Валерий Демин - Тайны Евразии
Рис. 104. Часть карты Баренца
Однако в экстремальных условиях Севера любое «рано» имеет шанс очень быстро превратиться в ускользающее «поздно». Но в этом предстояло еще убедиться, как говорится, на собственной шкуре. Пока же голландцам предстояло в ходе двух плаваний 1594 (рис. 105) и 1595 годов обследовать акваторию, названную впоследствии Баренцевым морем (рис. 106) – от Шпицбергена до Новой Земли и острова Вайгач. Льды и ранняя зима мешали достижению главной цели экспедиции и каждый раз заставляли возвращаться назад. Вновь открытые северные земли (например, остров Медвежий) являлись слабым утешением для голландских мореплавателей. Баренц жаждал лишь одного – пробиться в восточном направлении. Как и Меркатор, он нисколько не сомневался, что свободный проход существует. Но ему, как и Меркатору, не приходило в голову, что арктические сведения скорее всего относились к очень отдаленной гиперборейской эпохе, когда климат был совсем другим и воды Ледовитого океана действительно могли быть проходимыми для больших и малых судов. Иначе почему так упорно Баренц двигался не только на Восток, но и на Север, пытаясь обогнуть гигантскую природную баррикаду – почти тысячекилометровую Новую Землю?
Рис. 105. Плавание Баренца в 1594 году
Рис. 106. Третье плавание Баренца
Голландский корабль сумел обойти остров с севера, но тотчас же попал в ледяную ловушку: уже в конце августа он был затерт льдами. Начался апокалипсический кошмар. Льды так сдавливали судно, а его обшивка так трещала, что, по воспоминаниям уцелевших участников экспедиции, у них волосы становились дыбом. К счастью, корабль со всеми припасами не ушел на дно – его просто выдавило на лед (рис. 107). Необходимо было думать о зимовке. Голландцам крупно повезло: берег оказался усеянным стволами деревьев, занесенными сюда течением из Сибири. Хватило и на постройку дома (рис. 108) и, главное, на его отопление (рис. 109). Очень досаждали белые медведи, но и они были нипочем отважным голландцам (рис. 110).
Рис. 107. Корабль Баренца среди льдов
Рис. 108. Голландцы готовятся к зимовке на Новой Земле
Рис. 109. Спутники Баренца внутри построенного ими дома
Чтобы узнать доподлинно, что такое полярная ночь и арктическая зима, нужно было кому-то хотя бы однажды пережить это самому. Во всемирной истории путешествий такими «первооткрывателями» оказались Баренц со своими спутниками. Очаг-то они сложили быстро и умело, но стужа снаружи была такой, что не давала дыму выходить через трубу. Зимовщики чуть не задохнулись. Про то, что случилось дальше, рассказал в своем дневнике помощник и друг Баренца Геррит де Фер (рис. 111): «Не зная, какими средствами защититься от холода, мы собрались все вместе, полузамерзшие, и совещались о том, что предпринять; тогда один из нас предложил зажечь каменный уголь, который мы забрали с нашего корабля; вечером мы развели большой огонь, согревший комнату; тепло оживило нас, и мы хотели сохранить его как можно дольше; с этою целью мы плотно закрыли трубу и заделали дверь; и таким образом каждый из нас, ободренный и согретый, улегся на свою постель, и мы долго еще беседовали. Но вдруг многие из нас почувствовали головокружение; прежде всего мы заметили это на одном больном, который вследствие болезни был менее вынослив, а затем и сами почувствовали дурноту, тогда некоторые из нас, самые сильные, встали с своих коек и открыли трубы, а затем дверь. Но отворивший дверь упал в обморок на снег; увидя это, я поспешил к нему и нашел его без сознания. Я тотчас принес уксус и тер ему лицо до тех пор, пока он не очнулся от своего обморока. Затем, когда мы все пришли в себя, капитан дал нам выпить немного вина, чтобы подкрепить нас».
Рис. 110. Голландцы на Новой Земле отбиваются от белых медведей
Незаметно подкрался и другой смертельный враг полярников – цинга. Осознал ли Баренц, что в его так хорошо продуманные планы и расчеты вкралась ошибка? Умом – вряд ли! Как истинный сын своего времени, он был рационалистом и в любом – даже в безвыходном случае – отдавал приоритет разуму, полагая, вероятно, что хорошо обоснованная теория обязательно должна получить подтверждение на практике. Хотя суровая полярная действительность, стужа, многомесячная ночь, непроходимые льды, сбивающий с ног ветер, бескормица и цинга – свидетельствовали совсем о другом и обязывали корректировать радужные надежды. Однако по духу своему и складу характера Баренц был типичным пассионарием: он непреклонно стремился к поставленной цели и увлекал за собою других. А Север только усиливал пассионарные задатки первопроходцев. Даже однажды полученный полярный заряд может навсегда обусловить человеческое бытие и существование. Лучшее подверждение тому – жизнь и судьба многих полярных первопроходцев, русских и европейских.
