Вейо Мери - Серебряное крыло
— Что он там несет? — спросила хозяйка.
— Рассказываю одну старую историю. Так, чисто мужской разговор.
— Можно зажечь елку? — попросила девочка.
— Елку, а не свечи? — попытался пошутить Терхо.
— Можно, если мать справится, — сказал супруг.
— Нет уж, увольте.
Хозяин зажег свечи. Хозяйка села и предложила спеть.
— Мы никогда не слушаем радио на рождество — весь этот вздор.
Затянули «Ужель настало лето посреди зимы…» и «Ангел небесный…»:
И ангел небесный промолвил вдруг:
Откуда смятенье, зачем испуг?
Народам земным несу я весть:
Великая радость в грядущем есть…
Хозяйка пела хорошо, хозяин не пел вовсе — просто сидел в кресле-качалке с мальчиком на коленях и качал его. Девочка стояла и слушала. «Пой, пой», — время от времени, в паузах, говорила ей мать, и так быстро, что это никак не мешало пению. Терхо пел хорошо, они пели дуэтом, и весь конец песни хозяйка не стесняясь смотрела ему в глаза. Он чувствовал, что стал ей совсем близок, но близок издалека. Он подумал об Эйле, и ему пришло в голову, что он не знает, умеет ли она петь. Эйла никогда не пела при нем. Но это у нее могло быть только от робости.
— А теперь Тертту может сыграть, — сказал хозяин, когда кончили петь.
— Но сейчас придет дед-мороз, — заупрямилась девочка.
— Принеси скрипку с пюпитром и сыграй «Ангела небесного».
Понурив голову, девочка ушла в маленькую комнату. Отец сунул мальчика на руки матери, вышел в прихожую и плотно прикрыл за собой дверь. С расстояния трех метров мальчик норовил дотянуться до свечей. Стеарин дробно капал на расстеленную под елкой бумагу. Девочка играла торопливо и нечисто и не доиграла до конца.
— Унеси все обратно, — сказала хозяйка. — Когда есть дети, и рождество в рождество. А без них — все не то.
В прихожей послышался топот, мужские голоса. Один голос был явно хозяина, другой незнакомый, ворчливый и сипловатый. Девочка вцепилась в мать, ее щеки залил румянец.
— Это Йорма придумал такую игру, он там один, — сказала хозяйка.
Девочка ничего не слышала и во все глаза смотрела на дверь. Пригнувшись, пританцовывая в большущих валенках, из нее вышел дед-мороз. Мальчик заплакал. Мать повернула его лицом к себе. Мальчик оглянулся, снова увидел деда-мороза, прижался лицом к груди матери и заревел. Немного спустя все повторилось. Девочка взялась раздавать подарки. Матери она принесла то, что предназначалось для нее и для мальчика, свой отнесла прямо в детскую, отцовский положила на стол. Один из свертков достался Терхо. Он вспыхнул, смущенно заерзал на месте, забормотал: «Ну что вы… Это уже ни к чему… Я никак не думал… Большое спасибо…» Праздник для него был испорчен. Из обертки был вырван продолговатый лоскут — вероятно, подарок предназначался для хозяина, а уж потом на нем написали его имя. В свертке оказался одноцветный синий галстук.
Хозяин ушел в прихожую и вскоре вернулся. Терхо пытался вызвать девочку на разговор о деде-морозе, но та была всецело занята своим подарком. Малыша подарки не интересовали, он топтался среди обрывков бумаги и переворачивал их. Девочка пришла показать всем большую глянцевитую картину с изображением девы Марии, младенца Иисуса, Иосифа и волхвов из восточной земли. Мальчик отнял у нее картину. Девочка отняла ее у малыша, и голова одного волхва осталась у него в руке. Оба враз заревели, и сестра принялась колотить братца. Мать выручила сына и отнесла его в постель. Он уснул не сразу и буйно орал в спальне с четверть часа.
— Орет как Муссолини, — сказал хозяин.
Они с Терхо закурили сигары, которые хозяин получил в подарок. Девочке разрешили сварить кофе и накрыть на стол. Она стояла на цыпочках у плиты и смотрела в кофейник. Неся посуду, она обеими руками прижимала ее к груди и ступала приседая, едва дыша.
Хозяйка вышла из спальни и поставила на стол торт, в котором торчала тонкая острая свеча. Еще она подала сдобную булку и сливовые пирожные в форме полумесяца.
— Между прочим, мы могли бы перейти на «ты», — сказала хозяйка.
Был исполнен обряд брудершафта, и хозяин достал маленькую круглую бутылочку с ликером.
— «Драмбуйе», — сказал он. — Купил на судне, пришедшем из Стокгольма. Фамильный ликер Стюартов, его рецепт долгое время составлял королевскую тайну.
