Михаил Жванецкий - Избранное (сборник)
Вдали трубы заводов, новые районы, по которым сегодня этот город можно отличить от других. Дети из скрипок ушли в фигурное катание, чтоб хоть раз мелькнуть по телевидению. Новый порт, аммиачный завод, ВАЗ-2101, 02, 03… Но закройте глаза. Проступают, отделяются от старых стен, выходят из дикого винограда, из трещин в асфальте и слышны, слышны, слышны…
– Вы же знаете, у него есть счетная машинка, он теперь все подсчитывает. Услышал об урожае, пошевелил губами, достал машинку и что-то подсчитал. То ли разделил урожай на население минус скот, то ли помножил свои дни на количество съедаемого хлеба и сумму подставил под урожай в качестве знаменателя. У него есть счетная машинка, он все время считает, он как бы участвует в управлении страной. Он прикинул количество чугуна на каждую нашу душу. А бюджеты, расходы, займы… У нас же никогда не было времени считать, мы же не могли проверить. Теперь Госплану нужно действовать очень осторожно, потому что он его все время проверяет. Мальчику десять лет, и он такой способный.
– Андруша-а-а!
– Я вам говорю: кто-то ловит рыбу, кто-то ловит дичь, кто-то ищет грибы. Этот ищет деньги и находит дичь, грибы и рыбу.
– Андруша-а-а!..
– Я с женщин ничего не снимаю, жду, пока сойдет само…
– Какой он сатирик? Он же боится написанного самоим собой! Что вы его все время цицируете?
О боже, сохрани этот город, соедини разбросанных, тех, кто в других местах не может избавиться от своего таланта и своеобразия. Соедини в приветствии к старшему, преклони колени в уважении к годам его, к его имени, обширному, как материк. Многие из нас родились, жили и умерли внутри этого имени. Да, что-то есть в этой нервной почве, рождающей музыкантов, шахматистов, художников, певцов, жуликов и бандитов, так ярко живущих по обе стороны среднего образования! Но нет специального Одесского юмора, нет Одесской литературы, есть юмор, вызывающий смех, и есть шутки, вызывающие улыбку сострадания. Есть живой человек, степной и горячий, как летний помидор, а есть бледный, созревший под стеклом и дозревший в ящике. Он и поет про свою синтетику, и пишет про написанное. А писать, простите, как и писать, надо, когда уже не можешь. Нет смысла петь, когда нечего сказать, нет смысла танцевать, когда нечего сказать. И если у человека есть его единственное движимое имущество – талант, – он и идет с ним, и поет им, и пишет им, и волнует им, потому что талант – это очень просто, это переживать за других.
Соседка о соседях
А я слышала, у Рейгана неприятности, он какие-то документы украл. А Кеннеди семью бросил и где-то пропал. И у Помпиду личную жизнь разобрали и в стенгазету. И у Тэтчер строгач от консерваторов.
Нелегкая у них там жизнь.
Рейган скрывал про документы, но сигнал пришел от соседей, и он раскололся. Анонимок на него много. И все с дитями. С дитями многие пришли. А он в молодости скитался. И сейчас с дитями пришли, а дети – копия он, куда отвертишься. Все видят. Сейчас уже и не назначат президентом. А так бы назначили, он видный такой, пьет много, но держится просто. Так что его б назначили, но жена с бабами сцепилась – пусть дома сидит, хватит, мол, этих проституток. Как он из дома уйдет на работу, так пропадает, а потом хвост баб тянется.
У Тэтчер тоже неприятности. Ее, наоборот, мужики заели. А у ее от них аллергия, сыпь по всему телу и судороги. Не любит их, не переносит, а там без них нельзя. Хоть с кем-то, хоть когда-то, а надо быть. Там у нее с королевой неприятности. Та вроде так ничего к мужчинам, но если кто не понравится – голову срубает. Лорд, не лорд.
Певцу одному голову отрубила. Пришел не вовремя. Знаешь, опоздал или закрутился. Она его к Тэтчер, а Тэтчер его обратно, та вообще мужчин не любит. А эта говорит: «Что ж ты мой подарок так левой ногой, я тебе, мол, по-хорошему, а ты…» А та говорит: «Ты, мол, что поприличнее себе оставляешь, а мне гадость всякую, падаль». А та говорит: «Вот этот, – говорит, – певец – гадость? Двадцать пять лет жеребцу и поет как соловей, это тебе плохо?» А та говорит: «Плохо. И подавись». В общем, они певцу голову отрубили, и давай друг друга поливать. Что было! Еле растащили. Разные они, а друг без друга не могут. Друг друга не переносят, а врозь не могут. Как одна достанет гречку или сахару, так другой посылает, пусть, мол, порадуется. А уж мясо к празднику вообще одна не ест. Где, мол, эта развратница, пусть зайдет.
Но пьют много. Обе закладывают. Мужиков вокруг себя повесят, колокола им на одно место, и давай гулять. Для смеху в двенадцать, в час, в два палкой ткнут – он звенит «бам-бам». Большой Бен! У них есть и маленький. Ну, это не при детях.
