Коллектив авторов - Одесский юмор: Антология
П. Ф. Р-кий
Посвящается милой одесситке
Как ты бойка, как остроумна,
Когда молчишь…
Как рассудительна, разумна,
Когда ты спишь…
Как ты сияешь вся от счастья,
Как вид твой свеж…
Ты дышишь вся огнем и страстью,
Когда ты ешь!..
Что за краса в небесном взгляде,
В твоих глазах,
Как дивно хороша ты… Сзади
Или впотьмах!..
Готов тебе я побожиться,
Что я не лгу:
Желал бы я в тебя влюбиться,
Да не могу.
Эмиль Кроткий
Город
Многоцветные витрины,
Миллионы жадных глаз,
Размалеванные Фрины,
Груди, плечи напоказ.
Как прилизанные крысы,
Семенят на каблучках
Современные Парисы
При усах и в котелках.
Фаты, купчики, гимнасты…
Шум, движенье, гам и звон…
Здесь разящие контрасты
Бьют в глаза со всех сторон.
Вот табло: у лавок модных
Рать бесштанников стоит…
Груды яств у тьмы голодных
Возбуждают аппетит.
Рай – удел смиренных духом —
Я не спорю; но пока
Их судьба – с голодным брюхом
Созерцать окорока.
Пятна пестрых объявлений:
«Фарс»… Спермины… Лампы «Блиц»…
Сколько ярких впечатлений,
Сколько серых слов и лиц!
Вот кокотка в экипаже,
С ней рядком известный туз.
Рой девиц в ужасном раже
Льнет к любимцу местных муз.
Драка… жулика словили —
Правит суд городовой…
Крик: кого-то задавили —
Распростился с головой!
Ах, бедняк… А впрочем, что же!
Что жалеть тебя… увы!
В этом шуме все мы тоже,
Как и ты, без головы.
Тузини (Николай Топуз)
Грустная история
С пирушки в это воскресенье
Домой я плелся под хмельком.
«Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем».
Вдруг в шубке милое созданье
Мелькнуло быстро предо мной.
«И прежних дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой».
Чтоб не создать разлада с веком,
Я полетел стрелой за ней.
«Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей».
Я в восхищеньи был, ей-богу,
Глядя на стан ее и грудь.
«Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь».
Бросая огненные взоры,
Ее обнял случайно я.
«Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья».
Но тут она – о дочь квартала —
Пощечину влепила мне.
«Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине».
И я, как столб, стоял на месте,
Увы! с поникшей головой.
«Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой».
Щека с печатью женской длани
Горела радугой и жгла.
«Гарун бежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла».
Она влепила мне искусно,
Должно быть, так уж суждено.
«Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно».
Александр Вертинский
Одесская пресса
Одесская пресса.
Голландская сажа.
Сибирская язва.
Казанское мыло…
В моем представлении – это нечто автономное, особое, замкнутое, живущее своими собственными вкусами, уставами, традициями. Нечто, о чем уже давно заявлен патент за № 4711 в департаменте российского искусства.
Одесская пресса – это маленькая самолюбивая республика, затерянная среди городов и колоний могущественного империалистического государства.
Она не желает подчиняться никаким законам, никаким влияниям и мнениям, она не верит никаким авторитетам и живет и гордится своим собственным независимым мнением, самоуправляясь и самоопределяясь.
И огромное добродушное государство, снисходительно улыбаясь, щадит ее автономность и оставляет ее в покое. Освистывая всероссийскую знаменитость, короля и властителя северных вкусов, актера, на котором воспитывались целые поколения, она уходит, довольная и гордая, и иронически усмехается:
– Нас не надуешь!
И ставит крест.
Она не любит чужих. Она не любит готовых, законченных, созданных где-то там, на севере, помимо ее влияния, помимо ее наблюдений.
«Одесса-мама» – как поется в одной из ее песен.
И как мать она не любит приемышей. И часто оказывается злой мачехой по отношению ко всем тем, кого подкидывает ей северное искусство.
И наоборот – свое, хотя бы маленькое, среднее, ограниченное, только свое – она раздувает до размеров необычайных и внушительных. Ибо это – свое, ею вспоенное и ею вскормленное.
Она страшна. Страшна для всякого гастролера. Ибо можно пройти по всей России и совершенно не пройти в Одессе.
