Владимир Войнович - Москва 2042
Две молодые комсорки в не очень чистых халатах обслуживали клиентов быстро, без задержки. Мне, как и другим, был выдан пластмассовый поднос с набором всех перечисленных блюд. Две тарелки, две чашки и ложка (все это тоже пластмассовое) были прикованы к подносу стальными цепочками. Еще две цепочки (может быть, для вилок и ножей) были оборваны. Понюхав выданную мне пищу, я, откровенно говоря, немного поморщился и подумал, что в некоторых случаях утолять голод можно одним только запахом.
Однако, повторяю, мною руководил не только голод, но и исследовательское любопытство.
Я нашел столик, за которым одна только дама медленно поглощала овсяный кисель. Я попросил разрешения стать рядом и, когда она что-то невнятно пробормотала, узнал в ней ту самую тетку, которая понимала по-иностранному. Судя по брошенному на меня неприязненному взгляду, она меня, кажется, тоже узнала.
Отведав щей, я сразу догадался, что их гордое имя произведено не от длинношеей птицы, а от лебеды, которую в период расцвета колхозной системы мне приходилось вкушать и раньше. В состоянии сильного голода пару ложек я кое-как осилил, а вот вегетарианская свинина Прогресс, изготовленная из чего-то вроде прессованной брюквы, откровенно говоря, не пошла. То есть сначала немного пошла, но потом тут же стала рваться обратно, так что я еле-еле донес ее до кабесота, и там мой капризный организм безжалостно исторг ее из себя.
Дворец любви
Выйдя из кабесота, я нос к носу столкнулся теткой, которая понимала по-иностранному. Похоже, что она дожидалась меня здесь специально. Потому что как только меня увидела, так закричала на весь зал визгливо и недружелюбно:
– Что, не нравится наша пища?
Я, ничего не ответив, вышел на улицу. Она выкатилась следом. Я пошел вниз по бывшей улице Горького, которая теперь называлась проспектом имени Первого тома Собрания Сочинений Гениалиссимуса. (Потом я узнал, что в коммунистической Москве имеются 26 проспектов имени отдельных томов сочинений данного автора.)
Тетка увязалась за мной.
– Ишь ты какой! – бормотала она, плетясь сзади. – Штаны длинные носит, говно сдавать не хочет, пищей нашей брезгует.
– Слушай, тетенька, – сказал я, к ней повернувшись, – оставь меня, ради Бога, и без тебя тошно.
Кажется, ей только этого и надо было.
– Ого-го-го! – закричала она, пытаясь привлечь внимание прохожих. – Штаны длинные носит, говно сдавать не хочет, пищей брезгует, да еще Бога какого– то поминает! Тошно ему! От свинины от нашей тошно!
– А иди-ка ты в ж…! – сказал я, не выдержав, и перешел на другую сторону.
Прошу меня простить за столь грубое выражение. В прежней жизни я никогда ничего подобного дамам не говорил. Но эта грымза меня просто вывела из себя.
Я шел вниз по проспекту Первого тома в несколько расстроенных чувствах. Как-то мне в этом коммунистическом царстве было неуютно. Конечно, я приехал сюда всего лишь на месяц, но я боялся, что на свинине вегетарианской и этого срока выдержать не смогу.
Нет, я вовсе не хотел каких бы то ни было преимуществ. Я хотел быть здесь как все. И уж ни в коем случае ни во что не вмешиваться Мое дело быть объективным и бесстрастным регистратором фактов. И ради этого я готов был к любым, самым неожиданным и рискованным испытаниям И вообще я никогда не был особенно привередлив в еде, но эту коммунистическую свинину и щи Лебедушка мой организм просто не переваривал.
Возможно, виной всему мое мировоззрение. Оно у меня было отсталое, еще когда я жил при социализме. А потом, когда я попал в капитализм и подвергался ежедневно тлетворному и разлагающему влиянию буржуазной пропаганды и пищи, это, возможно, отразилось не только на образе мыслей, но и на работе желудка. Он разнежился.
Может быть, я объясняю все это не очень научно, но настроение у меня, прямо скажу, было неважное.
В этом настроении я двигался вниз, по той стороне проспекта, где при социализме был Елисеевский магазин.
Несмотря на мрачное настроение, я поглядывал по сторонам, кое-что замечал и кое– что отмечал.
Меня, например, удивило, что улица Немировича-Данченко осталась непереименованной, хотя этот древний деятель был, как известно, одним из родоначальников метода социалистического реализма, который партией был решительно осужден и заменен реализмом коммунистическим. Но когда я подошел к бывшей Советской площади, я был удивлен еще больше. Знакомого мне по старым временам памятника Юрию Долгорукому на лошади там не было. То есть сама лошадь была, но на ней сидел не Юрий Долгорукий, а Гениалиссимус. В одной руке он держал свою книгу, а в другой меч. Причем площадь теперь называлась: имени Научных Открытий Гениалиссимуса.
