Алексей Смирнов - ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ
– Так и наши товарищи думают, - с удовольствием подхватил Ягода. - Чем яростнее сопротивляется враг, тем большая выйдет польза… тем более правым становится наше дело. Но вот что мне непонятно: на что вам деньги, когда некому будет платить? Неужели на одних обезьян? Я знаю, они нынче в цене, но все же пятнадцать тысяч…
Иванов отвел взор, встретившись с дырами на месте, где были глаза Чудотворца. Было нестерпимо жарко, он страшно потел.
– Деньги мне нужны на экспедицию в Экваториальную Африку, - ответил он по возможности твердо. - Закавыка в том, что годится не всякая обезьяна. Особенности строения клеток… - Иванов запнулся, не зная, сколь детальным должно быть обоснование.
Генрих Григорьевич присел рядышком, на подлокотник.
– Не смущайтесь, Илья Иванович. В моем ведомстве случился даже переизбыток профессуры… - Он стыдливо и визгливо хихикнул. - По долгу службы наслушаешься всякого… Так что я имею некоторое представление.
– Не сомневаюсь, - вырвалось у профессора. - Прошу прощения… Положение, если говорить коротко, следующее: сообщения, которыми я располагаю, повествуют о племени, где поощряются межвидовые браки. Какая-то местная религия, мракобесие… Но дело меняется тем, что упоминается потомство. В тех же краях обнаружены месторождения элементов… вы слышали о работах Кюри? - Ягода утвердительно и с почтением кивнул. Он слышал. - В общем, складывается впечатление, что лучи благоприятно сказываются на воспроизводстве и физиологии в целом. Я отчаянно нуждаюсь в тамошних особях. Кроме того, необходимо обустройство подобающего питомника в теплых широтах. Я имею виды на Сухум… во время оно мне отказали в Аскании, ссылаясь на церковников…
– Это мы уладим! - Ягода внезапно расхохотался, выхватил наган и послал пулю точнехонько в переносицу святого Андрея. У Ильи Ивановича заложило уши; ноздри расширились, помимо воли обоняя пороховой дым. - Передовая наука не потерпит… слыхали, небось, что в Москве уже переделали в человека собаку? То-то же… Будет вам питомник, - в его голосе вдруг обозначилась власть, и на миг проступил совсем другой Генрих Григорьевич, несовместимый с самоваром и дачной праздностью.
…Прибежал с переносным столиком толстый, крестьянского вида Моторченко; убежал, вернулся с подносом.
– Рюмочку, Илья Иванович? - гостеприимно предложил Ягода.
Иванов не посмел отказаться. Выпили мадеры.
– Так вот, - Ягода принял деловой вид. - С нашей стороны вы можете не ждать никаких препятствий - одно лишь содействие. Материала у нас предостаточно. Сколько попросите, столько и выделим - сотню, две, тысячу. Обо всех случаях саботажа и нежелания сотрудничать докладывайте лично мне. У меня к вам будет одна личная просьбочка… не откажите.
Профессор напрягся.
– Обезьянку бы мне, - заискивающе попросил Генрих Григорьевич. - Очень хотелось бы попробовать самому и тем внести лепту. Помоложе, а?
– Самца или самочку? - ляпнул Илья Иванович.
Ягода не обиделся, снисходительно улыбнулся:
– Самочку, какую-нибудь пампушечку. Наряжу гимназисткой. Но это строго между нами, вы понимаете? Подписки не требую, дело довольно деликатное. Рассчитываю на ваше понимание.
Иванов, давно истребивший в себе предрассудок брезгливости, испытал слабое подобие головокружение. Ему отчего-то расхотелось пить чай, и он отставил чашку.
– Приложу усилия, - пообещал он. - Я верный слуга молодого отечества и готов сотрудничать с правительством во всех устремлениях оного.
Профессор сдержал слово, так что Ягоде достались целые две самки, молоденькие, близняшки. Обе они искусали зампреда; это сыграло не последнюю роль в решении об аресте Ильи Ивановича шестью годами позднее. Как у подавляющего большинства людей, сознательно или подсознательно ожидающих пули, сейчас в лице Иванова помимо его воли проступило нечто мученическое, высокое, иконописное, а потому Ягода подумал, что - лично бы, с особенным удовольствием, поразил ему сперва левый глаз, а потом - правый.
7
Состав подобрался пестрый; пассажирские вагоны чередовались с товарными.
Младоконь поселил своих пассажиров в товарный вагон, где уже находилось человек тридцать; по своему виду вся эта публика безнадежно выпадала из мозаики благонамеренных элементов. Новое обиталище удручало: сено-солома, навозные кучи, холодные сквозняки - тем удивительнее был обед, накормили неожиданно сытно.
Фалуев полностью пришел в себя. Правда, он до сих пор наполовину мыслил себя в покинутой церкви - не разумом, но общим восприятием действительности, которое не спешило перемениться.
– Что думаете, Константин Архипович? - обратился к нему Боков. Было темно, дверь придвинули и заперли. - К лучшему оно обернулось или как?
