Карел Яромир Эрбен - Букет из народных преданий

I
Окна окованы тьмой и морозом,
в хате теплынь и уют;
бабка клюет перед печкою носом,
девушки пряжу прядут.
«Прялка, быстрей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро и святки придут!»{11}

Любо работать девице красной
в зимние хмурые вечера;
знает – старанья ее не напрасны,
верит — придет и ее пора.

Явится молодец за прилежной,
молвит: «Красавица, выйдь за меня!
будешь супругой моею ты нежной,
верным супругом твоим буду я.

Я тебе мужем; ты мне женою,
брачный венец нас с тобою ждет!»
Та, что над пряжи клонилась волною, —
глядь — уж для свадьбы рубашки шьет.

«Прялка, быстрей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро сочельник придет!»

II
Ой, ты, щедрый вечер
святочных гаданий,
кому исполненье
принесешь желаний?

Хозяину — хлеба,
коровам — кормежку,
петух — чеснок любит,
курам — горсть горошку.

Плодовым деревьям —
со стола остатки;
детям — золотые
во сне поросятки.[12]

А моя девичья
душа молодая
чего-то иного
желает, гадая.

У темного леса
над старой плотиной
столетние вербы
склонились с повинной.

Одна верба круто
над землей склонилась,
где синее озеро
подо льдом укрылось.

Тут, говорят, в полночь,
при лунном сияньи,
в проруби девице
суженый предстанет.

Не страшна мне полночь,
к ведьмам нету страху;
прорублю я прорубь
топором с размаху.

Погляжу я в прорубь
ровно к полуночи,
суженому тихо
загляну я в очи.

III

Мария с Ганной — двое подружек,
обе как розы весенней цвет:
какая краше, какая лучше,
сразу на это не дашь ответ.

Эта ли к молодцу обернется —
ради нее хоть в огонь готов!
Только вторая ему улыбнется,
нету у него для сравненья слов.

Полночь настала. В глуби небесной
вспыхнули звезды. Полночь тиха,
звезды вкруг месяца скучились тесно,
словно овечки вокруг пастуха.

Ночь наступила — мать над ночами,
ночь рождества, путеводной звезды;
снег вкруг деревни искрится лучами,
по снегу — к озеру видны следы.

Над полыньею одна в душегрее,
встала другая подле нее:
«Ганнушка, Ганна, скажи мне скорее,
что ты там видишь, сердце мое!?»

«Ах, там в тумане, — с открытою дверью
мнится мне Вацлава домика вид —
вот прояснело, вижу теперь я,
там на пороге парень стоит.

В темнозеленом кафтане он, молод,
шапка надвинута набекрень,
к ней мной дареный букетик приколот,
Господи! Это ж — Вацлава тень!»

Быстро вскочила в жарком порыве,
стала над низко склоненной другой:
«Ну, мое золотко, что там, Мария!
Что тебе видится под водой?»

«Ах, вижу я: вижу скрытые мглою,
в дымной завесе, мерцая в ряд,
словно бы свечи вокруг аналоя,
красные огонечки горят.

Черное что-то туман прикрывает,
вот уж из мглы проясняется той: —
боже! ведь это ж — подружки рыдают,
а между ними — покров гробовой!»

IV
Веет ветер ласковый
по полям, яругам,[13]
цвет весенний стелется
полем, садом, лугом.
Загудела музыка от костела звоном,
а за ней, осыпана цветом благовонным,
едет свадьба цугом.

Молодой жених, красив
и лицом и станом,
шапку лихо заломил,
зелен цвет кафтана,
как предстал ей ночью той,
так ведет к себе домой
красавицу Ганну.

Пришла осень. На ветвях
ветер листья косит,
похоронный слышен звон, —
мертвую выносят;
в трауре подружки, свечи потухают,
клич и причитанья трубы возглашают,
заунывно воют:
вечному покою!

Чье венок обвил чело,
кто в гробу почиет?
белой лилиею чья
надломилась выя?
Отцвела, как бы затоплена росою,
умерла как бы подкошена косою, —
бедная Мария!

V
Окна окованы тьмой и морозом,
в хате теплынь и уют;
бабка клюет перед печкою носом,
девушки пряжу прядут.

«Прялка, живей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро и святки придут!

Ах, сочельник темный,
и звезда святая,
как тебя я вспомню, —
за сердце хватает!

Так же мы сидели
вкруг за челноками:
год промчался еле —
нет двоих меж нами!

Одна косу расплела,
волосы густые,
распашонки шьет она,
а другой — земля тесна,
бедная Мария!

Вот сидим мы, как вчера,
дружной стайкой тесной,
что же с каждой через год
станет? Неизвестно!

Громче жужжанье! Быстрее вращенье!
В мире все кружится, все в измененьи,
жизнь человеческая, как сон!
Лучше, коль завтрашний день им неведом,—
людям непрочной надеждою жить,
чем — обреченное бурям и бедам —
страшное будущее открыть!»{12}

Около погоста
дорога глухая,
шла по ней, рыдая,
вдова молодая.

О своем супруге
плакала, рыдала:
она его навек
туда провожала.

От панского дома
по травам, долинам
едет панич в шапке
с пером соколиным.

«Не плачь, не печалься,
вдовствуя, горюя;
не тумань ты очи,
слушай, что скажу я.

Ты свежа, как роза,
забудь сердца рану!
если муж твой умер, —
хочешь я им стану».

День один рыдала,
на другой смолкала,
а на третий горе
забываться стало.

С тех пор об умершем
она позабыла:
едва минул месяц
к свадьбе платье шила.

Около погоста
с горы путь уклонный:
едут по нем, едут
жених с нареченной.

Веселая свадьба
была среди луга:
невеста в объятьях
нового супруга.

Шумна была свадьба,
музыка гремела:
она к нему льнула
на него глядела.

«Веселись, невеста,
вскинь голову выше:
покойник в могиле
не видит, не слышит.

Обнимай другого,
нечего бояться:
тесна домовина[15] —
мужу не подняться.

Милуйся, красуйся
ликом набеленным:
кого отравила
не встанет влюбленным!»

Бежит, бежит время,
все собой меняет:
что не было раньше,
теперь наступает.

Бежит время мимо,
год проходит тенью;
одно неизменно:
тяжесть преступленья.

Три года промчалось,
как того не стало,
и его могила
травой зарастала.

Трава над могилой,
в головах дубочек,
на дубовой ветке
белый голубочек.[16]

Голубок на ветке
воркует, рыдает,
каждому, кто слышит,
сердце надрывает.

Не так другим людям
слышны его стоны,
как той, что рвет косы,
вопит исступленно:

«Не воркуй, не гукай,
не терзай мне уши:
так тосклив твой голос,
что пронзил мне душу!

Не тоскуй, не гукай,
мутится мой разум,
или так уж гукни,
чтоб пропасть мне разом!»

Течет вода, льется,
волна волну гонит,
меж волнами что-то
забелело, тонет.

То нога взметнется,
то плечо заблещет:
женщины несчастной
душа смерти ищет!

Вынесли на берег,
тайно схоронили
там, где две дороги
накрест проходили.

Никакого гроба
ей не стали делать,
лишь тяжелым камнем
придавили тело.

Не так тяжко камню
лежать над ней кладью,
как на ее имени
вечному проклятью!