Виктор Конецкий - Вчерашние заботы (путевые дневники)
За давностью времен выговор с Фомича снят. И чист он перед богом и сатаной даже и не как заячьи лапки, а как новорожденный теленок.
– 2 -
…И два гудка в тумане
Над черной полыньей…
Траверз острова Фирнлея в двадцати милях. Курс на острова Гейберга. На этих островах четырнадцать лет назад радист Камушкин нашел деревянный кораблик.
Чересполосица грязных льдов и ослепительно блистающих на солнце снежниц. Невысокие горбики островов Гейберга, адски черные. И куда с них снег сдуло? Виден гидрографический знак. Стамухи – севшие на мель большие льдины – торчат застывшими разрушенными корабликами-привидениями.
Выходим в полынью, отдаем буксир с ледокола.
Мы первые и пока единственные. Остальной караван застрял в перемычке.
«Мурманск» уходит его выкалывать.
Веду «Державино» к противоположной стороне полыньи, врубаю нос в рычару, получается курс около ста градусов. Так и стоим, подрабатывая вперед «малым», – чтобы не остывал дизель.
Вода в полынье прозрачна, изумрудна и независима.
Она кажется обнаженной. И не стыдится наготы.
Перед тем как расстаться с ледоколом, высадили на него ребят-"краснорубашечников" из экспедиции. Страшно было смотреть, как они тащили по мосткам через баррикады палубного груза на бак рюкзаки, каждый по сорок семь килограммов. С нашего носа они перелезали на корму ледокола по штормтрапу.
Заходили на мостик прощаться. Пожелал им найти Жюльетту Жан и: «Бог в помощь». Они: «К черту! К черту!» – на то ребята и комсомольские правдисты.
Потом нашел в каюте сюрприз – огромное фото героев на Новосибирских островах, 1974 год.
Черные очки на глазах и лбах – от снежной болезни. Все на лыжах и одинаково бодро, жизнеутверждающе лыбятся.
Фото испещрено автографами и: «Карское море, т/х „Державино“, 1975 год. Мы найдем Жюльетту!»
04.30. Отхожу от кромки полыньи и ложусь за «Лениным». Старпом является на вахту и спрашивает, где экспедиция. Я говорю, что высадили на ледокол.
– А деньги вы у них взяли за питание?
– А почему это я у них брать должен был?
– Кто за них теперь будет платить?
– Сегодня дам вам десятку, а пока управляйте судном!
Он ходит взад-вперед по рубке и считает полупросебя шепотом:
– По рупь девяносто с двадцать девятого, трое…
– Будете вы управлять судном?
Он посылает матроса искать второго помощника и сам становится на руль.
Дмитрий Александрович денег с ребят тоже не брал, ибо это не его дело и не в его характере.
Арнольд Тимофеевич звонит куда-то по телефону.
Судно входит в тяжелую перемычку, туман, видимость три-четыре кабельтовых, впереди всплывают из-под «Ленина» злобно-мрачные льдины, зудит вертолет, взлетевший с «Мурманска».
У старпома старчески-испуганные, полные муки глаза, но при этом он старается держать на физии свирепо-напряженное выражение отчаянного мужества и решительности Харитона Лаптева.
Наконец будят третьего штурмана, и выясняется, что ребята деньги за питание отдали еще вчера и третий предупредил старпома. Забыл Арнольд Тимофеевич или под этим соусом уклонялся битый час от ответственности вахты во льду? Скорее последнее.
Проходим мыс Челюскина.
Арнольд Тимофеевич (повеселевший и успокоившийся):
– Вот у нас в тридцать девятом… Тогда еще торжественно отмечали пересечение меридиана Челюскина. И все перепились. Один я трезвый был. Сам капитан заставлял спирту выпить, я отказался. Никогда пошлой гадости не пил…
Со свистящим, вращающимся шумом зигзугит над башкой вертолет, отыскивая проход в перемычке. И каждый раз страшно себя представить на месте вертолетчиков.
Выходим на чистую воду под южным берегом острова Малый Таймыр. Пролив Вилькицкого позади. Впереди море братцев Лаптевых.
Конец второго этапа пути.
Перед сном наношу на обыкновенную, «для домашнего употребления» географическую карту мира точки и даты. Полезно иногда поглядывать на карту всей Земли, а не только в морскую путевую. Глянешь вниз по меридиану – даже нечто похожее на высотное головокружение ощущается. Вся планета где-то под ногами, когда ты в арктических водах. Садись на салазки и… до самого моря Моусона в Антарктиде – к пингвинам в гости.