Говорили о самом обычном: где жили, куда ездили. Разговор о таких вещах в рождественский праздник приобретал какой-то особый оттенок и смысл, в нем было что-то от устойчивости воспоминаний, все впервые заметили, что многое для них отошло теперь в дорогое, незабываемое прошлое. Терхо думал о Корсо, об Эйле и желал, чтобы она была с ними хотя бы мысленно, видела, каким симпатичным и спокойным он умеет быть. Потом хозяин начал балагурить. Дочь принесла ему книгу о мышонке Микки, и он рассказал по этому случаю историю. Во время войны в одной части служил лейтенант, который рьяно изучал разные языки. Как-то раз они шли по дороге среди дикой местности, прыгали через рытвины и пели: «Мышонок Микки через кочки прыг да скок, прыг да скок…» «Тут не должно быть „мышонок“, — уверял лейтенант. — Тут должно быть „тот самый“». «Тот самый Микки Маус через кочки прыг да скок, прыг да скок…»
— Плоская шутка, — заметила хозяйка.
— Не шутка, а факт, — ответил хозяин.
Терхо искренне рассмеялся, но, поскольку хозяйка не смеялась, осекся и постарался обо всем забыть.
III
Наутро он сразу заметил, что ночью шел снег. Проснулся он в одиннадцать часов. В комнате было как-то необычно светло, и сам воздух, казалось, был белым. На крыше дома напротив лежала пелена свежевыпавшего снега.
На автобусной остановке он увидел Эйлу на фоне снега, и она показалась ему необычайно элегантной — на плечах словно белое манто. Люди еще сидели по домам, и даже на главных улицах виднелись лишь следы одиноких прохожих. Они пошли по Алексантеринкату. Рестораны были закрыты.
— Пойдем к нам, — сказал Терхо.
— Но ведь хозяева не любят этого? У вас же уговор — не водить в гости женщин.
— Они очень славные люди, особенно Айли. Йорма чопорный, но когда оттает, славнее человека не сыскать. На первый взгляд может показаться, что он не говорит того, что думает, но это не так.
Терхо отчитался в том, как справил рождество, и, распахнув пальто, показал подаренный ему галстук.
— А у меня что есть! — сказала Эйла и расстегнула пальто.
— Откуда это у тебя?
— Дед-мороз принес.
— Покажи.
— Не здесь. А то еще увидит кто-нибудь и подумает: откуда это у нее?
Она обняла его, и они, виляя из стороны в сторону, пошли по улице. Терхо слепил снежок и запустил им в фонарный столб. Эйла сунула снегу ему за шиворот и побежала. На лестнице она отколупнула ногтем большой кусок краски со стены и остановилась в нерешительности — идти или не идти. Терхо сказал, что хозяева ушли на прогулку. Через полчаса после того, как он и Эйла вошли в квартиру, хозяева и вправду отправились гулять всей семьей. В передней долго обсуждался вопрос о том, брать ли с собой санки. Санки взяли. Терхо пошел на кухню варить кофе. У него был собственный кофейник и чашка. Эйла пошла вместе с ним и с любопытством разглядывала комнаты. Ей пришлось пить из чашки товарища, которую Терхо для верности вымыл, хотя она выглядела вымытой. В ящике его письменного стола была бутылка, слоеное пирожное и похожие на пропеллер сливовые пирожные. Они накрыли на письменном столе. Эйла заглянула под кровать Терхо.
— Все еще там!
— Что?
Эйла достала из-под кровати сверток. В нем был красный шелковый колпак для кофейника. Терхо надел его на голову и, гримасничая, подошел к зеркалу.
— Это для кофейника, чтобы не остывал.
— А что у меня голова простынет, ты не боишься?
— Как ты заботишься о себе! Держи голову в холоде, а кофе горячим.
— Пей кофе, пока горячий, девчонку люби, пока молода.
Она взяла колпак и накрыла им кофейник.
— Пей, не то остынет.
На них напал безудержный смех. Терхо взял брошь Эйлы и стал ее рассматривать.
— Вот ведь какие теперь делают броши.
Выпив кофе, они прилегли на постель товарища. Лежали они головами в ногах кровати, так что в окно им была видна белая крыша и такое же белое небо. Границу между ними невозможно было различить. Уже смеркалось Половина дня была из белизны, половина — из сумрака. Устойчивого, прочного света не было.
— Отчего ты такая робкая? Ты стыдишься меня или боишься? Почему? — спросил Терхо.
— Ну как же ты не понимаешь, — быстро ответила Эйла. — Я хочу, чтобы все оставалось между нами. Я не хочу, чтоб кто-нибудь видел.
— Пусть видят, нам-то что.
— Ну, я не могу объяснить.
— В любви и на войне не объясняют.
Хозяева вернулись с прогулки, и они умолкли. В соседней комнате девочка начала играть на скрипке. Следовало бы зажечь свет, но они не мешали тьме сгущаться вокруг. Они чувствовали друг друга по всей длине тела, и им казалось, что они могут пролежать так сколько угодно.
