Андрей Яхонтов - Роман с мертвой девушкой
Премьера была назначена на предновогоднюю неделю. Вал экранной ахинеи, достигал в эти дни наибольшего подъема. Косяком шли досъемки развлекательных программ, выискивались и изобретались наипривлекательнейшие сюжеты (например о том, как отмечают Рождество проживающие в погребах и холодильниках барабашки, или как водят хороводы вокруг столетних елей в лесу животные-гомоссексуалисты), вакханалия бесстыдства и пошлости перехлестывала через край: если б существовали счетчики, способные установить степень бредовости творимого, их стрелки в этот период бы зашкаливало…
— Есть сермяга, что бесовщина подручничает нам на стыке уходящего и нарождающегося летосчисления и как бы навязывает эстафету грядущему, — говорил, потирая руки Гондольский. — Начинаются колядки, вот дьявольские силы и неистовствуют на законном основании, и повсюду им рады…
Накануне долгожданного показа я заглянул к своей девочке. И увидел: с ней происходит невообразимое. Не мог оторвать взгляда от ее осунувшегося лица, не способен был различить, что шепчут ее губы. Так бы и стоял, не в силах ее покинуть, если бы заботливый Фуфлович не прислал фиакр. К шумной премьере непревзойденного сериала был приурочен и еще один звонкий и многолюдный праздник. Несмотря на отчаянное и все более вызывающее противостояние Фуфловича властям (он в своем критиканстве дошел до того, что не откликнулся благодарственной одой на пожалованную ему — в рамках президентской программы поддержки интеллигенции — очередную машину с «мигалкой»), в Георгиевском зале Кремля широко отмечался юбилей инфекциониста. В кэбе с бубенцами и сопровождении кортежа из десяти белых лошадей, меня доставили прямо к Царь-пушке, куда съезжались и остальные гости. Далее приглашенных несли на сплетенных руках гвардейцы роты почетного караула. Зал сиял огромными люстрами и украшениями женщин, тускло переливались ордена на мужских лацканах. Обтянутую вишневым бархатом сцену венчал золоченый, усыпанный рубинами трон, в который воссел виновник торжества, ансамбль песни и пляски Аляски сыграл гопак, поклонники охапками подтащили к ногам сернокислотника букеты. (Была среди поздравительниц и церемонемейстерша крематорского зала, ее букет оказался самым неохватным и благоухающим). Сладко-сиплоголосый тенор (муж «колбасы») исполнил гимн «Виват, король, виват!», хроменькая балеринка станцевала адажио из «Лебединого озера», а батюшка Гермоген пропитым басом возгласил «Многая лета» и окропил Казимира красным шампанским.
После затянувшегося банкета мы с Фуфловичем возвращались в нагруженном подарками экипаже. Приношений было столько, что Фуфлович попросил ямщика (бородатого громилу в звании полковника) сесть на закорки, а сам взгоромрздился на облучок (который он упрямо называл «козлами») и взял в руки возжи. Ехали вдоль набережной. В свете луны искрился снег. Повернувшись ко мне, Казимир сказал:
— Твоя блюзка… Не промах. Была в ударе. В дивном платье с разрезом… Обратил внимание? Что проглядывало в этой щелочке… Вот и уехала с хвостатым куратором.
Я сказал, стараясь говорить спокойно:
— Заткнись.
Но Фуфлович раздухарился.
— Теперь-то ты меня, надеюсь, убьешь? — хохотнул он. — Сверхэффектно: погибнуть в юбилейный вечер. Накануне премьеры сногсшибательного сериала… Представляешь, какой памятничище мне отгрохают потрясенные почитатели?
— Да, убью, если услышу что-нибудь подобное, о разрезе, — обещал я.
— Скажу, отчего не сказать, — с готовностью откликнулся Казимир. — Только не знаю, с которой начать. С той курвы, которая под землей или с той, которая в теле. Путалась со Свободиным, с Гондольским, со мной. С кутюрье, который сшил ей это бесподобное платье.
Я успел смазать кулаком лишь в его загривок, на защиту юбиляра вскочил ямщик-охранник, в тот же миг из-за моста вырулил автомобиль, который то ли занесло на скользком повороте, то ли он в нас (по наущению политсовета) и целил, перед моими глазами мелькнул фонарный столб, раздались треск и грохот, кто-то выкрикнул: «Виват!», дальнейшего я не запомнил.
Очнувшись, увидел склоненное надо мной мурло и решил: оно мое собственное. Возможно, мне подсунули зеркало, проверяя: дышу ли я? Но нет, такой была внешность оказавшего первую помощь фельдшера.
— Парень из наших, — прогундосил лежавший рядом со мной в сугробе Фуфлович и тоже отключился.
