Иван Виноградов - Нонешняя сказка про Ивана-дурака
— Какая же ты девочка? Вон какая вся взрослая!
Дева расхохоталась.
— Ты не слыхал, что такое интердевочка? Ну а что такое валютная проститутка — сечешь?
— Откуда мне знать про вас?
— Во чумак! А что такое потаскушка, давалка… ну просто блядь, говоря по-русски?
— Не смей так говорить про себя! — прикрикнул тогда Иван. — Ты — царевна!
Заморгала дева своими ненормально длинными ресницами, глаза ее чистой влагой наполнились.
— Ваня, — просит умоляюще. — Скажи еще раз.
— Я ничего по два раза не повторяю.
Дева протерла глаза кулачком и спрашивает:
— А как насчет того, чем мы тут на траве занимались?
— Ето-то, понятно, можно…
Словом, когда кинулась Иванова царевна вместе с ним на полянку вытоптанную, там уже никого не застали. Валялись на траве только пустые бутылки, банки, обертки да всякий другой послечеловеческий мусор.
— Забыли меня… бросили, — захныкала бедная девушка.
— Да не жалей ты о них! — стал утешать ее Иван. — Пойдем ко мне — и живи сколько хочешь.
— В деревню, что ли?
— А куда ж еще?
— Дурачок! Я же с иностранцами, за деньги работаю.
Иван достал из своих синих в полоску посконных штанов два заработанных у Спонсора рубля.
— Вот они! Курвертимые!
Дева то плачет, то хохочет, то головой мотает от горя и безутешности. И начинает уже поёживаться, поскольку в лесу к вечеру прохладно становится, и в такой, как у нее, одежонке явно неуютно бывает.
— Деваться некуда, — согласилась, — пойдем к тебе. Найдешь ты для меня какую-нибудь запасную рубаху?
— Да хоть десять! Бабкин сундук еще с прошлой жизни стоит и ни разу не открывался. Там все есть. Даже приданое найдется.
— Если так долго стоит, там уже все сгнило.
— Бабкино не гниет, оно все льняное, хорошее. А если что, так соткем и сошьем новое.
— Ты и это умеешь?
— А кто же за меня все делает?
Пришли в деревню. Избы выстроились в рядок, но все слепые, с заколоченными окнами, а в печных трубах галки поселились. Завидев так много людей — вдвое больше, чем всегда! — они стали взлетать, загалдели, закричали и половину неба сплошным черным крылом закрыли.
— Кыш, проклятые! — схватил Иван камень с дороги и запустил в стаю.
Черное крыло удалилось за деревню с шумом и гамом.
А впереди Иванова изба празднично засветилась своими чистыми окнами, уже начинавшими розоветь от закатного солнышка. Резное крылечко еще издали позвало хозяина и гостью, на крыше золотой петушок повертел головой и проскрипел что-то радостное. И сразу дымок из трубы пошел — это Иванова печка сама собой затопилась, чтобы для хозяина ужин поспел.
— Иван, да это же сказка! — не выдержала тут девица.
— А я как раз тут и живу, — степенно ответил Иван.
И повел свою гостью в сени, потом в холодную половину избы, где бабкин сундук стоит, железом окованный. Начал Иван вытаскивать из него старинные наряды, гостья, тут же кинулась примерять их на себя — и вот шум подняла:
— Это же типичное ретро, Ваня! Это же настоящий, натуральный а ля рюс! Ой, если б увидели мои девки — с ума бы посходили!.. А можно я вот еще это и это возьму?
— Да бери себе все, что по душе!
— По душе и по фигуре, Ваня…
В это время к крыльцу корова подошла и затеяла мычать: доиться, мол, хочу. Иван схватил в сенях подойник — и на улицу. Ну а дева все не может никак натешиться новыми нарядами, и так и этак одно с другим сочетая. И когда вышла на крыльцо в полном стародавнем костюме, Иван чуть молоко не пролил.
— Никакая ты не филькендевочка! — вскрикнул он — Ты — Аленушка!
— А ты — братец Иванушка?
— Ну ясно. Кто же еще?
Хотя и поздновато было, истопил Иван на радостях баню, оба в ней хорошо попарились и поплескались, вдоволь наплавались потом в озере, под раскидистой ивой, и сели наконец ужинать. Поставил Иван на стол только что сваренные печкой-самоваркой щи и кашу, крынку молока парного и крынку топленого, мед сотовый, принес из огорода лук и огурцы. Гостье все это очень понравилось, только одного не могла понять:
— А что, выпить у тебя ничего нету?
— В сенях квас есть.
— Ну-у, ква-а-ас! — протянула она обиженно.
— Молоко вон стоит, — показал Иван.
— Чего покрепче хотелось бы.
— Бражки, что ли?
— Ну, хотя бы.
— Так мы ее только к празднику ставим.
— А то, что я у тебя в гостях, это не праздник?
