Михаил Литов - Клуб друзей китайского фарфора
- Послушайте, - воскликнула она. - Кто вы такой? Откуда вы взялись? И какого черта здесь шатаетесь? Хватит о пальто. Это какая-то галиматья. Или вы не умеете выразить свою мысль. Допускаю, что она может быть весьма интересной и поучительной. Но о пальто больше ни звука. Есть вещи куда более занятные, вы не находите?
Она подразумевала клуб. Клуб друзей китайского фарфора. Не берусь объяснить, почему она сочла нужным привлечь мое внимание к нему; но тем самым она существенно обогатила мои познания о роде человеческом.
***
Имя мое - Савва, я большой друг Веры, ее, если можно так выразиться, доверенное лицо, но к вам я пришел не по ее поручению и не с ее ведома, а исключительно по собственной инициативе, потому что не в силах и дальше молчать. Мне кажется, Максим, вы успели до некоторой степени постичь светлый ум этой девушки, а также ее необыкновенный характер.
Я люблю бродить по улицам этого города, наблюдать нравы и всевозможные случаи. Ну, не буду испытывать ваше терпение. Я уверен, что судьба Веры вас волнует и вам не терпится услышать рассказ о ней. А рассказать я могу, признаться, многое, и если ничто не помешает нам разговориться, я и буду с вами предельно откровенен, словоохотлив, вообще речист, остроумен, едва ли не блестящ, чуточку навязчив, но ни в коем случае не однообразен, однако прежде позвольте изложить свою принципиальную позицию: я не ханжа, не критик разных крайних проявлений, не певец пристойности, и в то же время я абсолютно пристоен и добропорядочен. Это у меня очень принципиально.
Заглянул на днях к Вере и столкнулся с простой человеческой драмой. Обстоятельства таковы, что ее пальто осталось у вас и она переживает это крайне тяжело, как если бы у нее отобрали кусок хлеба, обрекая на мучительную голодную смерть. Я выпил успокоительное, чтобы легче было смотреть, как эта милая девушка убивается. В голову сразу полезло разное: не выпить ли еще? или вернуть ей это пальто любой ценой? И вот я у вас. Проще простого было бы взять пальто и отдать его законной владелице, но ведь не в том дело, мой друг, не в пальто одном, не в каких-то материальных потерях, ждущих возмещения, а в нравственном конфликте, который, конечно же, не мне разрешать. Итак, я не возьму пальто и даже не желаю о нем ничего слышать. Я пришел говорить о Вере.
Она затворилась в своей квартире, отреклась от мира. Когда я пришел к ней объясниться, ну, то есть, по поводу тех дружеских чувств, которые к ней испытываю, она прямо мне заявила, что я лезу не в свое дело и тем окончательно гублю ее. Я, признаться, был изумлен.
- Как раз очень даже это мое дело, если принять во внимание, что речь идет о моих чувствах и симпатиях, - сказал я.
- Не знаю, - ответила она, - о каких чувствах идет речь, а только вид у тебя такой, словно ты тут что-то вынюхиваешь, только и думаешь, как бы сунуть нос в дела, которые тебя совершенно не касаются. Поэтому я говорю с таковым тобой, каким я тебя вижу, а не с тем всесторонне положительным и замечательным субъектом, каким ты себя воображаешь. И мне остается сказать тебе лишь, что ты, со своими принципами, еще тот остолоп и, между прочим, пагубные последствия твоего непрошеного визита уже начинают сказываться. Я прямо-таки нутром ощущаю, как вера в жизнь, в будущее покидает меня. Глядя на твою унылую физиономию, я вижу, что выход у меня один: запить. Страшно запить мертвую.
Так она сказала. Бедняжка была выпивши и, наверное, плохо понимала, что говорит. Я увидел на ее лице печать угасания, растления, морального разложения. Лик святой потускнел, превратился в гнусную рожу грешницы.
- Рискну предположить, что ты предаешься блуду, - сказал я.
Она не ответила. Не расслышала моих слов? Следы всех пороков запечатлелись на ее багровой обветренной физиономии, на которой мерцали нездоровым блеском глубоко запавшие глаза; ее руки дрожали, и по комнате она передвигалась походкой развязной женщины. Потрясенный этим зрелищем, я вскрикнул. Быстрота ее падения кажется невероятной, но, очевидно, и в этой быстроте по-своему выразился наш век с его сумасшедшими скоростями. Она говорила долго, путано, бессвязно, перемежая свой рассказ фантастическими глотками из бутылки. Лишь когда она заговорила, Максим, о вас, ее взгляд на мгновение прояснился, а речь обрела связность. Потом снова пошел чудовищный бред о скором конце света, о каких-то мужчинах, которые якобы истязают ее по ночам... Я не мог слушать ее без содрогания, я не выдержал, бросился к ней, рассчитывая даже припасть к ее ногам, чтобы разыгрывающаяся между нами сцена оттого достигла наивысшего напряжения, однако она и остановила и слегка оттолкнула меня, ужасно дохнув перегаром. Я спросил, чем могу помочь ей, и тогда она странно усмехнулась, спросила, действительно ли я готов оказать ей любую помощь, и, услыхав от меня утвердительный ответ, велела прийти на следующий день.
