Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
У Стряпкова снова побежали мурашки: «Не удрать ли, пока не поздно, от этого кретина? Нет, посижу, послушаю: что-то он еще выдумает?»
А Яков Михайлович вдруг засмеялся. Смех у него тоже был особенный, больше похожий на кашель.
— Соловьиха в понедельник выписку получит. Вот у нее физика вытянется.
— Она уже знает, — предположил Стряпков. — Поэтому и не пошла в исполком, а меня послала. Раньше все сама ходила цены утверждать.
— Леший с ней, — улыбнулся Каблуков. — Баба она и есть баба. И к тому еще демагог. «Заходите, дорогие товарищи!» Да разве так можно? Года три назад был я в одном управлении. Сижу у начальника в приемной. Секретарша, маленькая такая канашечка, карандашики чинит, помалкивает. И вдруг вошел мужчина — высокий, представительный — и прошел прямо в кабинет. Канашечка за ним. Потом выскочила и говорит: «Приготовьтесь. Сейчас вас примут». Слышу: дзынь. Она мне: «Пожалуйста, входите». Вошел я и вижу: сидит этот самый представительный за столом. «Слушаю вас». Вы вникните! Мимо прошел, меня, конечно, видел. Мог бы, как Соловьева: «Заходите, дорогой товарищ…» А он прошел, сел, отдышался и через секретаря пригласил. Порядок! И мы эту соловьевскую демагогию побоку, а «дзынь» заведем. Дзынь — раз, дзынь — два, дзынь — три, и на сегодняшний день будет…
В комнату вошла Елена Сергеевна.
— Яков Михайлович! Ужинать пора.
— А что у нас на ужин?
— Кролик жареный… Грибочки…
— Ты, мать, меня больше кроликом не корми. Мне теперь фосфор требуется.
— А фосфор и в кроликах есть, — сообщил Стряпков.
— Не в той дозе, — внушительно ответил Каблуков. И встал. — Пожалуйте к столу!
Елена Сергеевна тихо спросила мужа:
— Ты гостя долго задержишь?
— А что? Это не гость, а по делу.
— Я детям велела пораньше из парка прийти…
— Каким детям?
Да что ты, Яша? Васе с Зоей.
— У меня только сын. А насчет Зои еще поговорить надо.
— О чем говорить?
— После, после. А Кузьме я при надобности скажу без всяких там: дорогой гость, не надоели ли тебе хозяева?
Кузьма Егорович внимательнейше рассматривал семейный альбом.
— Мало ваших фотографий, Яков Михайлович. Всего две. Одна, извините, в младенчестве, а на второй вы словно небритый.
— Некогда все.
Я словно знал, прихватил свой аппаратик. Новую пленочку зарядил. Позвольте. Вот сюда. Сначала я вас одного, а потом с супругой. Хорошо. В лице у вас сейчас что-то государственное. Мерси.
За ужином разговор вертелся вокруг служебных дел. Каблукову это было лестно, он ни о чем другом думать не мог, а Стряпков полегоньку вел разведку.
— А каково, Яков Михайлович, ваше мнение о товарище Христофорове? Как он, по-вашему, на месте?
— Конечно, не без недостатков, но, по-моему, на своем месте. С инициативой…
— Вот именно, с инициативой. И думает не только о своем секторе…
— Это похвально.
— А как, по-вашему, Кокин?
— Подтянуться ему надо, особенно по идейному уровню. А в общем ничего, работать может.
— Солодухин приехал сегодня. Сейчас около парка встретил.
— Пора бы ему, пора… Будь здоров!
— Ваше здоровье, Яков Михайлович. Хороша, мерзавка, холодненькая. А что вы скажете о Корольковой? Я, правда, человек беспартийный, может, мне не все государственные дела знать положено, но даже я недоумеваю — зачем ее в нашей партийной организации на учете держат? Работаешь в горкоме, там и находись, читай свои лекции…
— Так надо… А прыть ей поубавить, конечно, следует, со временем. Будь здоров!
— Ваше здоровье, Яков Михайлович! Что же вы, Елена Сергеевна, компанию с нами не разделите? Ваше здоровье, Яков Михайлович. Да, вот еще какое дело. Нам надо торговую сеть расширять. Почему, например, не открыть нам фирменного магазина по продаже гончарных изделий, бытовых и художественных? Спрос на них прямо грандиозный. Или по продаже швейных изделий. Завивалов не раз говорил.
— Я это обдумаю. Напомните мне завтра, или нет, лучше послезавтра. Будь здоров!
— Ваше драгоценное, Яков Михайлович. Не хватит ли?
— Для такого дня!
— Уговорили! Благодарствую…
Вошли Вася с Зойкой.
— Можно?
— Пожалуйста, проходите.
Яков Михайлович насупился:
— Извини, Кузьма Егорович, у нас сейчас чисто семейный разговор пойдет. Будь здоров!
