Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Пировал Барыш средь своих хором,
Угощал он Знать дорогим вином,
Не жалел рублей, не щадил труда…
В этот час к окну подошла Нужда.
Говорит: «Барыш! Не оставь меня,
Голодаю я уж четыре дня».
— «Видно, пьянствуешь, — ей Барыш сказал,
Черствый хлеба край ей в окошко дал
И, смеясь, кричит — Пир так пир горой!
Эй, жена, на стол поскорей накрой,
Подавай пирог, подавай нам щи,
Всё, что есть в печи, всё на стол мечи!»
Поплелась Нужда от окошка прочь…
На дворе метель и глухая ночь,
На дворе мороз, в стороне ж кабак,
И в него Нужда доплелась кой-как.
В кабаке Нужде уголок был дан,
За лохмотья ж ей поднесен стакан.
Пропила зипун — стали гнать Нужду,
И пошла Нужда, позабыв беду,
Прямо в темный лес, улеглась под ель,
Хлеб жует она… а над ней метель…
Засыпай, Нужда, — и чего тут? — знай,
Что «коль хлеба край, так под елью рай».

Что вы смотрите так подозрительно
На заплаты одежды моей?
Или прихоть пришла снисходительно
Бросить мне пару медных грошей?
Вы сегодня добры изумительно,
Благодарен я вам от души! —
          Только знайте:
Не помогут мне ваши гроши —
          Проезжайте!

Было время: с какою охотою
За работой я грудь надрывал,
Всё боролся с нуждой да с заботою,
Но не мог устоять — и упал.
А теперь я почти не работаю,
Что добуду — тащу всё в кабак…
          Что ж? Ну знайте,
Что я пьяница, нищий, — итак,
          Проезжайте!

Было время: рукою несмелою
Я стучался у ваших дверей…
Да! я с матерью жил престарелою
И с несчастной сестрою моей.
Но теперь я к вам шагу не сделаю,
Миновала невзгоды пора,
          Поздно! — Знайте,
Что уж мать умерла, а сестра…
          Проезжайте!

Смотрите, вот наш пролетарий!
Он не успел окончить курс
В одной из наших семинарий,
          В одной из наших бурс.

Из бурсы с скверным аттестатом
Начальством был он исключен;
Хотел быть по найму солдатом,
          Да плох здоровьем он.

Потом читал он и учился…
Больной, собрав остаток сил,
Пешком в столицу притащился,
          В студенты поступил.

Терпел нужду, терпел лишенья —
Нет сил трудиться, нечем жить…
Бедняга вышел из терпенья —
          И с горя начал пить.

Тут посещать не стал он лекций,
На службу поступить хотел,
Но не имел знакомств, протекций,
          Прав по рожденью не имел.

А время шло и дни летели;
Он, обнищать успев кругом,
Стал в рваной фризовой шинели
          Ходить в питейный дом.

Чем он живет, он сам не знает:
То настрочит прошенье он,
То с днем рожденья поздравляет,
          То сходит на поклон.

Бедняге пьянице не стыдно
Просить дрожащею рукой —
Всё человеческое, видно,
          Убито в нем нуждой.

И вот, помаявшись в столице,
Он станет чахнуть и умрет,
И купят для него в <больнице>
          Гроб на казенный счет.

Много песен слыхал я в родной стороне,
Как их с горя, как с радости пели,
Но одна только песнь в память врезалась мне,
          Это — песня рабочей артели:
                   «Ухни, дубинушка, ухни!
                     Ухни, березова, ухни!
                                   Ух!..»

За работой толпа, не под силу ей труд,
Ноет грудь, ломит шею и спину…
Но вздохнут бедняки, пот с лица оботрут
          И, кряхтя, запевают дубину:
                   «Ухни, дубинушка, ухни!
                     Ухни, березова, ухни!
                                   Ух!..»

Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь,
Вымышлял за машиной машину;
Ухитрились и мы: чуть пришлося невмочь,
          Вспоминаем родную дубину:
                   «Ухни, дубинушка, ухни!
                     Ухни, березова, ухни!
                                   Ух!..»