А этот, из Франции, Помпиду – вообще поселился в Париже и давай себе жить. А все вокруг тоже не дураки. А прописка? Тут он и завертелся, – мама, невеста, к дочери приехал… – такую ерунду плел. Кто-то догадался дернуть: парик, усы и борода – всё поддельное. Он, значит, пять лет притворялся президентом, бумаги подписывал, паек ел, а сигналы шли. Ну, у него наверху свои были, тоже жуки все загримированные, пока кто-то из баб за усы не дернул. Ну, знаешь там – музыка, кутерьма, самогон. Ну, она сдуру… Ее предупреждали, а ей, вообще, восемнадцать, ее предупреждай, не предупреждай – все равно дернет…
Ну, тут такое пошло. Тэтчер с королевой прилетели, Ротшильд перевод послал. Рейган тоже всех своих поднял. Не помогло. Стали разбираться, и знаешь, куда все нити пошли? К нам в Ростов! Да, завбазой один признался. Ну, на него все показали, и отпечатки пальцев, и он раскололся. Все нити к нему… А в саду всё закопано! Каждое дерево не в земле растет, а в вазоне и без корней. А цветы дернули – корней нет – бриллианты. Трава без корней, кусты. Все на спичках, на булавках, только чтоб снаружи держалось, а внизу серьги, часы, магнитофоны. Семь цветных телевизоров закопано – «Электрон», а на веранде один черно-белый довоенный – для виду. Велосипеды закопаны, сервизы, туалетная бумага, шоферской инструмент, покрышки жигулевские, крестовины, фары к ноль пятым, сантехника, смеситель югославский – такое богатство.
Со всего мира ОБХСС прилетело, все себе разобрали, гады. Понял, что творят?!
И когда уже все раскрыли, он раскололся и самое главное достал – стекла лобовые к «Жигулям». Что там было – крики, плач, его семья на них рассчитывала. Мол, как жизнь сложится, какая власть, перестройка будет – не будет, а это всегда капитал. А он раскололся. Они все и повесилися.
Так и закончилась вся эта печальная история.
Не надо было
Когда-то казалось, что все по чуть-чуть.
Мы уже почти добились этого.
Интеллигенция еще сопротивлялась, но непосредственные производители и большая часть крестьянства были охвачены этим подъемом.
И все, как вы помните, с утра. Поэтому сложная наша техника до сих пор страдает такой точностью.
Теперь участились случаи трезвой сборки, тогда выявились конструктивные недостатки.
А порой стало случаться, что и конструктивно ничего, тогда выявили некачественные элементы смежников.
А теперь случается, что и сборка трезвая, конструктивных недостатков нет и смежники ничего изготовили, и тут полезли недостатки организации.
А теперь все чаще сборка трезвая, и конструктивно хорошо, и смежники, и организация хороша – полезли огрехи всей системы жизни в стране.
Не надо было водку трогать.
Ночью над городом
Ночью, когда все уснут, выплывает моя кровать.
Из окна.
И плывет над городом.
Присмотритесь.
Вот свисает одеяло.
Из подушки торчит нос.
Сода в изголовье.
Ножки торчат. В основном две.
Тикает будильник.
Играет музыка.
И мы уплываем.
Над спящими и лежащими.
Над секретным.
Над всей сутью.
Если выйти часа в четыре, меня можно увидеть над заливом.
Над черными волнами.
Эта кровать и тело, вдавленное в подушку.
Глаза закрыты. Свинцовое лицо.
Шум, шум Финского залива.
Безлунная ночь. Холод.
Волосы дыбом! У штурманов пляшут картушки компасов.
К чертовой матери прыгают стрелки.
А я возвращаюсь.
Залив. Гавань. Стадион.
Большой проспект.
Шестнадцатая, пятнадцатая, четырнадцатая, двенадцатая, восьмая линия.
Нева. Стачек, Ветеранов.
В этот момент жутко вздрагивают таксисты.
А если все-таки не бояться и выглянуть в пять, можно увидеть, как я вплываю с грохотом, становлюсь на место, опрокинув торшер…
И тогда рассветает.
Как жить в таком ужасе?
Невозможно.
Надо вылетать в светлое время.
Наша!
Все кричат: «Француженка, француженка!» – а я так считаю: нет нашей бабы лучше. Наша баба – самое большое наше достижение. Перед той – и так, и этак, и тюти-мути, и встал, и сел, и поклонился, романы, помолвки… Нашей сто грамм дал, на трамвае прокатил – твоя.
Брак по расчету не признает. Что ты ей можешь дать? Ее богатство от твоего ничем не отличается. А непритязательная, крепкая, ясноглазая, выносливая, счастливая от ерунды. Пищу сама себе добывает. И проводку, и известку, и кирпичи, и шпалы, и ядро бросает неведомо куда. А кошелки по пятьсот килограмм и впереди себя – коляску с ребенком! Это же после того, как просеку в тайге прорубила. А в очередь поставь – держит! Англичанка не держит, румынка не держит, наша держит. От пятерых мужиков отобьется, до прилавка дойдет, продавца скрутит, а точный вес возьмет.
