Гянджеви Низами - Пять поэм

Ты, который во времени быть повелел бытию!
Прах бессильный стал сильным, окреп через силу твою.

Знамя вьется твое над живущею тварью любою,
Сам в себе существуешь, а мы существуем тобою.

Ты вне родственной связи, родни для тебя не найдешь,
Ты не сходен ни с кем, и никто на тебя не похож.

Что одно существует вовек неизменно — не ты ли!
Что истленья не знало и впредь неистленно — не ты ли!

Все мы тленны, а жизнь, что не знает предела, — тебе!
Всесвятого, всевышнего царство — всецело тебе!

Прах земной повеленьем твоим пребывает в покое,
Держишь ты без подпоры венчанье небес голубое.

Кто небес кривизну наподобье човгана возвел?
Соли духа не ты ли подсыпал в телесный котел?

Если сменою ночи и дня управляешь ты въяве,
То воскликнуть: «Я — истина!» — ты лишь единственный вправе.[21]

И когда б в мирозданье покой не пришел от тебя,
К твоему бы мы имени влечься не стали, любя.

Благодати твоей снизойти лишь исполнилось время,
Нагрузила земля себе на спину тяжкое бремя.

Если б только земля не рожала от божьих щедрот,
То земного пупа не извергнуть не мог бы живот.

Поклонения бусы твое лишь нанижет веленье,
Поклоненье — тебе лишь, запретно другим поклоненье.

Лучше вовсе молчать тем, кто речь не ведет о тебе,
Лучше все позабыть, если память пройдет о тебе.

Кравчий ночи и тот перед чашей твоею смутится,
Славит имя твое на рассвете поющая птица.

Выйди, сдернув завесу, единый во всем искони,
Если я — та завеса, завесу скорее сверни.

Небосвода бессилье лишь ты небосводу покажешь,
Узел мира от мира единственный ты лишь отвяжешь.

Знак теперешних дней уничтожь, будь судьею ты сам,
Новый образ принять повели ты небесным телам.

Изреченным словам прикажи ты к перу возвратиться,
Снова займу земли прикажи ты в ничто обратиться.

Блага света лиши достоянье поклонников тьмы,
Отведи от случайного в сущность проникших умы.

Столик шестиугольный своим разломай ты ударом
И расправься решительно с девятиножным мимбаром.[22]

Глину этой печати ты лунным ларцом раздроби,
В небе чашу Венеры — Сатурна кольцом раздроби.

Ожерелье рассыпь, от которого ночи светлее,
Птице ночи и дня ты крыло обломай не жалея.

Эту глину, прилипшую к телу земли, соскреби!
Тот кирпич, образующий тело земли, раздроби!

Пыли ночи вели ты с чела у небес осыпаться,
Пусть Чело низойдет, а Шатру не вели подыматься.

Долго ль будет звучать этот новый напев бытия?
Хоть бы ноту из прежних вернула нам воля твоя.

Опрокинь же и выбрось согласье всемирного строя,
Выю неба избавь от кружения сфер и Покоя.

Пламя неправосудья — насилья огнем остуди,
Ветер волей своей ниже пыли земной посади.

В пепел ты обрати звездочетов ученых таблицы,
Почитателям солнца вели, чтоб закрыли зеницы.

Месяц ты уничтожь, не достигший еще полноты,
О, отдерни завесу с пустой и ничтожной мечты!

Чтоб явили они божества твоего непреложность,
И свою пред тобой засвидетельствовали ничтожность.

Мы — рабы, нерасцветший цветок в опояске тугой,
Мы — цветы с нетелесною плотью. Мы живы тобой.

Если пролил ты кровь, то за это не платишь ты пени,
Тот, кто в петле твоей, и подумать не смей о замене.

Можешь ночи стоянку по воле своей продлевать,
Закатившийся день поутру ты приводишь опять.

Если даже на нас ты и сильно прогневан, для жалоб
Среди нас никому ни охоты, ни сил не достало б.

Ты душе человеческой разум и свет даровал,
Ты испытывать сердце язык человечий призвал.

Небо движется, полюс недвижен твоим изволеньем,
Влажен сад бытия, не обижен твоим изволеньем.

Взгляд шиповника нежный прозрачен в предутренний час,—
Но не воздух, а пыль твоих ног — исцеленье для глаз.[23]

За завесою светит последнего лотос предела,
Славословить тебя — языка человечьего дело.

О единстве твоем не умолкнет твой раб Низами,
Он в обоих мирах — только пыль пред твоими дверьми.

Так устрой, чтобы мысли его лишь тебе отвечали,
Ныне выю его ты избавь от капкана печали.

В мире не было нас, ты же был в безначальности вечной.
Уничтожены мы, ты же в вечности жив бесконечной.

Твоего изволенья коня запасного ведет
Мир в круженье своем, а попону несет небосвод.

Мы — бродяги твои, о тебе мы бездомны и нищи,
Носим в ухе кольцо, словно дверь в твоем горнем жилище.[24]

Мы тобой таврены, а собаку со знаком чужим
Государь не допустит к державным охотам своим.

