Коллектив авторов - Одесский юмор: Антология
Боязнь подхалимажа дошла до такой степени, что с начальством были просто грубы.
Белые, эмалированные уши.
Человек хороший и приятный, но так похож лицом на брата, что поминутно ждешь от него какой-то гадости.
Порвал с сословием мужчин и прошу считать меня женщиной.
Всеми фибрами своего чемодана он стремился за границу.
Иванов решает нанести визит королю. Узнав об этом, король отрекся от престола.
Больной моет ногу, чтоб пойти к врачу. Придя, он замечает, что вымыл не ту ногу.
Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, у кого ты украл эту книгу.
Дама с мальчиком остановилась у окна парикмахерской. Красные и розовые болванки с париками.
– А я знаю, что это такое, – говорит мальчик.
– Что?
– Скальп.
Почему я должен уважать бабушку? Она меня даже не родила.
Омолодился – и умер от скарлатины.
Путаясь в соплях, вошел мальчик.
Почему он на ней женился, не понимаю. Она так некрасива, что на улице оборачиваются. Вот и он обернулся. Думает: что за черт? Подошел ближе, ан уже было поздно.
«Достиг я высшей меры».
Как у наших у ворот,
У нашей калитки
Удавился коммунист
На суровой нитке.
Он не знал нюансов языка и говорил сразу: «О, я хотел бы видеть вас голой».
Не только поит и кормит, а закармливает и спаивает.
Он стоял во главе мощного отряда дураков.
Палочки выбивают бешеную дробь о барабанную перепонку.
…Ей четыре года, но она говорит, что ей два. Редкое кокетство.
Он обязательно хотел иметь костюм с двумя парами брюк. Портной не мог этого понять. «Зачем вам две пары брюк? Разве у вас четыре ноги?»
…Раньше зависть его кормила, теперь она его гложет.
Соседом моим был молодой, полный сил идиот.
Ели косточковые, играли на щипковых.
Жила-была на свете тихая семейка: два брата-дегенерата, две сестрички-истерички, два племянника-шизофреника и два племянника-неврастеника.
В подражание Шота РуставелиТерек, Терек, ты быстер,
Ты ведь не овечка,
В порошок меня бы стер
Этот самый речка.
Лису он нарисовал так, что ясно было видно – моделью ему служила горжетка жены.
Появилось объявление о том, что продается три метра гусиной кожи. Покупатели-то были, но им не понравилось – мало пупырышков.
Звали ее почему-то Горпина Исаковна.
«Когда я вырасту и овладею всей культурой человечества, я сделаюсь кассиршей».
У баронессы Гаубиц большая грудь, находящаяся в полужидком состоянии.
Вечерняя газета писала о затмении солнца с такой гордостью, будто это она сама его устроила.
Позавчера ел тельное. Странное блюдо! Тельное. Съел тельное, надел исподнее и поехал в ночное. Идиллия.
Полное медицинское счастье. Дом отдыха милиционеров. По вечерам они грустно чистили сапоги все вместе или с перепугу бешено стреляли в воздух.
Пролетарская красная роза
Расцветала в публичном саду,
И дрожала она, как мимоза,
Тщетно ждя своего череду.
Шолом-Алейхем приезжает в Турцию. «Селям алейкум, Шолом-Алейхем», – восторженно кричат турки. «Бьем челом», – отвечает Шолом.
Сторож при морге говорил: «Вы мертвых не бойтесь. Они вам ничего не сделают. Вы бойтесь живых».
Пижон, на висках которого сверкала седина. На нем была синяя рубашка, лимонный галстук, бархатные ботинки. Весь куб воздуха, находящийся в комнате, он втягивал в себя одним дыханием. После него нечем было дышать, в комнате оставался лишь один азот.
«Надо портить себе удовольствие, – говорил старый ребе. – Нельзя жить так хорошо».
Все пьяные на улице поют одним и тем же голосом и, кажется, одну и ту же песню.
«Мишенькины руки панихиды звуки могут переделать на фокстрот».
Потолстеть скорее чтобы,
Надо есть побольше сдобы.
Анекдот о петухе, которого несут к часовщику, потому что он стал петь на час раньше.
Выскочили две девушки с голыми и худыми, как у журавлей, ногами. Они исполнили танец, о котором конферансье сказал: «Этот балетный номер, товарищи, дает нам яркое, товарищи, представление о половых отношениях в эпоху феодализма».
– Кому вы это говорите? Мне, прожившему большую неинтересную жизнь?
Почти втрое или более чем вдвое. Но все-таки сколько это? И как это далеко от точности, если один математик о тридцать шестом годе выражался так: «У нас сейчас, грубо говоря, тысяча девятьсот тридцать шестой год». Грубо говоря.
