Дмитрий Шеппинг - Древние славяне

Наша пани бродит —
места не находит,
песню напевает,
слезы проливает:

«Ох ты, ох, мой боже,
что я натворила,
из–за ветки сохлой
розу упустила.

А ведь за Дунаем
я бы королевой,
я бы королевой
стать могла немецкой.

Я бы увидала,
как играет море,
как Дунай заводит
песню на просторе».

Песенку княгини
лишь один подслушал,
лишь один подслушал
парень из конюшни.

«Княже мой, что знаю —
рассказать я мог бы,
рассказать я мог бы,
кабы не боялся!»

«Говори, не бойся,
будешь мне роднею,
на твою защиту
встану я горою».

«Твоя пани бродит —
места не находит,
песню напевает,
слезы проливает:

«Ох ты, ох, мой боже,
что я натворила,
из–за ветки сохлой
розу упустила.

А ведь за Дунаем
я бы королевой,
я бы королевой
стать могла немецкой.

Я бы увидала,
как играет море,
как Дунай заводит
песню на просторе».

«Милая, оденься,
так блеснув нарядом,
чтоб не смерк он рядом
с месяцем и солнцем.

С месяцем и солнцем,
с звездочками в небе,
с звездочками в небе,
с рыбками морскими.

Станешь ты любимой
женушкой моею,
коль Дунай три раза
переплыть сумеешь!»

Вот ее на берег
вынесло волною.
«Стала ли я, княже,
милою женою?»

«Станешь ты любимой
женушкой моею,
коль Дунай вторично
переплыть сумеешь!»

Вновь ее на берег
вынесло волною.
«Стала ли я, княже,
милою женою?»

«Станешь ты любимой
женушкой моею,
коль Дунай еще раз
переплыть сумеешь!»

Поплыла — да сладить
трудно с быстриною.
«Нет, не стала, княже,
милой я женою!»

«Рыбаки, бросайте
сети поскорее, —
вон моя княгиня
сгинула в пучине!»

Первый раз тащили —
платье зацепили,
снова потащили —
всю ее добыли.

Дома у колодца
погребли богато,
выложили стёжку
золотом дукатов.

Этот Янош удалой
побороться б еще мог,
если б в хате не оставил
свой строченый поясок.

Баба старая взяла
да его и предала,
рассказала, как на лавке
поясок его нашла.

Так его подстерегли,
руки, ноги оплели
и тотчас же, темной ночкой,
в Рожняву повели.

Паны с башенки глядят
на Яноша, на солдат,
как ведут они беднягу,
карабинами грозят.

А когда привели,
все с приветом подошли:
Здравствуй, здравствуй, милый птенчик,
мы тебя подстерегли.

Господа, прошу я вас,
если пробил смертный час,
дайте пояс мой строченый
взять мне в руки хоть раз.

Стали паны рассуждать,
головами качать,
поясок его строченый
в руки не дали взять.

Господа, прошу я вас,
если пробил смертный час,
дайте подлую старуху
взять мне в руки хоть раз.

Стали паны рассуждать,
головами качать,
даже подлую старуху
в руки не дали взять.

Господа, прошу я вас,
если пробил смертный час,
мне вкруг виселицы дайте
проплясать двенадцать раз.

Заплясал он, как хотел,
как подпрыгнул, подлетел,
даже крюк перелетел он,
на котором он висел.

Как пустился Янош в пляс,
кандалами как затряс,
так вкруг виселицы с громом
проплясал двенадцать раз.

Ой ты, Янош удалой,
где топорик верный твой?
Врублен в Быстрице он в плаху,
там топорик верный мой.

Ой ты, Янош удалой,
где палаш острый твой?
Мой палаш в лесу зеленом
врублен в явор молодой.

Полонили турки
у горы у Белой,
в Зволене высоком
детушек рихтарских.

Шуды Катарину
повезли в повозке,
Томашека Люды
связанным в телеге.

Пришли на чужбину
в землю басурманов —
Шуды Катарину
повели в светлицу.

Шуды Катарина
наверху в светлице,
а Томашек Люды
под землей в темнице.

«Шуды Катарина,
милая сестрица,
будешь жить богато,
не забудь ты брата».

Шуды Катарина
в серебре и злате,
в холе и почете
забыла о брате.

Только сон приснился
на седьмой годочек,
будто с правой ручки
взвился голубочек.