Ты же нас допустил, ибо сад твой всевечный над нами,
Мы — с ошейником горлицы, псы мы с твоими таврами.

От создателей всех отклонили мы наши сердца,
Нас лелеешь один, не имеем другого отца.

Наше ты упованье, и ты устрашение наше.
Будь же милостив к нам и прости прегрешение наше.

О, подай же нам помощь, помощника мы лишены,—
Если ты нас отвергнешь, к кому ж мы прибегнуть должны?

Что же вымолвил я? Что сказал языком я смиренным?
Лишь раскаянья смысл в изреченном и неизреченном.

Это — сердце — откуда? Свобода свершенья — отколь?
Кто я сам? К твоему всевеличью почтенье — отколь?

Как пустилась душа в этом мире в свой путь скоротечный!
Как стремительно сердце впивало источник предвечный!

Тщась познать твои свойства, у нас ослабели умы,
Но хадис «О постигшем аллаха»[25] усвоили мы.

Речь незрела у нас, своего мы стыдимся усердья,
За незрелость ее да простит нас твое милосердье!

Прибегаем к тебе мы, ничтожнее, нежели прах,
Прибегаем к тебе, на тебя уповая, Аллах.

Утешителей друг, ты утешь нас по милости многой!
О, беспомощных помощь, своей поддержи нас подмогой!

Караван удалился, отставшим вослед посмотри,
Ты на нас, одиноких, как добрый сосед посмотри!

Нет подобных тебе. Не в тебе ли защита, в едином?
Сирых ты покровитель, — к кому же иному идти нам?

Совершая молитву, мы взор обратим на тебя.
Если ты к нам неласков, то кто ж приласкает любя?

Чьи к тебе протянулись с таким упованием руки?
Кто стенает, как мы, чьи сильнее душевные муки?

Слезно молим тебя: отпущение дай нам грехов,
Будь опорой пришедшим под твой защитительный кров!

Чрез тебя Низами и господство узнал и служенье.
Ныне имя его вызывает в любом уваженье.

Дарованью приветствий наставь его скромный язык,
Сделай так, чтобы сердцем твое он величье постиг!

«Алиф», только лишь был он на первой начертан скрижали,[26]
Сел у двери, ее же пять букв на запоре держали.

Дал он петельке «ха» управленье уделом большим,
Стали «алифу»: «даль» ожерельем и поясом «мим».

И от «мима» и «даля» обрел он над миром главенство,
Власти царственный круг и прямую черту совершенства.

Осеняемый сводом из сих голубых изразцов,
Благовонным он был померанцем эдемских садов.

Таковы померанцы: они надлежащей порою
Созревают сперва, а потом зацветают весною.

«Был пророком» — хадис,[27] что со знаменем вышел вперед,
Поручил он Мухаммеду кончить пророков черед.

Хризолитовым перстнем стал месяц с желтеющим светом,
А Мухаммеда знак — драгоценным его самоцветом.

В ухе мира висит его «мима» златое кольцо,
И покорно Мухаммеду мира двойное кольцо.

Ты измерил пространства, тебе и Мессия слугою,
Все — твои благовестники, все они с вестью благою.

Ты, не ведая букв, языком говоришь огневым,
Ты, в ком «алиф» Адама близ «мима» мессиева зрим.

Прям, как «алиф», он клятв не нарушит, пречестный меж честных,
Первый он и последний, всех выше посланцев небесных.

На окружности мира всех точек он ярких ярчей,
Он утонченный смысл всех на свете тончайших речей.

Всем, что он изрекал, возвеличены знаний страницы,
Измеряется небо охватом его поясницы.

Пусть главы никогда не венчал он гордыней мирской,
Пред мирскою гордыней он все ж не склонился главой.

Целомудренных сонм у него за завесой в гареме,
Целомудрие он удовольствовал яствами всеми.

Прах ступней его с глаза дурные поступки сотрет,
С Мекки дань собирает его на чужбину уход.[28]

Немота его — речь, он безмолвием сердце чарует,
Все сжигает порочное в том, кому дружбу дарует.

Чрез него нам отрадно над смутой своей торжество,
Хоть и смуту принять неминуемо нам от него.

Был главою он всех, все главы приводил он в смятенье,
Был он полюсом, тяжким по весу и легким в движенье.

Он с божественным светом свечу своим сердцем возжег
Безначальности и бесконечности понял урок.

Солнце, жизни исток, чье лишь он оправдал назначенье,
Полумесяца меньше, светившего в день вознесенья.

В эту ночь вознесенья все знаки он власти обрел,
Сел в венце и при поясе на высочайший престол.

Там он вольно вздохнул, где ему был приют уготован,
Белый, скачущий ночью, был конь им той ночью подкован.

Словно ждали поэты, чтоб он возвратился скорей,
И стихи за уздечку держали, как пегих коней.

Но когда уже всех обскакали те пегие кони,
То удел Низами — лишь забота о конской попоне.