— Иду. Я уже ушел. Позвольте ручку, Елена Сергеевна. Спасибо за душевный прием. Я уже давно ушел.
— Он, конечно, человек дрянной, — сказал Вася, — дрянной и жуликоватый, но все-таки нельзя, папа, так грубо.
— Не твое дело! Простите, девушка, я не знаю, как вас зовут, но у меня с родным сыном должен мужской разговор состояться.
Елена Сергеевна убрала со стола водку.
— Наклюкался! Разобрало.
— А ты не вмешивайся, мать. Девушка, выйди!
— Отец! Я не позволю так разговаривать с моей невестой!
— Невеста без места.
— Папа!
— Девушка! Выйди… И вообще выкинь эту дурь из головы. Ты ему не пара…
Зойка спокойно-презрительно посмотрела на Каблукова.
— Знаете, Яков Михайлович, я другого мнения. Я лично считаю, что мы с Васей друг к другу очень подходим… Вася! Жду тебя на улице.
Елена Сергеевна накинулась на мужа:
— Дурак, прости господи! Девушку ни за что ни про что обидел…
— Моему сыну другая невеста теперь нужна! Не могу я с Христофоровым родниться. Я Ваську в Москву пошлю, к Петру. Его там на министерской дочери женят…
Елена Сергеевна тянула мужа за рукав:
— Иди спать, чучело!
— Не трогай меня! Не имеешь права! Знаешь, кто я теперь?
— А мне все равно, кто ты теперь. А портить жизнь сыну не позволю. Иди спать. Поставь рюмку! Слышишь? Хватит!..
Вася, смеясь, помог матери уложить Якова Михайловича на диван.
— Что это с ним, мамочка?
— Не сердись, проспится, и все будет в порядке…
Под окном раздалось:
— Вася! Скоро?
— Иду, Зоенька! Иду.
Вася поцеловал Елену Сергеевну:
— Спасибо, мамочка.
* * *Семейной драмы, к великому сожалению автора, не получилось. Ничего не поделаешь, — такая уж нынче самостоятельная молодежь. И вообще обстановка сейчас — и не только в Краюхе — другая, направление не на драмы, а на спокойствие. Хотя кое-кто и живет неспокойно, например Евлампий Кокин — владелец золотых часов «Лонжин».
Даже Христофоров, при всей его выдержке, иногда подумывал о крахе «Тонапа». Но чаще, чем другие, о неизбежной расплате размышлял Евлампий Кокин.
На работе, в хлопотах, ему было еще терпимо. Но дома он места себе не находил. Ему все мерещилось — сейчас, сию секунду, постучат и сурово скажут: «Откройте! Милиция!» У него перехватывало дыханье, по телу пробегал озноб.
Особенно тоскливо стало после двух событий, происшедших одно за другим.
К Евлампию приехала погостить мать. Жила она постоянно со старшим сыном в колхозе, но два раза в год навещала своих многочисленных дочерей, сыновей и внуков, расселившихся от Ленинграда до Владивостока. Евлампий был одиннадцатый по счету, поэтому мать обращалась с ним, как с самым младшим сыном, ласково, но поучительно.
В этот приезд мать, видно, сообразила, что расходы Евлампия превышают получаемые официальные доходы. А может быть, невестка, вообще не одобрявшая поведение мужа, пожаловалась свекрухе?
В первый же день мать круто поговорила с сыном,
— Воруешь?
— Что вы, маменька! Да разве я позволю?
— Тогда, значит, обвешиваешь, — безапелляционно заявила мать и добавила: — Это все равно. Так вот, Евлампий, слушай — я у тебя долго гостить не буду, не ровен час еще в свидетели попадешь, а я в судах этих сроду не бывала…
Евлампий погорячился, наговорил матери обидных слов, что, дескать, жить живи, а в мои дела не суйся. Мать замолчала и, не глядя на сына, начала укладывать чемодан. Утром она уехала, ласково распрощавшись с внучатами и невесткой. Евлампию даже руки не подала, а, уходя из дома, глухо сказала:
— Ноги моей у тебя больше не будет. О детях бы подумал. Что с ними станется, когда тебя, дурака, в холодную запрут?
Вскоре пришло письмо. Старший брат писал, что мать по приезде на третий день умерла. «Пошла маманя на колодезь за водой. Подняла на коромысле полные ведра, ступила два шага — и все, кончилась в одночасье…»
Евлампий стал бояться один оставаться в комнате. Ему все чудилась мать: «Воруешь! Ноги моей у тебя не будет!..»
А тут еще дополнительное волнение — Кокина вызвали, в суд свидетелем по делу о разделе имущества между бывшими супругами Бочкаревыми. Супруги, прожив восемнадцать лет, разошлись два года назад и с тех пор судились шестой раз — никак не могли поделить нажитое добро.
Кокин, ответив суду на какие-то вопросы о фруктовых деревьях, остался в зале послушать. Его удивила особая вежливость, с которой изъяснялись «стороны».