Шуды Катарина
встала утром рано
и, не медля долго,
побежала к старцу.

«Ты поведай, старец,
сон мой злой иль добрый,
будто с правой ручки
взвился голубочек». —

«Это сон недобрый,
он тебе вещает,
что сестра иль братец
где–то умирает».

Шуды Катарина
тут не стала медлить
и ключи достала
все от подземелий.

«Люды, Томаш Люды,
брат ты мой любимый,
ты живой иль мертвый,
отвечай, родимый!»

«Я живой, сестрица,
лишь наполовину,
мои белы ножки
во сырой могиле,

в очах моих черных
копошатся жабы,
в волосах пшеничных
свили гнезда мыши».

«Люды, Томаш Люды,
братец мой любимый,
здесь ли жить мы станем
иль домой вернемся?»

«Мы домой вернемся
к матери родимой,
больше нету мочи
в стороне турецкой».

Брат с сестрой достигли
стороны любимой,
на ночлег просились
к матери родимой.

«В избу не пущу вас,
у меня там гости,
нет в чулане места,
у меня там деньги».

«Ты позволь остаться
во дворе при доме,
во дворе при доме,
на гнилой соломе».

«Что же, оставайтесь,
ничего там нету,
что же, оставайтесь,
ничего там нету».

Люды Томаш Люды
умер до рассвета,
Шуды Катаринка
так запричитала:

«Люды Томаш Люды,
братец мой любимый,
лучше бы ты умер
в стороне турецкой.

Там лежал бы, братец,
в шелковой постели,
у родной лежишь ты
на гнилой соломе».

«Дети дорогие,
горькие вы дети,
что же не признались,
слова не сказали?

Я бы вас одела
в червоное злато,
в червоное злато,
в серебро богато».

Шуды Катарину
златом обсыпали,
Томашека Люды
в землю зарывали.

У одной. вдовы убогой,
у одной вдовы убогой,

чье добро всё — вера в Бога,
чье добро всё — вера в Бога, —

было восьмеро сыночков
и одна — Катюша — дочка.

Чем кормить? Что с нею будет?
Отдают Катюшу в люди.

На хорошем Катя месте
будет — в герцогском поместье.

«Ах, мамуся, будем вместе,
не гони меня в поместье.

Много бедного там сброда
и богатого народа.

Каждый скажет мне, что любит,
опозорит и погубит».

Не прошло и года — в уши
бьется сплетня о Катюше:

понесла, мол, Катерина,
да от герцогского сына!

Вот доит корову Катя,
рядом герцог в пышном платье.

«Эй, мой герцог, я не знаю,
называть кого должна я?»

«Называй меня, не бойся,
ни о чем не беспокойся».

На войну уходит герцог,
у Катюши стынет сердце.

А старуха–герцогиня,
услыхав молву о сыне,

приказала Катерине:
«Говори скорей, девчонка,

от кого ты ждешь ребенка?»
Отвечает Катерина:
«Жду от герцогского сына».

Герцогиня помрачнела,
палачей позвать велела.

Кате голову срубили,
за Дунаем схоронили.

Одержав в бою победу,
все домой с дарами едут.

Едет герцог с колыбелью —
ждет дитя он в самом деле.

«Что же, сивка, ты не весел,
что ты голову повесил?

Иль устал носить ты сбрую,
или сабельку стальную?»

«Не устал носить я сбрую,
и не сабельку стальную.

Колыбель тяжка мне эта,
если маленького нету…»

Подъезжает он к поместью,
кличет Катю честь по чести:

«Выйди, сердце, словно к мужу,
чтоб принять мое оружье».

Мать вокруг него хлопочет
и принять оружье хочет.

«Ах, скорей скажите прямо,
где моя Катюша, мама?»

«В погреб я ее послала
взять винца там для бокалов».

«Ах, скорей скажите прямо,
где моя Катюша, мама?»

«Катя в кухне спозаранку,
где все прочие служанки».

«Выйди, Катя, словно к мужу,
чтоб принять мое оружье!»

«Лгать тебе, сынок, не дело, —
я казнить ее велела.

Кате голову срубили,
за Дунаем схоронили».

Не пускаясь в разговоры,
два ножа достал он скоро.

Первым герцог вырыл яму,
в грудь вторым ударил прямо.

Рядом пусть лежат все трое, —
Бог их души упокоит.