Придя в себя, я узнал: мой череп раздроблен на множество осколков, моя грудная клетка смята, а предплечья вывихнуты. Фельдшер-двойник, пришедший меня проведать, не стал скрывать: пока я был в прострации, мне сделали несколько хирургических операций. Я лежал обмотанный бинтами и с загипсованными ногами, на растяжке, и внимал рассказу моего спасителя: недавно в железнодорожной катастрофе он получил сходные с моими увечья (потому и стал, как две капли воды, смахивать на меня), но, несмотря на травмы, помогал пострадавшим выбраться из покореженных всмятку вагонов. История пронимала и захватывала сильнее, чем придуманная Ротвеллером любовная бодяга.
Гондольский и Свободин предложили смельчаку выступить в роли того самого жениха моей мертвой девушки, который должен был лететь в Пизу, но фельдшер отказался. Его уговаривал и находившийся на излечении в соседней палате Фуфлович. Безрезультатно. В связи с аварией дела инфекциониста еще больше пошли на лад. На ровнехоньком, как лист бумаги, лице зияли пять дыр: две ноздри (при отсутствии носа), глаз, и ротовое, стянутое гузкой, отверстие. Будто бритвой Казимиру срезало брови, лишенные навесов глаза органично корреспондировались с ровным и гладким спилом черепа! Но это было еще не все. Он пришел ко мне, опираясь на клюки. И сияя:
— Левая нога стала на семь сантиметров короче! Мне уже сделали предложение. Дали передачу «Без понтов». Инвалидность позволит не только сидеть за столом, но ковылять, расхаживать по залу, меня можно показывать в полный рост! Я буду выходить из-за занавеса, так, чтобы хромота, это мое благоприобретение, не сразу бросалась в глаза. Но потом продемонстрирую товар лицом. Семь сантиметров! Шик! О таком можно только мечтать! Златоустский из-за подагры хромает еле заметно. Разница его ног всего три сантиметра. Она почти неуловима! А я хватанул сразу семь!
Удача заключалась и в том, что в момент столкновения фиакра с машиной у Казимира лопнули обе барабанные перепонки. Моих реплик он не воспринимал.
Помимо глухого поэта, агитировал фельдшера и склоняли к участию в панаме также коллега Захер, к упрямцу подкатывались кривая балеринка и ее муж-песенник, со строптивцем встречался сам Свободин. И сказал, что готов уступить роскошную анфиладу комнат на проспекте Свободы (поскольку переезжал в персональный особняк, построенный Стоеросовым на месте снесенных боярских хором, печные изразцы которых не пропали, а перекочевали в бассейн карлика). Но и к самым заманчивым предложениям мой двойник остался холоден. Картина выглядела символичной (если не библейской): жаждущие крови носфераты обступили жертву и терзали ее:
— Отчего не хочешь сотрудничать? Мы всего-то и намерены тебя искусать, опустошить, распять… Выпить соки, полакомиться печенью, почками, сухожилиями… Отчего у тебя в глазах недоверие и пессимизм? И вообще — почему грусть? Ты, может, не веришь в будущее?
— Потому что вам и таким, как вы, доверено решать. И вы уполномочены задавать подобные изуверские вопросы, — сорвалось у меня с языка.
Я складно придумал: познакомить фельдшера с блюзкой, такой же непреклонной, как он…
Незадолго до моей выписки из больницы его нашли в подъезде, исколошмаченного бейсбольными битами.
В дополнение к известным приметам (нельзя говорить могильщикам «до свидания» и входить на кладбище через широко открытые ворота) дам еще совет: не притягивайте, не привлекайте внимание Смерти неосторожными мыслями и поступками. Если во сне увидели гибель, не рассказывайте никому. Смерть, карауля каждый шорох возможной жертвы, тотчас обрадуется: «О ком речь?» И обратит взор на того, кого ей, подслеповатой, вытолкнули на лобную расправу. И возрадуется: «Хорошая пожива! Почему раньше ее не замечала?»
Не указывайте на отмеченных болезнью, невезением, либо вашим расположением и сном кандидатов!
На фоне ужасного избиения, которое завершилось для фельдшера не столь обтекаемо, как моя авария — для меня (несчастного не могли вернуть в сознание, ему не могли срастить позвоночник), ко мне в палату зачастил лысенький толстый человечек с расплывчатым взглядом за стеклами очков. В меру необаятельный, в меру недалекий. Всю жизнь он ждал: повезет. И дождался. Работал диспетчером в аэропорту. Самолет загорелся и взорвался на старте, счастливец успел запечатлеть взметнувшийся язык пламени. Больше десяти лет он караулил подобный миг и оказался единственным обладателем уникального видеодокумента. Спецслужбы не могли определить: что стало причиной взрыва — поломка двигателя или подложенная бомба? Мой визитер обещал приоткрыть завесу. Он хотел, непременно хотел лично прокомментировать случившееся — с экрана.