Откровенно говоря, мне не очень было понятно, какое отношение имеет этот памятник к научным открытиям. Ну, книга, это допустим. Но причем тут лошадь и меч?
Тут мое внимание переключилось на здание, в котором раньше был ресторан Арагви. Теперь никакого Арагви там, разумеется, не было, но на фронтоне здания под самой крышей аршинными буквами было написано:
ДВОРЕЦ ЛЮБВИ
Признаться, я не сразу понял, что это значит. Но, приблизившись к зданию, увидел справа от массивных дверей вывеску, на которой прочел буквально следующее:
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ОРДЕНА ЛЕНИНА
ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ имени Н.К. КРУПСКОЙ
– Ого! – сказал я себе самому. – Вот это я понимаю, коммунизм!
Настроение мое заметно улучшилось.
Я думал, что это заведение работает только по вечерам, но тут же прочел, что сексуальное обслуживание населения производится с 8.30 до 17.30, перерыв на обед с 13 до 14 часов.
Я посмотрел на часы. Было точно девять часов сорок две минуты утра. Время для таких дел не самое подходящее, но, впрочем, почему бы и нет?
На уровне второго этажа висел плакат, изображавший рабочего с поднятым вверх кулаком. Надпись под плакатом была мне почти знакома:
КТО СДАЕТ ПРОДУКТ ВТОРИЧНЫЙ,
ТОТ СЕКСУЕТСЯ ОТЛИЧНО
Ниже были вывешены и правила поведения в ГЭОЛПДИК (так сокращенно называлось это странное предприятие). В них было сказано, что сексуальное обслуживание посетителей производится как по коллективным заявкам предприятий, учреждений и общественных организаций, так и в индивидуальном порядке.
Я невольно вспомнил шофера Кузю и его товарища, которые в пункте помыва пытались склонить меня к безобразнейшей оргии. Вот дикие люди! Зачем же столь интимным делом заниматься сообща, когда существуют вполне узаконенные формы индивидуального удовлетворения потребностей?
Так я думал, продолжая скользить глазами по правилам, из которых узнал, что обслуживание производится только по предъявлении справки о сдаче вторичного продукта и что в ГЭОЛПДИК запрещено:
1. Приводить с собой и обслуживать партнеров со стороны
2. Обслуживаться в верхней одежде.
3. Обслуживаться в коридорах, на лестницах, под лестницами, в кабесоте и других местах, кроме специально отведенных.
4. Пользоваться самодельными противозачаточными средствами, а также орудиями садизма и мазохизма.
5. Играть на музыкальных инструментах.
6. Портить коммунистическое имущество.
7. Категорически запрещается разрешать возникающие конфликты с помощью сексоборудования.
Здесь, так же как и в прекомпите, стоял дядя с повязкой на рукаве и с компостером. Я сунул ему тот же клочок газеты, но с другой стороны, и он, как и прекомпитский страж, проткнул газету не глядя.
Внутри это было что-то вроде поликлиники. Широкий коридор с линолеумным полом и стенами, покрытыми темно-синей масляной краской С каждой стороны на равном расстоянии располагались бежевые двери кабинетов, а слева от входа, сразу за выщербленной лестницей, была деревянная загородка и стеклянное окошечко с надписью РЕГИСТРАТУРА.
Навстречу мне, неся кучу канцелярских папок, шла девица в белом халатике, едва прикрывавшем ее орудие производства.
– Слаген! – сказала она мне.
– Слаген! – сказал я и попытался ухватить ее за что-нибудь. Но она ловко увернулась, посмотрела на меня, по-моему, очень удивленно и недовольно и стала подниматься по лестнице, предоставив мне возможность рассмотреть ее с лучшей ее стороны.
Не хочешь, не надо, сказал я и приблизился к регистратуре, где сидела пожилая женщина в очках с оправой, вырезанной из картона. Она что-то вязала. Мне было немного неловко, но, преодолев смущение, я обратился к ней и сказал, что хотелось бы как-нибудь обслужиться.
Ничего не говоря, она мне сунула клочок бумаги. Это была, конечно, анкета, впрочем, довольно скромная. Отвечая на вопросы, я указал свои фамилию, звездное имя и отчество. Чтобы не привлекать внимания, возраст свой я убавил ровно на шестьдесят лет. В графе венерические болезни я написал, естественно, нет.
Я вернул регистраторше анкету. Она насадила ее на длинный ржавый штырь с заостренным концом, отложила свое вязанье, вышла из-за загородки и без слов пошла по коридору, гремя связкой ключей.