Я пришел. Она ждала меня, сидя в кресле, трезвая, одетая в высшей степени прилично и даже торжественно, в черное длинное платье, очень идущее ей. Но печать упадка стереть с лица ей не удалось. Она словно на миг приостановилась, не спустилась еще ступенькой ниже, собрала все остатки воли, чтобы достойно сообщить мне нечто важное, и только уже затем с новой силой ринуться в омут. Тревожась о ее будущем, я спросил, как мне спасти ее, но она жестом призвала меня к молчанию, усадила на стул рядом с собой и тихо произнесла:
- Как мне благодарить вас за то, что вы существуете, за то, что вы такой? Нет на свете Божьем равного вам в силе и стойкости в добре, в великодушии, в дружеском расположении ко мне и в снисхождении к моим недостаткам. Глядя на вас - а делаю я это с удовольствием, которого не выразить словами, - я все больше убеждаюсь, что вы играете в моей жизни глубоко благородную и душеспасительную роль, сравнимую разве что с ролью ангела-хранителя. Бог свидетель, что я ни на минуту не забываю о том чувстве нравственного возмущения, но одновременно и сострадания, которое растет в вашем сердце при виде ужасов моего головокружительного падения.
Она часто поглядывала на часы, а вскоре и призналась, что ее ждут неотложные дела, так что затягивать разговор нам не следует, а лучше сразу перейти к главному.
- Неотложные дела? - воскликнул я с горечью. - Неужели под этим подразумевается бутылка, из которой вы так немыслимо пьете?
- Это не ваше дело, - нахмурилась она. - Слушайте меня внимательно. И вот что я услышал: - В ваших глазах, милый Савва, мое нынешнее положение - это положение падшей женщины, которой не место в порядочном обществе. Пусть так. Но вы-то, вы должны жить спокойно, не терзайтесь, забудьте о моем существовании, потому что не лежит на вас никакой вины за то, что со мной происходит.
Я хотел напомнить ей, что давно и беззаветно люблю ее, и не терзаться, видя ее падение, выше моих сил, я хотел сказать ей это, но она накрыла мой рот теплой и нежной ладонью.
- Да и никто, если начистоту, не повинен в моей беде, - продолжала она. - Я сама выбрала этот путь. Слишком велика моя беда, чтобы ее источником мог быть кто-то из людей. И вы, Савва, не должны вмешиваться. Я обрубаю все связи с миром. И раз уж я зашла в своей откровенности так далеко, что сказала вам об этом, то почему же не признаться, что я люблю Максима, да, люблю человека, который присвоил мое пальто. Люблю, страдаю, сгораю в огне страсти, но если он попробует сунуться сюда, я убью его как муху. Зарежу! И вас зарежу, если вы попытаетесь влиять на него, какие бы благородные цели вы при этом не преследовали. Выслушайте меня, не перебивайте. - Она предостерегающе подняла руку, заметив движение с моей стороны. - Я знаю, вы меня осудите, вы не никогда не поймете этой отчаянной любви презренной девушки, попирающей нормы той самой морали, о которой вы так печетесь, но и не прошу у вас понимания. Плевать, плевать мне на все! Я прошу об одном: перестаньте бывать в моем доме. Поклянитесь, что исполните мою просьбу.
Я возразил:
- Никак не возьму в толк, почему вы так настойчивы, Вера, почему вы запрещаете мне бывать у вас...
- На это есть особые причины.
- Но могу ли я вам обещать? Подумайте сами... Уйти навсегда? Бросить вас в беде? Бросить доброе, замечательное существо, нуждающееся в помощи... Вы, конечно, стараетесь держаться независимо, вы говорите с нарочитой холодностью... у вас и амбиции какие-то... но мне ли не видеть, каких трудов вам стоит этот наш мучительный разговор и сколько вы всего передумали, прежде чем решились прогнать меня, вашего старого преданного друга! И пусть я рискую навлечь на себя ваш гнев, я вынужден, однако, в ответ на вашу просьбу, или, если угодно, ваш приказ, отрицательно покачать головой.
И я покачал. Зловещая ухмылка озарила ее лицо, скопив в себе всю зараз мощь ада.
- Ах так! - воскликнула она. - Ну, держитесь!
Тотчас я увидел, до какого скотского состояния способна дойти женщина, испытавшая драму любви и вбившая себе в голову, что для нее все кончено. Закинув ногу на ногу, она осушила бутылку, разразилась диким хохотом и принялась сбрасывать платье. Волосы зашевелились на моей голове. У меня были все основания подозревать, что она задумала сделать меня объектом своей разнузданности, а это, как ни любил я ее, противоречило бы моим нравственным установкам, поэтому я вскочил на ноги и устремился к двери. Я ушел от нее в полном смятении, а она как безумная хохотала мне вслед. Как же ее спасти? Я решился прийти к вам, к человеку, которого она любит, к человеку... скажите, положа руку на сердце, я на правах ее старого и преданного друга требую ответа - вы любите ее?
