Владимир Войнович - Москва 2042
А почему это здесь никто ничего не берет? – спросил я у Смерчева, всем увиденным весьма потрясенный. – Денег ни у кого, что ли, нет?
– Ну конечно же, нет, отвечал Смерчев, загадочно улыбаясь.
– Ага, -сказал я, это дело понятное, у меня лично денег и при социализме не было, да и при капитализме было не густо.
Эти мои слова Смерчева развеселили, и он стал смеяться, только почему-то беззвучно. И, смеясь, вежливо мне объяснил, что у людей денег нет, потому что они не нужны. Здесь каждый берет, чего сколько хочет, и совершенно бесплатно, но никто ничего не берет, потому что люди все свои потребности уже давным– давно и полностью удовлетворили, и от всех этих яств их просто воротит. Они ничего другого есть не хотят, кроме пломбира и фиников.
– Значит, и я могу взять чего хочу и сколько хочу? – поинтересовался я недоверчиво.
Смерчев отвечал утвердительно.
Тогда я приблизится к прилавку и, сначала неуверенно, а потом все больше входя во вкус, стал набирать продукты: две литровых бутылки шведской водки Абсолют, палку краковской колбасы, длинную булку, несколько штук форелей, пачку очищенных креветок, связку бананов и какие-то банки с паштетом, икрой, сгущенкой, зеленым горошком, спаржей и еще с чем-то. Что-то я пихал в карманы, что-то за пазуху, уже на руках держал я выше головы, и что-то уже валилось, а мне все было мало и мало.
Я поднял голову, чтобы посмотреть, как бы там еще устроить банку сгущенного молока, когда вдруг увидел Руди, который плыл по воздуху на своем ягуаре и одной рукой махал мне, а другой обнимал фройляйн Глобке.
Я тоже хотел махнуть Руди рукой и сделал такое движение, отчего вся эта Вавилонская башня, которую я держал на руках, рухнула, все эти банки– склянки посыпались, правда, без всякого грохота. Я испугался и стал это все подбирать, боясь, что меня немедленно арестуют или станут стыдить. Гражданин, – скажут, – как же это вам не стыдно так варварски обращаться с народным добром.
– Да брось ты подбирать с полу! услышал я знакомый насмешливый голос. Это негигиенично.
Я посмотрел снизу вверх и увидел перед собой Лешку Букашева в белом костюме и без бороды. А рядом с ним, прижимаясь к нему, стояла Жанета во всем прозрачном. Он рассказывал ей анекдот про Вовку-морковку, а она громко и развратно смеялась.
– А где Лео? – спросил я ее.
– А вон он, – сказала она, и я увидел Лео, который на лавочке целовался с моей женой.
Мне стало как-то неприятно, но не очень неприятно, а только немножко неприятно. Я слегка подпрыгнул и, паря в воздухе, приблизился к ним.
– Ну как же тебе не стыдно, сказал я жене, – при живом-то муже целоваться с другим! Ты же знаешь, что он от этого даже и удовольствия никакого не получает.
– Чепуха! – сказал Зильберович голосом Симыча. – Раньше, когда я жил при социализме, я ни от чего не получал удовольствия, кроме твоих романов. А теперь я получаю удовольствие от всего, кроме твоих романов.
– Вот видишь, – сказал я жене. – Он меня обижает и не читает моих романов, а ты с ним целуешься.
Тут ко мне наклонился Смерчев и сказал шепотом.
– Классик Классикович, вы напрасно ведете себя как отсталый собственник. У нас здесь нет собственности ни у кого ни на что. У нас все жены принадлежат всем, и ваша жена тоже принадлежит всему нашему обществу. Пойдем, киска, в баню, – сказал он и, взяв мою жену на руки, поплыл с ней куда-то в сторону.
Я кинулся за ними вдогонку, но почувствовал, что я уже не лечу, а еле-еле бегу по какой-то пахоте, ноги мои расползаются в раскисшей почве, а земное притяжение, видимо, опять включилось на полную мощность.
Смерчев с моей женой на руках летел над землей, а я уже даже не бежал, а плыл по какой-то грязи, но все-таки постепенно их догонял, когда передо мною появился отец Звездоний в длинной ночной рубашке и со свечою в руке.
– Никакого Бога нет, – сказал он тихо. Есть только Гениалиссимус, один Гениалиссимус, и никого, кроме Гениалиссимуса.
– Пошел ты со своим Гениалиссимусом! – сказал я, пытаясь сдвинуть его со своего пути.
Но он не сдвигался и, приближая ко мне свое лицо, тряс жидкой своей бороденкой, подмигивал, скалился. Я никак не мог его обогнуть, а жена моя улетала все дальше и дальше со Смерчевым, и тогда в полном отчаянии я притянул Звездония за бороду, укусил в нос и проснулся с подушкой в зубах.
