Андрей Яхонтов - Роман с мертвой девушкой
Взгляд моей припорошенной снежком недотроги — при наших все более редких свиданиях — делался неуловим, непроницаем, ускользающ. Раньше, бывало, посмеивалась, если расцвечивал отчеты о схожих с небылицами приключениях дополнительными штрихами и блестками, не возражала, если приправлял неправдоподобную достоверность бравадой. Теперь хмурилась. Давала понять: мои хлопоты больше ее не трогают, то, чем бахвалюсь, не имеет в мире, где пребывает, никакой цены? Становилась замкнутой, отчужденной. Прежде ощущал: мы вместе, заодно, лихорадка повседневности не властна над нами, теперь видел: нареченная меня чурается… Из-за чего? Переживала, что, забегавшись, забываю о ней? И о смерти забываю, которая нас сплачивает и единственная обещает соединить?
Искал поводы к удручавшей перемене. Чем больше всматривался в дорогие черты, тем отчетливее сознавал: снизошло незаслуженное счастье. Была лучше всех. Тихой, скромной, просветленной и приветливой, не пыталась ущипнуть или изнасиловать в лифте, склонить к равнодушию. Оставалась ангелом-хранителем, окружала защитной кисеей. Помогала уверовать: пока еще не пропал. Погружаясь в привычную кладбищенскую стихию, приникая к любимой, спасался от окончательной самопотери. Рядом с ненаглядной мог не притворяться. Стало необходимостью сверяться с выражением ее глаз.
Компаньоны (в чем, собственно, и заключалась причина разногласий с ними) — о смерти не думали. То есть предумышляли — на свой лад. Рыскали — в поисках подобающих мемориалов-пантеонов и вызолоченных аналоев, налаживали (в том числе через меня) связи с директорами кладбищ и крематориев, колготились — о памятниках, намеченных к воздвижению в собственную честь, беспокоились о лучших участках под погребение. Понимали: от потомков почестей и уважения не дождаться. (Чем его заслужили?) Причепуривались заблаговременно, творили о себе прижизненные мифы и легенды, тихой сапой приискивали ландшафты и пейзажи, годные для впечатляющих траурных променадов. Оформляли в пользование два и три, а то и четыре гробохранилища. Примерялись:
— Полежу недельку в лумумбарии, месячишко на Ваганьковском, еще годок — на плацу Новодевичьего… Там будет видно, определюсь, где лучше…
Вместе с поисковиками (и от них) — заражался трясучкой самообессмертливания. Разрывался меж канувшим и сиюминутным, погостом и посюсторонностью, а потом с превеликим трудом возвращался в разум. Памятью — к родителям, себе недавнему, мертвой недотроге.
При торжественной, с оркестром, закладке склепа Гондольского, наткнулся на свежую могилу и по надписи на жиденьком венке определил: упокоен мамин ученик. Тихий мальчик, большеглазый и узкотелый, постигал сольфеджо, — но, бегло скользнув вдоль жизни, не воспламенился, не вспыхнул спичесной зарницей от чирканья по шершавым ее неровностям.
На другом кладбище, где поверх кургана из золотистого песка водрузили портик и колонны родовой усыпальницы Свободиных — обнаружил (на растрескавшейся древней плите) фотографию и фамилию своего школьного врага. Пребывал в моей памяти мучителем (хлестал меня мокрой тряпкой по щекам), а не жил много лет! Разыскав номер телефона, позвонил вдове второгодника-изверга, та поведала: повзрослевшего оболтуса в клочья разнесло бомбой, подложенной в вагон метро. Дети остались без кормильца. Рассказывая, она рыдала. А я думал: хорошая смерть. Быстрая и внезапная. Умертвленный не успел ничего понять, не увидел разлетающихся в стороны собственных ошметков. Это ли не везуха?
О себе гадал: загорелся ли, вспыхнул факелом — или распылен в ничто?
Приблизительно в то же время начал замечать: мертвецы избегают меня (угрюмо пялились с медальонов, не отвечали на расспросы), а живые внимают в странном оцепенении. Жену, тещу, молоденькую сестричку жены коробили мои попытки заговорить. Даже если поддавал сардонизма, не смеялись.
