Михаил Литов - Организация
В том бараке, где, по словам Ани, жил упомянутый дружок, пьяница, Чудакова не оказалось. Никто не открыл дверь. Не притворяясь, с предельной откровенностью Никита нежничал с Аней под дверью, пока она грубо требовала: отпирайте!
- Может, спят? - высказал предположение Никита, глянув карточным валетом. - Приняли на грудь и...
- Нет, - возразила Аня, - дядя мой как встанет утром, так уж до самой ночи держится на ногах, в каком бы состоянии ни был. Закалка! Человек бывалый...
Она не унывала и поддерживала боевой дух в сыщике. Никуда дядя Федя от них не денется. И действительно, очень скоро они нашли старика. Тот сидел в полупустом кафе на одной из главных улиц.
- А где твой приятель? - спросила Аня.
Дядя Федя сделал неопределенный жест. Это был действительно видный, благообразный мужчина, еще не совсем старый, высокий, державший грудь колесом и увенчанный шапкой седых волос. На столе перед ним изобильно громоздились банки с пивом, а в центре горделиво высилась бутылка водки, только на треть опорожненная. К счастью для Никиты, Чудаков лишь приступал к своим возлияниям.
Прежде всего он выразил недовольство племянницей: привела чужого человека к нему, который сделал так много, чтобы надежно залечь на дно.
- Да это же разведчик из Москвы! - воскликнула Аня.
- Тем более, - строго осадил ее дядя и для внушительности постучал пальцем по столу. - Смотри у меня, - предупредил он.
Но его угрозы не произвели на Аню никакого впечатления. Она сбегала за стаканами и с хозяйским видом, не спрашивая разрешения, взялась за дядину водку, потчуя ею дорогого московского гостя. Не забывала и себя. Старик же смотрел на свое разорение с хитрецой прищурившись, как бы прикидывая и обмозговывая план, который сделает на глазах пустеющую бутылку возросшей и полной.
- Я приехал для того, - торжественно начал Никита посреди грозящего беспробудностью пьянства, - чтобы задать вам несколько вопросов по поводу вашей возможной и даже очень вероятной связи с одной тайной Организацией. Надеюсь, вы не станете отрицать, что вступили на преступный путь. Надеюсь также, что вами сейчас овладеет желание чистосердечно во всем покаяться и, следовательно, вы расскажете мне об Организации все, что вам известно. В противном случае я вынужден буду применить к вам строгие меры, и этот разговор, начавшийся так непринужденно и мило, быстро превратится в неописуемый кошмар.
Услышанное натолкнуло Чудакова на мысль, что пора поразвлечься песней. Густым басом, немало фальшивя, он стал выводить что-то про тоскливость дней; словно бы внезапным чудовищным гудком выдал голос певца сообщение о продолжительности пути через горы, степи и леса, и пропета была затем неизвестность финала, с некоторой приблизительностью и как бы на всякий случай обозначенного (в этом месте ненароком прорезался петушок) могильным крестиком на обочине дороги. Аня терпеливо слушала, подавая Денису знаки, чтобы и он терпел тоже. Немногочисленные посетители тревожно переглядывались. А повара и официанты высовывались из кухни, смотрели на певца и посмеивались, они-то давно привыкли к его выходкам. Слезы катились по щекам Чудакова слишком большие, чтобы помещаться в извилистых морщинах, поэтому их путь был прям, как у сорвавшегося с потолка таракана.
- Ты, дядя, ничегошеньки, кажется, не понял, - вздохнула Аня. - Ни в какую не хочет проясняться твоя ментальность. А говори-ка, ведь ты работаешь в Организации?
Закончив песню, Чудаков с совершенно невозмутимым и трезвым видом осведомился у Никиты:
- Документы есть?
- Я уже проверила его документы, - серьезно сообщила Аня, - и нашла, что они в полном порядке.
- Тебя не спрашивают.
Пришлось Никите предъявить документы, подтверждающие его право проводить расследование. Чудаков долго изучал их, затем вернул хозяину и сказал:
- Я работаю... или работал, ведь свидетельств, что я прогулял нынешние дни по уважительной причине, у меня нет, и я сильно, очень сильно рискую быть уволенным... если угодно, таковым уже себя считаю. Я человек свободный. Безработный. Пенсионер. Что вам до моего времяпрепровождения? Я - как птица.
- Что же за работа была у вас в Организации?
Старик важно открывал рот, а слова сами лились из его круглой и влажной пустоты, на которую была наброшена сложенная в петлю розовая ниточка губ.
