Дмитрий Быков - О зверьках и зверюшах
— В чем дело? — холодно спросила зверюша.
— Ты это, — замялся зверек, — хотела в тюрьму сдавать — так сдавай.
— У меня полно своих дел. Можно было подождать хотя бы из деликатности. Малыш ночью испугался, долго плакал, мы проспали, все утро коту под хвост, — и вы еще меня торопите! Знаете что… — зверюша задумалась. — Убирайтесь-ка вы вон отсюда, и постарайтесь сделать так, чтобы я больше никогда вас не увидела.
— Зверюш, ты чего?
— Мне кажется, я все сказала ясно! Уходите отсюда. И быстро.
Зверек не хотел никому быть обязанным, тем более зверюше, которую он так неудачно пытался ограбить.
— Нет уж, сказала в тюрьму — сдавай в тюрьму, — уперся он. — А благодеяний мне не надо.
— Значит, ждать будете?
— Буду, — набычился зверек.
— Хорошо, — грозно сказала зверюша и ушла. Вскоре в доме страшным голосом заорал зверюшонок — видимо, посаженный в кровать или в манеж.
Зверюша вернулась с ухватом и страшным голосом тихо сказала:
— А ну-ка вон отсюда сию секунду!
Зверьку стало смешно.
— Ты что, зверюша? Очумела?
Зверюша наступала на него с ухватом, и глаза ее сверкали такой жуткой решимостью, что Валентин несколько испугался: в своем ли она уме?
Зверюша несильно боднула его ухватом в живот и ловко отбила попытку отобрать ухват.
— Вон — из моего — дома! — грозно скандировала зверюша, продолжая бодать зверька ухватом. — Не сметь — пугать — моего — ребенка! Не сметь — разрушать — мою — жизнь!
Удары ухватом становились сильнее и больнее.
— Ладно, успокойся, — как бы презрительно, но с некоторой дрожью в голосе сказал зверек, который понял, что пощады не будет и сумасшедшая зверюша, пожалуй, забьет его ухватом насмерть, если он еще задержится в ее доме. — Ухожу я, ухожу, все, успокойся. Совсем больная.
В комнате заходился в реве ребенок.
Валентин вышел из дома и потрусил по дорожке к калитке. Она разразилась на прощанье душераздирающим визгом.
Утро было мягкое, серенькое, туманное, но довольно теплое. В животе разливалось приятное тепло, и в кои-то веки зверек мог подумать о чем-то кроме немедленной жрачки. Мысли его довольно скоро приняли неприятный оборот. Такой неприятный, что зверек, пока шел к себе, то и дело жмурился, подскакивал, вытирал лицо лапой, как будто оно совсем мокрое, нелепо размахивал руками, тряс головой и то и дело произносил вслух одно-два слова. Чаще всего — «позор».
Позор был такой сильный, что зверек разгонялся все сильнее и сильнее. Позор как будто подгонял его в хвост и в гриву. Позор стучал в висках и заливал щеки и лоб горячими волнами. Позор дергал сердце за ниточку вниз. Зверек несся так, будто за ним по пятам гналось разъяренное стадо зверюш с ухватами.
Он влетел в свою комнату и огляделся. В комнате было мерзко. Над окном болтался на одном гвозде карниз для шторы — вторая его часть упиралась в пол. Штора была снята — она лежала на столе вместо скатерти, засыпанная пеплом и старыми крошками, в одном месте прожженная. Табуретка валялась без ноги, нога отдельно. Зверек заглянул под кровать, чтобы достать ящик инструментов. Из-под кровати на него бросился запах старых носков.
В ящике инструментов сидел таракан. Уши зверька заполыхали огнем и встали дыбом от позора. Полдня он приводил в порядок свое жилье, а потом почувствовал легкий аппетит. Что же делать? Он почесал в затылке, вздохнул, взял ящик с инструментами и гармонику. Вышел на улицу, сыграл несколько тактов на гармонике и закричал: «Кому чинить, починять мебель, полки вешать, двери смазааааать!»
Покричал-покричал — и сразу нашлись заказчики. Работа была пустяковая, и через два часа карман зверька оттягивала пара тяжелых монет, а в животе плескался горячий чай и булочка. Через три часа зверек уже был не один: заказчик смотрел-смотрел, как он чинит старый шкаф, потом стал помогать, а потом напросился в напарники.
Несколько дней спустя большая зверьковая бригада, перечинив все, что нашлось у платежеспособных зверьков, пошла искать работу к зверюшам.
Они помогали собирать урожай, таскать тяжелые корзины с ягодами, копать картошку, — ранней осенью у зверюши столько хлопот, что от помощников она никогда не откажется и накормит так, что помощники еле встанут. Зверьки собирали шкафы и полки, чистили трубы, чинили краны, укладывали плитку на дорожках. Зверьки чинили коровники, куда под вечер являлись толстые удивленные коровы, и зверюши доили коров и расплачивались со зверьками парным молоком. И зверюшам стало легче жить, и в зверьковом городе как-то повеселело. Работы у зверюш оказалось так много, что зверьки страшно уматывались. Валентину пришлось походить по улицам Гордого с гармоникой, собирая в бригаду молодняк. Молодняк пришлось прельщать сказками о молочных реках и кисельных берегах, которые имеются в наличии в Преображенске, но на самом деле чем больше зверек видел, как зверюши впахивают день ото дня, тем меньше ему хотелось рассказывать сказки и воображать расчесанные кисточки на хвостах.