«Продажа кеп». Веселое и вольное правописание последнего частника.
Пусть комар поет над этой могилой.
А это, товарищи, скульптура, называющаяся «Половая зрелость». Художественного значения не представляет.
Был у него тот недочет, что он был звездочет.
Марк Аврелий
Не еврей ли?
«Ты меня совсем не любишь! Ты написал мне письмо только в двадцать грамм весом. Другие получают от своих мужей по тридцать и даже пятьдесят грамм».
Пьяный в вагоне беседовал со своим товарищем. При этом часть слов он говорил ему на ухо, а часть произносил громко. Но он перепутал – приличные слова говорил шепотом, а неприличные выкрикивал на весь вагон.
Вчера была температура, какой не было пятьдесят лет. Сегодня – температура, которой не было девяносто два года. Завтра будет температура, какая была только сто шестьдесят шесть лет назад, в княжестве Монако, в одиннадцать часов утра, в тени. Что делали жители в это утро и почему они укрывались именно в тени, где так жарко, – ничего не сказано.
Он вошел и торжественно объявил: «Мика уже мужчина».
Ноги грязные и розовые, как молодая картошка.
Напился так, что уже мог различать мелкие чудеса.
Любовь к этим словам неистребима. Глубоко, на дюйм врезаны они в кору деревьев.
– Кто идет?
– Дождь!
(старинная поговорка)
Торопитесь, через полчаса вашей даме будет сто лет.
Ни пером описать, ни гонораром оплатить.
Обвиняли его в том, что он ездил в баню на автомобиле. Он же доказывал, что уже 16 лет не был в бане.
Смешную фразу надо лелеять, холить, ласково поглаживая по подлежащему.
«В погоне за длинным рублем попал под автобус писатель Графинский». Заметка из отдела происшествий.
Раменский куст буфетов. Куст буфетов, букет ресторанов, лес пивных.
Началось это с того, что подошла к нему одна девушка и воскликнула: «Знаете, вы так похожи на брата мужа моей сестры». Потом какой-то человек долго на него смотрел и сказал ему: «Я знаю, что вы не Курдюмов, но вы так похожи на Курдюмова, что я решился сказать вам об этом». Через полчаса еще одна девушка обратилась к нему и интимно спросила:
– Обсохли?
– Обсох, – ответил он на всякий случай.
– Но здорово вы испугались вчера, а?
– Когда испугался?
– Ну, вчера, когда тонули!
– Да я не тонул!
– Ой, простите, но вы так похожи на одного инженера, который вчера тонул!
«Двенадцать часиков пробило.
Вся публичка домой пошла.
Зачем тебя я полюбила,
Чего хорошего нашла».
1925–1937
Рис. И. ИльфаВладимир Жаботинский
Белка
Было мне тогда семь лет, а теперь шестьдесят;
легко высчитать, когда это случилось. Жил я в предместье крупного приморского города, у тетки-вдовы. В городе, в числе прочих неудобств, была двухклассная школа, основанная двумя барышнями. Публика смотрела на это учреждение косо: впоследствии я сообразил, что оно было, вероятно, создано с передовыми намерениями – барышни, по-видимому, начитались книжек. Нам, детям, велено было звать их не по имени-отчеству, а просто Катя и Маруся. Катя поставляла всю науку для первого класса, Маруся – для второго. Переходных экзаменов не было: просто иногда врывалась в первый класс Маруся, вдруг, посреди урока, и объявляла указ о том, что такие-то через «е» и такие-то через «я» переходят во второй; и оглашенные, забрав книжки и свертки с завтраком, «переходили» – причем обыкновенно стоял вой, ибо Катя числилась доброй, а Маруся напротив. Из вышеупомянутой вариации правописания вытекает, что школа была смешанная. Это и была главная причина, почему на нее косились. Многие недоумевали, как могло правительство разрешить училище – по выражению местного остряка – для мальчиков и девочек обоего пола. Но школ было мало, и потому у отважных барышень была целая толпа учеников, включая меня и Белку.
Настоящего имени ее не помню. Много лет спустя я встретил взрослую госпожу, которая училась когда-то в той же школе и которая мне почему-то показалась продолжением Белки; но она покраснела и ответила упорным отрицанием. Облика Белки я тоже не помню, хотя иные, выслушав мой доклад, почтут это странным ввиду тех исключительно благоприятных для наблюдения условий, при коих однажды я имел возможность ее изучать. Помню только, что она была старше меня, лет одиннадцати, и принадлежала к аристократии второго класса. Это было для меня достаточной причиной, чтобы не интересоваться ни ею, ни ее именем, ни внешностью.