- Работать я работал, но где - в Организации, нет ли, и если да, то в той ли Организации, которая вас интересует, - судить не берусь. Скажу так, в Организации, если место, где я обретался, действительно имеет основания называться Организацией, у маленьких людей - маленькая служба, у больших большая. Я попал туда по чистой случайности и сразу был сочтен за человека маленького, так какой же с меня спрос? Спрашивайте больших людей. Сформулированный скромным и незаметным служащим, почти что рассыльным, я мгновенно примирился со своей участью, пусть даже и навязанной мне, и, говоря начистоту, там у них ровным счетом ничего не понял, и чем занимаются они, меня не касалось. Я видел, напряжено и старательно глядя прямо перед собой, отдел, в котором мне велели сидеть и заниматься переписыванием и перекладыванием с места на место бумаг, и этот отдел не произвел меня впечатления чего-то выгодно или невыгодно отличающегося от прочих ему подобных. Боковым зрением я подмечал и наличие еще множества отделов, но уж о них-то точно ничего существенного сказать не в состоянии...
- Что в бумагах было, что? - перебил Никита.
- Не могу знать, переписывал и перекладывал чисто механически, отнюдь не зачитываясь и тем более не вдумываясь. Если вас, молодой человек, интересует, был ли я доволен службой, отвечу, что да, был доволен. Как и нынешней своей жизнью. Я сыт, пьян, прилично одет. Мне платили хорошо, и что я в данную минуту отменно обеспечен спиртным, это именно от былых хороших заработков.
- А почему Организация создана в Нижнем? Вернее, кажется, было бы в Москве? - поразмыслил вслух сыщик.
- Может быть, здесь только один из входов в нее, - ответил старик, - а поплутаешь по ее коридорам, по отделам, приемным да актовым залам, так выйдешь потом, может, в Москве или даже где-нибудь в Непале, в самой, может быть, Шамбале с Лемурией. Так это по той простой причине, что все может быть.
Задумался Никита над словами Чудакова, понимая, что следует видеть в них не намек на познания, превышающие сказанное, а смутное желание рассудить что-то в загадках склада души русского человека. Никита устремил взгляд в глубину необозримого русского космоса, сопоставляя его - не по долгу службу, а для удобства постижения - с Организацией. Сначала надо отделить одно от другого, подумал он с намечающейся плодотворностью, а без такого разделения и не постигнуть ничего. Нет, допустим, на свете белом никакой Организации, и место ее не пустует, а вовсе отсутствует, и свободный русский человек беспрепятственно выходит на берег Волги. Такая вольница разлита вокруг, что ничто ничему принадлежать не может и даже собственное тело словно не принадлежит подбоченившемуся на крутом бережку человеку, отчего он в изумленном восторге и упоении поднимает взгляд и пронизывает им пространство за пространством. Принадлежность Ани ему и его принадлежность Ане, принадлежность Ане цветка и его внезапная зависимость от этого цветка, - все исчезает куда-то, образуя бескрайность, в которой зависимость не то что от цветка, но даже и от собственного имени теряет всякий смысл. Так сложен и одновременно прост этот полный простор, что существа, которые жаждут заполнить его вместе с ним, не устрашают, хотя порой выглядят чудовищами. Они приближаются, они уже в опасной, казалось бы, близости, но... просачиваются между пальцами, только и всего. И человек понимает, что за подступившее на опасную близость существо принял всего лишь взгляд, выпущенный еще кем-то на волю, и нет в человеке ничего лучше взгляда, ибо не видимость что-либо изучающих и на чем-то сосредоточенных лучей создают человеческие глаза, а дают вольную своему духовному началу. И тут-то шепчет на ухо вкрадчивый голос: нет, ты на земле, и надо учреждать Организацию с архисложным устройством и понятными только посвященным символами. А на хрена человеку такая Организация? На хрена ему, русскому человеку, сложности и символы? Зачем ему усложнять жизнь, которая и без того тягостна на земле, зачем что-то лишнее и чрезмерное громоздить среди плоти, которая ведь груба и всегда будет грубой? Ну хорошо, другого места нет, надо приживаться, формироваться как-то, - но зачем же привыкать к какому-то обустройству, забывая, что оно не вечно? Если уж и строить, то на хрена мудрить и строить сложное? Просто, без затей человек берется за дело... и выходит сложно. Все в конце концов ужасно запутывается, а почему, человек и сам не понимает. Запутывается он даже не в постройках, хотя, может быть, уже успел возникнуть и некий лабиринт, а в самом себе, в дурном впечатлении от явного превращения простого, идущего широким фронтом труда в сложный и специфический, в представлении, что в процессе обустройства надо непременно изготовлять себе представления о возникающих в связи с чем-то красивым или уродливым, хорошим или скверным представлениях...