Рис. 111. Факсимиле первого издания дневника Г. де Фера
Из породы таких пассионариев был и Виллем Баренц. Для таких ничего не значили ни опасность, ни даже смерть. Когда наконец наступил полярный день, Баренц и его спутники решили бросить застрявший в ледяных торосах корабль и выбираться с Новой Земли на двух шлюпках. В живых из экипажа оставалось пятнадцать человек. Перегруженные людьми и скарбом утлые суденышки медленно продвигались на веслах по беспрестанно штормившему океану. Цинга давно подкосила бесстрашного командора. Смерть приближалась неумолимо, но он уже шагнул в бессмертие. Баренц умер с картой в руках, обратив последний взгляд на Восток, к скрытым за горизонтом, так и не найденным фантастическому мысу Табин и проливу Аниан, продолжая свято верить, что желанный пролив где-то совсем рядом. Знал бы он, сколько еще времени, титанических усилий и людских жизней потребуется, прежде чем такие же пассионарии, как он, достигнут оконечности Азии. И все же Русский Север больше не видел иностранных героев, равных Баренцу по целеустремленности и отваге.
* * *Много воды утекло с тех достославных пор. Иностранцы и в дальнейшем часто посещали Россию, охотно путешествовали по ее бескрайним просторам, забирались в уральскую и сибирскую глухомань и подробно описывали свои впечатления. Зачастую с подобными путевыми заметками происходило то, что обычно случается с первым блином. Нелицеприятные оценки таким опусам также не заставляли долго ждать. Иногда они даже давались на самом высоком уровне.
В 1768 году в Париже вышло сочинение некоего аббата Шаппа д’Отероша из Королевской академии наук, то есть французского академика. Весь титульный лист занимало длиннющее – в духе времени – заглавие: «Путешествие в Сибирь по приказанию короля в 1761 году, содержащее в себе нравы, обычаи русских и теперешнее состояние этой державы; географическое описание и нивелировку дороги от Парижа до Тобольска; естественную историю оной дороги; астрономические наблюдения и опыт над естественным электричеством; украшенное географическими картами, планами, съемками местности, гравюрами, представляющими обычаи русских, их нравы, их одежды, божества калмыков и многие предметы естественной истории…»
Достопочтенному аббату явно не давали покоя лавры энциклопедистов, однако для приобщения к когорте славных требовалось нечто большее, чем одно желание. Одним словом, из-под пера вояжера в сутане вышло занудное сочинение (местами, впрочем, очень похожее на донесение лазутчика). Оно исполнено высокомерным презрением к России и ее народам, изобилует топорной отсебятиной, непростительными огрехами и традиционной для подобного рода иностранщины «развесистой клюквой» вроде того, что в банях русские секут друг друга розгами (так француз истолковал березовые веники). Тем не менее книга очередного «барона мюнхгаузена» была со вниманием прочитана императрицей Екатериной Великой и тщательнейшим образом прокомментирована ею по-французски. Свои заметки, занимающие 238 страниц убористого печатного текста, государыня озаглавила «Антидот», что в переводе «на язык родных осин» означает «Противоядие». Спустя сто лет сей текст был переведен на русский и напечатан в 4-й книге фундаментального собрания документов эпохи – «XVIII век», издававшегося известным историком и археографом Петром Ивановичем Бартеневым (1829–1912). Выводы императрицы достойны занесения в анналы российского патриотизма:
«Нет народа, о котором было бы выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как о народе русском. Однако же, если бы взяли на себя труд рассматривать вежи добросовестно и беспристрастно и сравнивать их философским взглядом с тем, что мы видим в остальном человеческом роде, то увидели бы, что он стоит приблизительно в уровень с остальными народами Европы, и что лишь предубеждение и предрассудок могут ставить его на другую степень. Надеюсь доказать то, что я утверждаю. Все те, кто писал о России, были иностранцы, которые, по незнанию языка и страны, говорили скорее то, что им казалось, чем то, что они действительно видели. Немецкие писатели, например, исполненные предубежденности в пользу своей страны, искали в русских немцев; не находя их, сердились: все было дурно. Русским было непростительно быть русскими…»
