Автор неизвестен - Махабхарата. Рамаяна

У Пу́шпаки[246], волшебной колесницы,
Переливали жарким блеском спицы.
Великолепные дворцы столицы
Не доставали до ее ступицы!

А кузов был в узорах шишковатых —
Коралловых, смарагдовых пернатых,
Конях ретивых, на дыбы подъятых,
И пестрых кольцах змей замысловатых.

Сверкая опереньем, дивнолицы,
Игриво крылья распускали птицы
И снова собирали. Так искрится
Стрела, что Камы пущена десницей!

Слоны шагали к Лакшми по стремнине,
И, с лотосами «падма»[247], посредине
Сидела дивнорукая богиня.
Такой красы не видели доныне!

И обошла с восторгом обезьяна,
Как дивный холм с пещерою пространной,
Как дерево с листвой благоуханной,
Громаду колесницы осиянной.

Дивился Хануман летучей колеснице
И Вишвака́рмана божественной деснице.

Он сотворил ее, летающую плавно,
Украсил жемчугом и сам промолвил: «Славно!»

Свидетельством его старанья и успеха
На солнечном пути блистала эта веха.

И не было во всей громаде колесницы
Ни пяди, сделанной с прохладцей, ни частицы,

Куда не вложено усердья, разуменья,
Где драгоценные не светятся каменья.

Подобной красоты ни в царственном чертоге
Не видели, ни там, где обитают боги!

Полйо́джаны вширь, а в длину равен йоджане целой,
Предстал Хануману дворец ослепительно белый.

Сверкали ступени златые у каждой террасы,
Оконницы из хрусталя и другие украсы.

Площадки висячие золотом были одеты,
И в нем переливно отсвечивали самоцветы.

Блестели в дворцовом полу жемчуга и кораллы,
Сверкали смарагды зеленые, алые лалы.

И красный сандал, золотым отливающий глянцем,
Дворец наполнял восходящего солнца багрянцем.

На Пу́шпаку влез Хануман и, повиснув на лапах,
Услышал еды и питья соблазнительный запах.

Манящее благоуханье сгустилось чудесно,
Как будто бы в нем божество воплотилось телесно.

И не было для Ханумана родней аромата,
Чей зов уподобился голосу кровного брата:
«Пойдем, я тебе помогу разыскать супостата!»

Советник Сугривы последовал этим призывам
И вдруг очутился в покое, на редкость красивом.

С прекрасной наложницей Раваны мог бы, пожалуй,
Мудрец обезьяний сравнить златостолпную залу.

Сверкали в хрустальных полах дорогие вкраплепья,
Резная слоновая кость, жемчуга и каменья.

С оглавьями крылообразными были колонны.
Казалось, парил в поднебесье дворец окрыленный.

Четвероугольный, подобно земному пространству,
Ковер драгоценный величья прибавил убранству.

Пернатыми певчими, благоуханьем сандала
Был полон дворец и его златостолпная зала.

Какой белизной лебединой сияла обитель,
Где жил пожирателей мяса единый властитель!

Дымились курильницы, пахли гирлянды, враждебный
Чертог был под стать Камадхе́ну — корове волшебной,

Способной сердца веселить, разрумянивать лица,
Как будто она исполненьем желаний доится!

И чувствам пяти был отрадой дворец исполинский.
Он их услаждал, убаюкивал их матерински!

«У Индры я, что ли, в обители златосиянной,
Иль в райском селенье? — подумала вслух обезьяна. —
Открылась ли мне запредельного мира нирвана?»

Златые светильники на драгоценном помосте
Склонились в раздумье, под стать проигравшимся в кости.

«Соблещет величие Раваны этим горящим
Светильникам и украшеньям обильно блестящим!» —
Сказал Хануман и приблизился к женщинам спящим.

Их множество было, с небесными девами схожих.
В роскошных одеждах они возлежали на ложах.

Полночи для них протекло в неуемном веселье,
Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье.

Запястья, браслеты ножные на сборище сонном
Затихли и слух не тревожили сладостным звоном.

Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье,
Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье.

На лица, как лотосы, благоуханные, некий
Покой опустился, смежая прекрасные веки.

Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе,
А ночью сомкнуться — у лотосов нежных в природе!

Сын ветра воскликнул: «О дивные лотосы-лица!
К вам пчелы стремятся прильнуть и нектаром упиться.

Как осенью — небо, где светятся звезд мириады,
Престольная зала сверкает и радует взгляды.

Вы — сонмы светил перед ликом властителя грозным.
Он — месяц-владыка в своем окружении звездном».

И впрямь ослепительны эти избранницы были.
Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были!

Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом,
Раскинулись, будто опоены сонным дурманом.

Разбросаны были венки, дорогое убранство,
И кудри свалялись, и ти́лаки[248] стерлись от пьянства.

Одни растеряли ножные браслеты с похмелья,
С других соскользнули жемчужные их ожерелья.