– Не знаю, Василий Никитович, - честно сознался Фалуев и привычно поднес руку к лицу, чтобы поправить очки, но тех не оказалось.
Когда поезд тронулся, Лебединов устроился возле самой широкой щели, чтобы докладывать остальным о пути следования. Попутчики подобрались нелюбопытные, предпочитавшие жаться гуртом в середке; на место у щели, где сильно дуло, никто не претендовал, и Лебединов беспрепятственно следил за голыми лесами и белыми полями. Но вскоре не выдержал и он, покинул свой пост и перебрался поближе к товарищам. Их группа сделалась сообществом побратимов, а потому держалась особняком от остальных подневольных, которые не особенно и стремились к смычкам, глядели настороженно и в большинстве своем принадлежали к деклассированному сословию, еще не успевшему выродиться в уголовное.
– Двоеборов, возьмите себя в руки, - Фалуев, вернувшийся к жизни, немедленно взялся за привычное ему лечебно-профилактическое дело. - Эдак вы, голубчик, расхвораетесь. Тоска плохо сказывается на почках… К чему сокрушаться? мы теперь - как небесные птицы, не думающие о завтрашнем дне…
Делопроизводитель, еще недавно вступившийся за Константина Архиповича, отвечал не без иронии - только лицо оставалось прежним, безучастным:
– Никак вы, Константин Архипович, уверовали?
– А если и так - что здесь такого?
– Нам всем было знамение… я хотел сказать - вразумление, - подал голос отец Михаил. - И камень уверует - не потешайтесь, господин Двоеборов, над неофитством.
– И кто послужил орудием? - ехидно осведомился тот. - Товарищ Младоконь?
– Он, - серьезно кивнул батюшка. - Во храме Божьем, коему разрушену быть попущено, с соизволения Божьего оказались; Его же промыслом из храма вышли, как иудеи из плена Египетского…
– Вы не на амвоне, отец Михаил, говорите тише, - напомнил Лебединов. - И проще, как трудовой народ изъясняется. Не искушайте Господа-Бога вашего.
Двоеборов снизошел до легкой жалостливой мимики:
– Стало быть, наш освободитель, наш комиссар Младоконь - Моисей?
– Ничуть не удивлюсь, - поддакнул Боков, грешивший симпатией к "черной сотне", но, как ни странно, не упускавший случая поддеть отца Михаила. - Известно ли вам, сколько таких Моисеев к нам переправили германцы? Что там один пломбированный вагон - эшелоны!… Этот Моисей многолик… он потрудился в ипостаси Младоконя, теперь опекает нас в лице Иегоды Еноха Гершоновича… Скоро будет вам и неопалимая купина… да к сорока годам трудовых работ…
Фалуев оглянулся:
– Прекратите, господа. Не будьте детьми, на нас донесут.
– На нас и так донесут и уже донесли, - возразил Боков. - С Божьего соизволения…
…Паровоз набирал скорость, то и дело испуская гудки от переизбытка революционных чувств. Пейзаж не менялся, но Лебединов, вернувшийся к наблюдению, отметил, что поезд и в самом деле летит на юг.
– Сразу нас, во всяком случае, не кокнут, - произнес он задумчиво. - Иначе к чему такие путешествия?
– Не забывайте, что их действия иррациональны, - мрачно ответил Боков. - Запросто могут отправить на расстрел, скажем, в Сухум, и сами не сумеют объяснить, почему туда.
Впоследствии отец Михаил не преминул указать ему на факт ясновидения, ниспосланного свыше, так как Сухум - пункт назначения, названный наобум - подтвердился.
– Издержки переходного периода, - вздохнул Фалуев. - Когда все уладится и настроится, начнут расстреливать в строго установленных местах.
– Не хватит мест, - усмехнулся Двоеборов.
– Россия велика.
8
Барон Фальц-Фейн, владевший заповедником "Аскания-Нова" и явившийся препятствием победоносному шествию молодой науки, давно перестал быть таковым, будучи взорван, подобно раздобревшему капитализму из поэмы Маяковского. Устранен и забыт. Его угодья были переделаны в Государственный степной заповедник, однако Илья Иванович уже потерял интерес к обидчику, простил его и возымел виды на Сухумский питомник, добившись позволения свободно и безнаказанно в нем орудовать. Собственно говоря, как раз Иванов стоял у истоков будущей славы зоологической теплицы, в которой, когда советская цивилизация нагуляла жирок, активно выводили зверей-космонавтов и зверей-диверсантов. Сухумский субтропический климат вполне устраивал и самого профессора, и сознательных передовых граждан, рвавшихся в бой за победу прогрессивной гибридологии. Обезьянам тоже нравилась местная погода, да и ландшафт не вызывал возражений, хотя во многом отличался от привычного. (После бесславной кончины опального Ильи Ивановича, последовавшей в тридцать втором году, тем немногим, кто осмеливался писать ли, рассказывать устно о Сухумском питомнике, заткнули рты. Тема питомника, в силу особенностей продолжавшейся в ней работы, стала табуированной и смертельно опасной).