Пробуждение
Проснувшись, я долго еще грыз эту подушку, пока не опомнился. Придя немного в себя, огляделся. Вокруг меня было темно и тихо, тихо и темно. Темно, хоть глаз выколи.
Я перевернулся на спину и стал думать. Господи, ну что ж это в самом деле такое? Почему, когда мне снится родина, со мной на ней происходит всегда что-то нехорошее, неприятное, от чего я хочу бежать и просыпаюсь в поту?
Мне было так не по себе, что я решил разбудить жену и спросить, что сей сон мог бы значить. Жена моя большой толкователь снов и вообще верит, что снов бессмысленных не бывает, что они всегда несут нам какое-то сообщение, которое надо только правильно разгадать.
Я протянул руку и пошарил рядом с собой, но там никого не оказалось. Я хотел было удивиться, что это такое, почему среди ночи ее нет со мной, куда она могла деться?
Но тут же я кое-что вспомнил и сам себе не поверил. Чепуха, – сказал я себе самому. Все это чистая чепуха, ничего подобного не было и быть не могло. Я лежу в Штокдорфе на своей собственной кровати, там окно, там свет пробивается из-за шторы. Сейчас я откину штору и увижу свой двор, три кривых березки возле забора и петуха, который разгуливает по двору
Я подошел к окну, отдернул штору и увидел перед собой площадь Революции и памятник Карлу Марксу Правда, узнать Маркса было довольно трудно. За шестьдесят лет моего отсутствия голуби его голову так обработали, что она казалась совсем седой.
Прямо через дорогу от Маркса, в скверике у Большого театра, стоял во весь рост другой бородач в военной форме и с перчатками в руках, это был, конечно, Гениалиссимус. Здание Большого театра чем-то меня удивило. Я даже не сразу понял, чем именно, а потом сообразил на его фронтоне отсутствовали кони, как будто их никогда там не бывало.
Солнце стояло уже высоко.
По проспекту Маркса, окутанные клубами дыма и пара, катили разных размеров машины, а по тротуарам плыла толпа людей в укороченных военных одеждах. Мало кто из них шел с пустыми руками. Почти все они несли в руках или на плечах или волокли по земле какие-то предметы.
Кажется, я неплохо выспался и отдохнул. Теперь можно было выйти, прогуляться и посмотреть, что же собой представляет этот город через шестьдесят лет после моего отъезда.
Я быстро оделся, заскочил в ванную. К горячему крану была привязана табличка: Потребности в горячей воде временно не удовлетворяются. Я ополоснулся холодной водой и выглянул в коридор Пожилая дежурная спала, положив голову на тумбочку. На полу валялась уроненная ею книга. Я поднял книгу и посмотрел название. Книга называлась: Вопросы любви и пола. Автором этого сочинения был сам Гениалиссимус. Я осторожно положил книгу на тумбочку и, стараясь ступать как можно мягче, пошел к лифту.
Лифт, однако, был закрыт на большой висячий замок. Рядом с замком к сетке лифта была привязана шпагатом картонная табличка: Спускоподъемные потребности временно не удовлетворяются.
Я нашел лестницу и с ее помощью удовлетворил свою спускную потребность. Очевидно, лестница была неглавная, потому что я попал не на улицу, а во двор.
Длинноштанный
Я предвкушал глоток свежего воздуха, но в нос мне шибанул запах, от которого я чуть не свалился с ног. Не буду описывать подробно, но пахло, как в давно не чищенном, но часто употребляемом нужнике.
Во дворе змеей вилась длинная очередь к темно-зеленому киоску, и военные обоего пола, в основном нижние чины, дышали друг другу в затылки, держа в руках пластмассовые бидончики, старые кастрюли и ночные горшки.
Над крышей киоска был водружен плакат в грубо сколоченной раме. Плакат изображал рабочего с лицом, выражавшим уверенный оптимизм. В мускулистой руке рабочий держал огромный горшок. Текст под плакатом гласил:
КТО СДАЕТ ПРОДУКТ ВТОРИЧНЫЙ, ТОТ СНАБЖАЕТСЯ ОТЛИЧНО
– Что дают? – спросил я у коротконогой тетеньки, только что отошедшей с бидончиком от киоска. В ушах у нее висели большие пластмассовые кольца.
– Не дают, а сдают, – сказала она, оглядев меня с ног до головы слишком подробно.
– А что сдают? – спросил я.
– Как это, чего сдают? – удивилась она моему непониманию. Говно сдают, чего же еще?
Я подумал, что она шутит, но, учитывая запах, к которому постепенно начинал привыкать, рабочего на плакате и общий вид очереди, склонился к тому, что она говорит всерьез.
– А для чего это сдают? – спросил я неосмотрительно.
– Как это для чего сдают? – закричала она дурным голосом. – Ты что, дядя, тронулся, что ли? Не знает, для чего сдают! А еще штаны надел длинные. Надо ж, распутство какое! А еще про молодежь говорят, что они, мол, такие-сякие. Какими ж им быть, когда старшие им такой пример подают!