Поводья отпущенные кобылиц распряженных, —
Висят поясные завязки у дев обнаженных.

Они — как лианы, измятые стадом слоновьим.
Венки и подвески разбросаны по изголовьям.

Округлы и схожи своей белизной с лебедями,
У многих красавиц жемчужины спят меж грудями.

Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья —
Из темно-зеленых заморских каменьев изделья.

На девах нагрудные цепи красивым узором
Сверкают под стать чакравакам — гусям златоперым.

Красавицы напоминают речное теченье,
Где радужных птиц переливно блестит оперенье.

А тьмы колокольчиков на поясном их уборе —
Как золото лотосов мелких на водном просторе.

И легче в реке избежать крокодиловой пасти,
Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти.

Цветистых шелков переливчатое колыханье
И трепет серег вызывало уснувших дыханье.

Раскинув прекрасные руки в браслетах, иные
С себя дорогую одежду срывали, хмельные.

Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах,
На ягодицах, на руках и грудях обнаженных.

Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем,
Во сне тонкостанные льнули друг к дружке с участьем.

И, собранные воедино своим властелином,
Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным, —

Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем,
Что в месяце «ма́дхава»[249] пчел охмелили цветеньем.

И Раваны жены, объятые сонным покоем,
Казались таким опьяненным, склубившимся роем.

Тела молодые, уборы, цветы, украшенья —
Где — чье? — различить невозможно в подобном смешенье!

Небесное чудо увидела вдруг обезьяна:
В кристаллах и перлах помост красоты несказанной.

На ножках литых золотых и точеных из кости
Роскошные ложа стояли на этом помосте.

Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже,
Под пологом белым — одно златостланное ложе,

В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных,
Овеяно дымом курений душистых и пряных.

Незримая челядь над ложем златым колыхала
Из яковых белых пушистых хвостов опахала.

Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен,
На ложе, одет в серебро и серьгами украшен,

Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый,
Лежал Красноглазый[250], душистым сандалом натертый.

На Ма́ндару-гору, где высятся чудные рощи,
Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи,

Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный,
Для демониц мужелюбивых — кумир сладострастный.

Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим,
Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим.

Взобрался на лестницу вмиг, несмотря на геройство,
Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство.

Оттуда следил за властителем взор обезьяны,
И тигром свирепым казался ей Равана пьяный,

Слоном-яруном, что, устав от неистовства течки,
Пахучей громадиной спать завалился у речки.

Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы!
На толстых руках золотые блистали браслеты.[251]

От острых клыков Айраваты виднелись увечья,
Стрелой громовою разодраны были предплечья,

И диском Хранителя Мира[252] изранены тоже,
Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей.

Разодраны были предплечья стрелой громовою.
Огромный кулак был округлостью схож с булавою,

Округлостью схож с головою слоновьей кулак был.
На ногте большого перста — благоденствия знак был.

На царственном ложе, примяв златоткань, величаво
Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.

Сандалом ее умастили и, брызжа огнями,
Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями.

Прекрасные женщины холили Раваны руки,
Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.

Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,
Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,

Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога
Без с Ма́ндару-гору, а руки — два горных отрога.

Дыханье правителя ракшасов пахло панна́гой,
Душистою ма́дхавой[253], сладкими яствами, брагой,

Но взор устрашало разверстого зева зиянье.
С макушки свалился венец, изливая сиянье, —

Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.
Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.

На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,
Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала.

Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.
И, царственно-желтым покровом повит, на постели,

Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,
Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.

И слон, омываемый водами Ганги великой,
На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.

Его озаряли златые светильни четыре,
Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.

В ногах у владыки, усталого от возлияний,
Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.

И демонов женолюбивый единодержавец,
Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.

В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,
Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.

В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,
В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых.

И царский дворец показался ему небосводом,
Что в ясную полночь блистает светил хороводом.

Плясунья уснувшая, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Древесная ви́на лежала бок о бок с красоткой,
Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой.

Уснула с манку́кой[254] одна дивнорукая, словно
Ребенка баюкая или лаская любовно.

Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Казалось танцовщица с блещущей золотом кожей
Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.

С похмелья уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам.

Другая спала, освеженная чашей хмельною,
Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.

Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,
Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!

Иной луноликой — прекрасные бедра подруги
Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.

Уснув, музыкантши, — как будто пред ними любимый, —
Сжимали в объятьях ада́мбары, флейты, динди́мы[255].

И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,
Одно бесподобное ложе стояло особо.

Красы небывалой и нежного телосложенья
Царица на нем возлежала среди окруженья,

Бесценным убором своим из камней самоцветных,
Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных

И собственным блеском сиянье чертога удвоив.
Мандо́дари — звали владычицу здешних покоев.

Была золотисто-смугла и притом белолица,
И маленький круглый живот открывала царица.
Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!

«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий
Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.

На столп влезал, с вершины к основанью
Съезжал, визжал, несообразно званью,
Свой хвост ловил, предавшись ликованью,
Выказывал природу обезьянью.