыбнулся:
— Извините, я должен по телефону поговорить.
Он с кем-то долго спорил по поводу плохого качества проволоки, а я тем временем осматривал его кабинет. Был он невелик, но все в нем было как положено: письменный стол, поперечный, радиоприемник, несгораемый шкаф, книжный шкаф с шелковой занавеской, высокий торшер с огромным, как пляжный зонт, абажуром и шелковые шторы красного цвета. После взаимных расспросов: «Как живете? Как здоровье? Как семейство?» — говорить было уже не о чем. Яков Михайлович нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу письменного стола. Я понял: пора уходить.
Пожимая мне руку, Яков Михайлович левой нажал звонок. Впорхнула секретарь. Каблуков приказал:
— Пригласите ко мне весь аппарат!
— Уже пришли…
В крошечной, метров в пять, приемной сидели три человека. До меня донеслось:
— Заходите, товарищи! Заходите…
* * *Вскоре я улетел из Краюхи. Мне еще раз повезло — рядом в кресле оказалась милая Анна Тимофеевна, с которой накануне мы были вместе у Марьи Антоновны Корольковой.
Анна Тимофеевна почти не изменилась. Те же ясные глаза, та же славная улыбка. В Москву она летела по вызову своего кооперативного начальства.
День был отличный. Видимость изумительная.
Под нами проплывала земля. Анна Тимофеевна рассказывала о своих детях,
— Парень кончает школу, а доченька в шестой переходит. Время-то как летит…
Удивительное, уютное спокойствие исходило от Анны Тимофеевны.
Внизу бежала земля, мягко освещенная розовым утренним солнцем.
Интересно на этом свете, товарищи!
ВОПРОСОВ БОЛЬШЕ НЕТ
(роман)
КАЖДЫЙ ЧЕТВЕРГ
еня зовут Лидия Михайловна. Мне тридцать девять лет… Я могла бы сказать «мне сорок», но сравнять счет мне не хочется — после сорока пойдет уже пятый десяток, а вы сами понимаете, что значит для женщины этот самый пятый десяток.
О возрасте лучше не думать. Я помню, как мама говорила: «Кто много думает о возрасте, тот не успевает жить». Она говорила резче: «Кто много думает о смерти…» Ничего не поделаешь, когда-то это придет и ко мне, но сейчас я не хочу думать. Я очень люблю жизнь! Даже мой Мишка в домашнем сочинении написал, что мама у него жизнелюб и жизнеутверждающая личность. Правда, за сочинение он «схлопотал» тройку, так как не смог объяснить учителю литературы Герману Степанычу, что это такое — жизнелюб. Я знаю, откуда Мишка взял эти слова. Зашел к нам как-то брат мужа — Иван Петрович. Это от него мой Мишка услышал, что я жизнелюб и жизнеутверждающая личность.