Да, дубинка, в тебя, видно, вера сильна,
Что творят по тебе так поминки,
Где работа дружней и усердней нужна,
          Там у нас, знать, нельзя без дубинки:
                   «Ухни, дубинушка, ухни!
                     Ухни, березова, ухни!
                                   Ух!..»

Эта песня у нас уж сложилась давно;
Петр с дубинкой ходил на работу,
Чтоб дружней прорубалось в Европу окно, —
          И гремело по финскому флоту:
                   «Ухни, дубинушка, ухни!
                     Ухни, березова, ухни!
                                   Ух!..»

Прорубили окно… Да, могуч был напор
Бессознательной силы… Все стали
Эту силу ценить и бояться с тех пор…
          Наши ж деды одно напевали:
                   «Ухни, дубинушка, ухни!
                     Ухни, березова, ухни!
                                   Ух!..»

И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям
Эта песня пошла по наследству;
Чуть на лад что нейдет, так к дубинушке там
          Прибегаем как к верному средству:
                   «Ухни, дубинушка, ухни!
                     Ухни, березова, ухни!
                                   Ух!..»

Эх, когда б эту песню допеть поскорей!
Без дубины чтоб спорилось дело
И при тяжком труде утомленных людей
          Монотонно б у нас не гудело:
                   «Ухни, дубинушка, ухни!
                     Ухни, березова, ухни!
                                   Ух!..»

Предсказывать стань-ка кто в старые годы,
Что время настанет, когда у людей
Помчатся стрелою по рельсам подводы
                                   Без лошадей;
Что станут повсюду работать машины,
Что по́ морю плавать без ветра начнем…
                      О боже! какой бы содом
Все подняли тотчас в защиту рутины:
                      «Он рехнулся! В желтый дом,
                                   На цепь сумасброда!
                      Ведь волнует у народа
                                   Он умы…»
Что ж теперь про крик такого рода
                                   Скажем мы?

Предсказывать стань-ка кто в старые годы,
Что люди со временем так будут жить,
Что им и перуны небесного свода
                                   Станут служить;
Что сила, которой пугают нас грозы,
Покорно депеши мчать станет потом…
                      В ответ бы раздались кругом
И крик, и проклятья, и брань, и угрозы:
                      «Он рехнулся! В желтый дом,
                                   На цепь сумасброда!
                      Ведь волнует у народа
                                   Он умы…»
Что ж теперь про крик такого рода
                                   Скажем мы?

Предсказывать стань-ка кто в старые годы,
Что станет вдруг солнечный луч рисовать,
Что мы и портреты, и горы, и воды
                                   Станем писать
Не кистью, а пользуясь солнечным светом,
Что кисть и палитру заменит во всем
                      Нам свет, покоренный умом…
В ответ что за крик бы раздался при этом:
                      «Он рехнулся! В желтый дом,
                                   На цепь сумасброда!
                      Ведь волнует у народа
                                   Он умы…»
Что ж теперь про крик такого рода
                                   Скажем мы?

Предсказывать стань-ка кто в старые годы,
Что в обществе вовсе не будет рабов,
Что время настанет, и снимет свобода
                                   Бремя оков,
И новый склад жизни, склад жизни свободной
Заставит всё делать свободным трудом…
                      Сказать бы всё это — кругом
Раздался б немедленно крик всенародный:
                      «Он рехнулся! В желтый дом,
                                   На цепь сумасброда!
                      Ведь волнует у народа
                                   Он умы…»
Что ж теперь про крик такого рода
                                   Скажем мы?

Предсказывать стань-ка кто в наши хоть годы,
Что время настанет такое, когда
На свете не будет страданий, невзгоды
                                   С гнетом труда,
Что люди устроят склад жизни примерно,
Что с голодом бедный не будет знаком…
                      Скажите-ка это — кругом
Поднимутся громкие крики, наверно:
                      «Он рехнулся! В желтый дом,
                                   На цепь сумасброда!
                      Ведь волнует у народа
                                   Он умы…»
Что ж теперь про крик такого рода
                                   Скажем мы?