Претензии всемогущей шантрапы (так стал называть хитромудрых партагеноссцев после снятого Баскервилевым фильма «Родом из Сан-Тропе», основанного на разведдонесениях Гондурасова) простирались все дальше: с помощью тестя Златоустский-Заединер — он никак не мог довести затеянный бракоразводный процесс до завершения, — выколотил из министерства флуктуации и деградации средства на загранвояжи с далеко прогнозируемыми целями. Проект, конспиративно озаглавленный «Мы», в официальных засекреченных сводках проходил под кодовым грифом «улучшение имиджа родины и захват мирового господства». Начинался нелегкий этап борьбы за обуродливание всего наземного пространства. Поодиночке и группами члены нашей кузни принялись шастать в далекие и близкие страны, где внешней расхристанностью и отталкивающестью, а также беспросветной и бесперебойной заумью должны были очаровать аборигенов. Выгребая из общака потребные (порой запредельно огромные) суммы, эмиссары разлетались во всех направлениях. Нет нужды перечислять, кто был отобран в пропагандистскую креатуру — разумеется, лишь самые представительные и породистые (не говорю уж — идеологически выдержанные и наделенные разящим психотропным влиянием): Душителев и его плюгавый шкет-зять, Гондольский и поэт-инфекционист, доктор-шуткарь и художник Пипифаксов, продолжавший оставаться шпионом журналист-международник Гондурасов (глава делегации) и Баскервилев, Елисей Ротвеллер и сменившая пол толкательница ядра. Чистопородных женщин решили не задействовать: ибо понятно, какой эффект они сгенерируют, шмонаясь по распродажам и оптовым рынкам в поисках удешевленной бижутерии и уцененных бюстгальтеров, в то время как скаредничать на уродстве преступно, а на замарашестве нельзя экономить… Но и среди дружных мужчин-горлопанов возникали трения, поскольку маршруты намечались произвольно: то линия Берн — Париж — Лондон — Мадрид — Нью-Йорк — Триполи, то ось Тель-Авив — Лима — Браззавиль — Кишинев — Токио — Бейрут — Карачи — Кабул — Лион — Марсель… Все было отдано на откуп, а когда возникает вольница, не жди согласия. Тем более, командировочные траты, как уже сказал, предусматривались неограниченные, каждый получал за красивые (то есть: раскосые, бельмондованные, вытекшие и базедово расширенные) глаза приличный куш. В тендере на право представлять державу за ее пределами участвовало множество организаций: всероссийское общество слепо глухо немых, ассоциация жертв наследственного рахита, клуб порочных сексуальных меньшинств, но проект, выношенный Душителевым, оказался неуязвим, поскольку пигмей обязался отражать наши дипломатические успехи и захватнические настроения в ежедневных телероликах.
Работа по улучшению имиджа щедро спонсировавшей нас родины заключалась в том, что на протяжении одиссей мы старались избегать общения со своими — будто зеркальными — гостеприимными европейскими, австралийскими, американскими и африканскими отражениями: стоило установить с ними тесные контакты, и неминуемо пришлось бы (в целях вербовки этих недотыкомок) выглядеть еще хуже, противнее, чем мы выглядели, а хуже и противнее было некуда, да мы и ленились. Если от встреч все же не удавалось отлынить, затевали с принимающей стороной — состязания по перетягиванию каната и прыжки со скал без страховочной трапеции и с завязанными глазами, коллективно покоряли неприступные форты и совершали заплывы через акватории, кишащие акулами и крокодилами. Во время одного из таких бултыханий погиб толкатель ядра, его перекусила пополам мурена. О перипетиях зритель получал подробнейшую информацию через спутниковое ТВ и, нет сомнения, воодушевлялся успехами соотечественников.
— Силы и возможности сборной команды людей будущего неограниченны, — комментировал наши подвиги Гондольский. — Не за горами всемирный конгресс посланцев родственных течений под лозунгом: «Сделаем планету похожей на нас!»
Все было зашибись. Но в Риме я откололся от сплоченной делегации и нырнул в собор Святого Петра, а оттуда — в музейные Ватиканские залы, где на одной из стен узрел портрет знатной дамы с веером. Как две капли воды она походила на мою любимую. Тоска стиснула сердце. Все во мне перекувыркнулось. Не знаю, как передать то, что ощутил… Хрупкость и конечность, утекающую, исчезающую материальность сущего. Эта вещественность еще говорила со мной, взывала ко мне, сама не понимая, что ее уже нет, — лишь колеблющийся призрак (который в следующее мгновение станет вовсе неразличим) продолжал примерять одеяние из плоти, крови, холста и красок, но и он истаивал… Может, ненаглядная специально выскользнула из распадающихся времен, чтобы не оказаться заложницей их прихотей и трюков, не быть подверженной капризам природы и политических пертурбаций?
Отдельных немалых ассигнований потребовало наше десантирование в Стокгольм, куда мы прибыли, чтобы настоять на присуждении премии Нобеля инфекционисту Фуфловичу (пусть не в литературной, так хотя бы в научной номинации, по разделу «Желудочная микрофлора и прочие вирусы»), Гондольский выступил перед членами жюри с эмоциональным докладом и приравнял творчество сернокислотника к подвигу Альберта Швейцера, не гнушавшегося помогать больным проказой. Но поскольку пламенный оратор не владел английским (не говоря уже о шведском), текст ему написали, транскрибировав британские слова русскими печатными буквами, из-за чего у слушавших возникло множество недоумений. Гондольский, не понимая, о чем его вопрошают, повторял затверженно: «Дайте премию, отказ расценим как демонстративное неуважение». После него выступил тогда еще живой-здоровый, не перекушенный пополам толкатель ядра, он рассказал, как враждебно настроенные спортивные рефери не допускали его (по документам — девушку) до соревнований в связи с обнаружением в крови допинга.