Сперва по тундре, по тундре, потом встряхнет тебя на медных пиках хребта Удокан, мимо Читы (не забудь снять шапку над могилами декабристов), мимо Улан-Батора и Сурабаи (не забудь вспомнить так старательно забытую песню: «Морями теплыми омытая, лесами древними покрытая…»).
Когда после вахты ложишься спать, то под закрытыми веками все продолжает мощными лавинами и струями катиться поток зелено-белого перемолотого льда, среди которого вдруг становятся на попа «кирпичи» (по выражению второго помощника) весом в десятки тонн.
Расставание с ледоколами Западного сектора было довольно будничным, ибо никто друг друга не видел – туман. И не получилось обычно впечатляющего прохождения ледоколов обратно – от головы каравана, мимо всех судов на контркурсе.
Слышались только радиоголоса.
Голос «Ленина» спрашивал претензии к проводке и замечания, другие отвечали, что претензий и замечаний нет, благодарили за проводку и желали спокойного рейса.
Когда-то в такие моменты гудели друг другу. Гудели и на отходе в рейс от причала. Я помню, как на отходе пожилые моряки предупреждали своих маленьких провожающих внучат, чтобы те не испугались, что сейчас пароход заревет, как слон, как носорог, как бегемот…
Теперь это бывает редко. Только уж в самых торжественных случаях. Соблюдение традиции вызывает опасение, как бы в сентиментальности не заподозрили… как бы гудки за «Прошу обратить на меня внимание» не посчитали и нарушение «Правил по предупреждению столкновения» не пришили…
Я спросил у «Ленина», есть ли на мостике капитан. Оказалось, что Владимир Константинович отдыхает. На мостике дублер. Жаль. Хотел поблагодарить за гостеприимство, – когда-то застряли во льду, и я лазал смотреть атомоход. Разговорились об автоматизации судовождения. На атомоходе набито электроники полным-полно. Я сострил, что скоро уже и медведи смогут водить такие суда через океаны: один медведь – на мостике, второй – у реакторов.
Владимир Константинович подумал и сказал, что я не прав. Один будет медведь. И на мостике и в машине будет один и тот же медведь. Я сказал, что это, мол, уже фантастика. А он объяснил: «Второго медведя сократят! Система взаимозаменяемости профессий тоже не стоит на месте! И рано или поздно, но достигнет апогея».
Туман. Туман. Туман.
Градус чистой воды впереди до очередной ледовой перемычки. Следуем самостоятельно в назначенную точку.
И вдруг в особенной, туманной тишине дикий вопль моего верного напарника Дмитрия Александровича. Он вопит где-то в надстройке:
– Я не реаниматор! Не реаниматор я, товарищи! За что ж вы Ваньку-то Морозова?!
И опять тишина.
Это Саныча механики, вероятно, опять попросили заварить щель в кожухе выхлопной трубы. В машине нет дипломированных сварщиков, а Саныч хотя и штурман, но варит железо замечательно и даже имеет диплом. И механики часто просят его продемонстрировать талант.
У меня вопль «не реаниматор я!..» почему-то вызвал в памяти порт Касабланку. И опять ощущение, что в зубах застряла говяжья жила, – где я уже встречал напарника?
Никогда не бывает так вкусен обыкновенный растворимый кофе, как туманным, зябким, ночным полярным часом в рубке лесовоза.
Расходимся с гидрографическим судном. Все обычно, все так, как было тысячи раз: экран радара, круги дальности, зеленая отметка, бритвенная черточка визира… Два долгих гудка впереди, отсчет секунд, рев своего гудка – тоже два длинных…
Туман на стекле окон в рубке конденсируется в крупные капли. Скорость умеренная, и потому капли не сдувает и не расплющивает встречный ветер…
– От горшка два вершка, а гудит басом, – говорит Рублев о встречном гидрографе. Он говорит детским, сопливым голосом Рины Зеленой.
Арнольд Тимофеевич:
– Мы в тридцать девятом вместо радиолокатора использовали эхо. Идешь у берегов в тумане и гудишь, а сам на мостике с секундомером. Так всю вахту и дышишь на крыле свежим воздухом. Аппетит потом прекрасный. И для легких полезно – я до сих пор не кашляю. С радарами этими пошлыми и не дышит никто свежим воздухом, сигареты только смолите…
Меня настырно тянет увидеть в тумане огни встречного судна. Не нужны они мне, а тянет. И даже определенное усилие над собой делаю, чтобы сказать:
– Еще пятнадцать право!
Существует старая морская приговорка: « Стоп! – себе думаю, а за телеграф не берусь!»
Корявость оборота намеренная. Так звучит по-одесски, смешнее: «себе думаю». Смысл же большой. Человек понимает, что надо остановить движение, чтобы избежать уже очевидной опасности, но не берется за телеграф, не останавливает движения.
Почему?