— Сегодня же поставлю на ночь…
Так и стали они жить вдвоем, пользуясь днем и часом, далеко вперед не загадывая. Для Аленки тут все было пока что в новинку, и она развлекалась, как хотела. То заглянет в бадейку, где бродила и зрела брага, то примеряет снова и снова древние русские наряды, а то расположится на берегу под теплым солнцем погреться и понежиться безо всякой одежды. «Вот, — говорит, — ахнут мои клиенты, когда такой загар увидят!» Повадилась чуть ли не через день в бане мыться, называя ее какой-то сауной.
Иван смеялся: зачем же баню не по-людски называть?
— Так попсовее звучит, понимаешь? — был ответ.
— Ну а по-псовому — это и совсем не дело. Не Полкан же в ней моется, а мы с тобой.
— Ничего ты не рубишь, Ваня!
— А кто же, ты думаешь, срубил мне и дом, и двор…
Теперь уже Аленке смешно. Ивану же, через это, — радостно. Чем бы дитя ни тешилось…
Как-то к Аленке подружки-русалки из озера выплыли. Видят, своя, такая же, как они, на траве разлеглась, и захотели познакомиться. Лесные, которые на деревьях живут и на ногах бегают, тоже прискакали. И с этого времени начались у них забавные посиделки. Русалки про свое рассказывают, Аленка — про свое. Водяных девушек особенно интересовало, как живется женщинам у людей, какие у них проблемы. Что ни услышат от Аленки — всему дивятся, хихикают, всплескивают руками, шлепают по песку хвостами своими чешуйчатыми и нетерпеливо просят: «Еще, еще расскажи!» Аленку это сильно подзадоривает — и вот заливается она как птичка лесная на восходе солнца! Самой ей тоже приятно вспомнить свои похождения с финскими, немецкими, африканскими кавалерами, поболтать о долларах и марках, о шмотках заграничных, что от гостей перепадают, да и на доллары легко покупаются. До шмоток русалкам дела не было, непривычны они к одежде, к маркам и долларам — тем более (кошельки-то им держать негде!), зато про кавалеров даже одно и то же требовали повторять по нескольку раз и с подробностями: что да как, да какие они тогда бывают и сколько времени их щекотать требуется.
— Ну и дурные же вы девки! — хохотала от души Аленка. — Их не щекотать, их рядом с собой в постель укладывать надо.
— В какую же постель можно нашего Ивана укладывать? — любопытствовали русалки.
— Ивана нельзя! — спохватилась тут Аленка. — Иван — мой, а не ваш!
— А как же другие, с которыми ты раньше укладывалась? — не могли уразуметь русалки.
— Те — для заработка. Там совсем другое… — запуталась Аленка. — И вообще — не ваше это дело!
Беспутная была прежде, не каждого своего кавалера даже по имени знала, а вот Ивана почему-то хотелось ей для себя одной оставить. По крайней мере — в эти дни. А про далекое будущее она уже давно не думала.
В жизни самого Ивана случилось в ту пору еще одно невероятное приключение. Задержался он как-то в бане после Аленки, и перед ним неожиданно совсем другая женщина возникла. Стоит, улыбается — прямо, как Аленка, когда хочет побаловаться, и говорит ему:
— Давай будем делать то, что ты со своей женщиной делал.
Иван в смущении пятится и находчиво спрашивает:
— Спинку потереть, что ли?
— Я еще не знаю, как это называется…
Хотя и сумеречно было в бане, Иван все же разглядел, что перед ним Серебряная женщина из летающего шара. Понял: не сдобровать ему! Но все же хорохорится:
— И не надо тебе знать! Ты этим делом со своими мужиками занимайся.
— У нас все по-другому, — говорит женщина и что-то недоговаривает.
— Как же тогда у вас новые люди нарождаются?
— Нам не нужны новые, мы — бессмертные.
— Скажи тогда, сколько тебе годков?
— Если по вашему летосчислению, то не меньше пятисот.
— И ты хочешь, чтобы я с такой старухой…
— А ты можешь сказать, сколько лет живет на этой земле Иван-дурак?
Он стал вспоминать, и получилось, что даже в самом отдаленном, совсем затуманенном детстве, когда еще неизвестно было, сам ли он жил тогда или кто-то еще более ранний, уже приходилось слышать сказки про Иванушку-дурачка. А если были сказки, то, значит, человек тот, про которого они сложены, еще раньше того топтал землю-матушку. Вот он, какой возраст-то у Ивана!
— Мы не знаем, что такое старость, — продолжала между тем женщина и все придвигалась, придвигалась к нему и даже подобие улыбки обозначилось на ее неподвижных обычно губах. Неспешным, как бы ласкающим движением обеих рук она сняла или стерла с себя серебристую оболочку и оказалась действительно не старой и весьма привлекательной, только стало вдруг в бане холодно. Каменка еще не остыла, да и на дворе теплое лето стояло, однако подуло на Ивана настоящей зимней стужей. И мороз этот исходил от женщины!