И Одессы боятся. Ее откладывают на конец, напоследок, чуть ли не после Парижа и Лондона…
Дон Аминадо
Как сделаться конферансье
«Леди и джентльмены!
Скромно считая себя единственным настоящим конферансье в России с Сибирью и чувствуя приближение старости, я считаю долгом своим перед родиной и перед потомством сохранить для истории те мысли, замечания и положения, кои накопились у меня за время моей деятельности…
Вы отлично знаете, что наиболее грандиозные, скажем прямо, подавляющие успехи европейской цивилизации в России сказались именно в области кабаре, или, как называют их ласкательно и уменьшительно, – миниатюр, о которых известный поэт нашего времени сказал:
Ах… все мы ищем красоты —
И все… идем в миниатюры!..
Но, леди и джентльмены…
Для кабаре необходим, и это совершенно неоспоримо, – подвал.
Вы спросите, почему непременно подвал, а не партер или бельэтаж?
Очень просто. Когда люди опускаются до того, что идут в кабаре, надо дать им возможность опуститься как можно ниже. Ибо, как сказал Ницше: «Падающего подтолкни»…
И обратите внимание, что год от года, под влиянием бесчисленных предпринимателей, все архитекторы стараются рыть подвалы как можно глубже… Уже одно это явление ярко указывает на все возрастающий ажиотаж: каждый антрепренер не прочь вырыть яму своему конкуренту.
Помимо перечисленных причин, так сказать, житейского и современного характера, можно, говоря о подвалах, привести и соображения исторические. Из истории известно, что все наиболее утонченные пытки происходили главным образом по подземельям.
Когда у человека есть подвал – тогда добрая половина успеха уже обеспечена.
Но есть еще недобрая половина успеха!.. Вот об этой недоброй половине, иначе говоря, о конферансье, я и хочу сказать вам несколько слов.
Как сделаться конферансье?
Впрочем, не будем забегать вперед. Последовательность – прежде всего.
Кого, собственно, мы называем конферансье? В чем его обязанности? Каковы его права? Зачем, вообще говоря, существуют конферансье на свете? Кому они нужны, и для чего они нужны, и кто нужен им?
Итак: конферансье есть посредник между одной половиной рода человеческого и другой. Между тем, кто играет, и тем, кого разыгрывают. В своем роде – комиссионер искусства!.. Искусства обольщать, обещать и соблазнять.
В этом смысле первым конферансье в мире был, если хотите, змей с его гениальной инсценировкой грехопадения Евы. Кстати сказать, вся постановка этой одноактной миниатюры стоила ему гроши. Гардероб сводился к паре фиговых листков, а для реквизита понадобилось одно самое обыкновенное свежее яблоко.
А сравните-ка, леди и джентльмены, наши постановки! Взгляните, чего все это стоит. И признайтесь откровенно, сколькими бы яблоками, и притом кислыми, а не свежими, вы бы меня забросали, если бы мои артисты появились перед вами в фиговых листках.
Однако я уклонился в сторону. Продолжаю.
Настоящий конферансье должен непременно обладать двумя вещами: пробором и самомнением. Впрочем, при наличности лысины отсутствие пробора может быть компенсировано лишней дозой самомнения. Но уже последнее ничем заменено быть не может. Оно обязательно и священно, как атрибут жречества для первого жреца.
Не забывайте, что конферансье все время должен быть на виду у публики и все время импонировать ей. А что еще так импонирует публике подвалов, как не настоящее, исключительное, откровенное самомнение?
Оркестр играет туш, публика наполняет подвал, лакеи начинают стучать тарелками, а если удастся, и хлопать пробками, занавес раздвигается – и в час, указанный на театральной афише, конферансье начинает острить.
Вся трудность этого амплуа в том и заключается, что ровно с девяти часов вечера, ежедневно, человек обязан делаться остроумным. В противном случае ему грозит ряд серьезных неприятностей – ссоры с антрепренером, нарушение контракта, неустойка и проч.
С другой стороны, посудите, кто может нелицеприятно считать себя экспертом по остроумию? Кто возьмется доказать, что это удачно, а вот это – неудачно?
Ведь известно, что публика сплошь и рядом гогочет в самых трагических местах и нередко заливается горючими слезами во время какого-нибудь двуспального фарса… Ведь вот и сейчас, например, леди и джентльмены!.. В данную минуту, стоя на этих подмостках, разве не мечу я…»