Однажды зверьковая бригада получила заказ на ремонт окна и установку дверного замка. Улица, на которую они свернули, оказалась знакомой, а коричневая скрипучая калитка привела Валентина в ужас.
— Вы идите работайте, — сказал он другим зверькам. — Я тут на скамеечке посижу. Голова что-то закружилась.
Он сидел на скамеечке, смотрел на облака в синем сентябрьском небе… Подумал-подумал, потом достал масленку и пошел смазывать калитку.
— Что вы здесь делаете? — услышал он сердитый голос.
— Я тут… с бригадой…
— Бригада в доме работает, а вы тут что делаете?
— Калитку смазываю.
— Чтобы в другой раз приходить бесшумно? Или вы как — всей бригадой теперь явитесь? Я вам сказала к моему дому на пушечный выстрел не подходить? Убирайтесь вон отсюда! Немедленно!
Зверек пожал плечами и ушел.
В другой раз он встретил сердитую зверюшу возле базара. Она тащила за лапку своего зверюшонка и несла полную корзину всякой всячины. Зверюшонок пищал. Валентин шел домой после рабочего дня и наигрывал на гармонике. Он как раз купил себе стакан очищенных орехов и мог бы предложить зверюшонку, а мог бы ему поиграть, но не решился сразу.
— Здравствуйте, — обратился он к зверюше. — Вы… ну… извините… пожалуйста.
— Знаете, — сказала зверюша, — от вас я хочу только одного: не приближайтесь ко мне никогда.
Она очень испугалась той ночью. И всякий раз, как видела этого зверька, сердце ее падало в пятки, и вспоминался весь тогдашний ужас, и растерянность, и беспомощность, и досада, и визг разбуженного детеныша. И встречая виновника всего этого, зверюша могла только от всей души пожелать ему провалиться сквозь землю и не докучать ей своими извинениями.
Здесь хорошо было бы рассказать, как зверек храбро спас зверюшонка от беды, а зверюша на радостях расцеловала спасителя и вышла за него замуж. Или как он стал приходить к ней под окна и играть на гармонике, и она умягчилась сердцем, или зверюшонок так полюбил эти песни, что уже не мог без них засыпать, и зверюша сначала сердилась, потом сердилась со смехом: ну что ты будешь делать! — а потом стала смеяться и уже тоже не мыслила вечеров без зверьковой гармоники… но в жизни, к сожалению, бывает не так, как в сказках.
Уже наступила прозрачная осень: лес облетел, земля покрылась слоем желтых листьев, а на деревьях лишь кое-где трепетали одинокие листочки. Уже начались первые заморозки, а по кладовочкам зверюш вовсю завздыхала квашеная капуста… Уже в огородах стали жечь костры из сухих веток, старой ботвы и листвы, и белый дым стелился по земле, мешаясь с туманом и паром от дыхания, И последние яблоки болтались на голых ветках, и редкие красные листья черноплодки горели в садах последними яркими пятнами. И на базарах продавали моченые яблоки, и капусту с клюквой, и просто клюкву, и бруснику, и грибочки, и связки копченых сосисок. И всегда еще была там одна зверюша, мохнатая, белая и круглая, и у нее всегда были мохнатые белые хризантемы, тоже круглые, и от хризантем шел горький и свежий запах. И другие зверюши их покупали, совали в них носы и так и шли домой и нюхали.
Зверьки утепляли окна, зверюши обрастали пушистыми шубками и покупали зверюшатам коньки, темнело все раньше, шли дожди, а зверюша все сердилась на Валентина, а он тосковал, сидел дома у нового стола, ел картошку из новой тарелки, а потом играл на старой гармонике что-нибудь грустное.
И зверюша, обиженная на Валентина, так и ходила с тяжелой обидой, и от этой обиды портилась, и кричала на своего зверюшонка, и сама с собой ругалась, и сама себе не нравилась, и цыкала на мышей в кладовке, и даже запустила в них однажды моченым яблоком.
И тогда мыши посовещались и выслали к ней депутацию. И сказали так:
— Ты, конечно, наша хозяйка, а мы в твоей кладовке мыши. Но мы не слепые и не глухие, и видим все, что ты делаешь, и слышим, что ты говоришь. И видим, что ты поселила у себя в доме обиду. И кормишь ее, и поишь, и позволяешь ей разрастаться, и дошло уже до того, что ты дернула за хвост зверюшонка и запустила в нас моченым яблоком. Мы не гордые мыши, но жить с твоей обидой мы не хотим. Мы от бабушек и прабабушек своих слышали, что пуще всего на свете после кота и мышеловки надо бояться непростительной зверюши. Ибо хлеб, который печет она, горек, как ее обида, и кисло ее варенье, как выражение ее лица, говорили наши прабабки, а что есть мудрее мышиной прабабки. У непростительной зверюши, говорили они, от горечи ее облезает кисточка на хвосте, и обвисают усы ее, придавая ей дурацкий вид, и шерсть ее желтеет от желчи. И мы хотим сказать тебе, что, конечно, какой дурак уходит из родной кладовки под зиму, но мы, пожалуй, пойдем, пока сами мы и дети наши не огорчились и не прокисли от твоей обиды вместе с твоими огурцами, которые, между прочим, уже!
