Гянджеви Низами - Пять поэм
Плач Меджнуна
Все выслушал Меджнун. И для него
Все стало окончательно мертво.
Он тотчас разодрал свою рубаху:
Не нужен саван тлеющему праху!
Тому, чье царство где-то вне миров,
Весь мир — кочевье, а не отчий кров.
Он стал бродить по выжженной пустыне,
С одной лишь думой об одной святыне,
По кручам горным странствовал пешком,
Как тюрк, с заплечным нищенским мешком.
И «Ла хауль»[261] прохожие кричали,
Когда он шел в смятенье и в печали,
Когда слыхали по ночам вдали
Протяжный вопль его: «Лейли, Лейли!
Я — выродок. Я джинном одержим.
Сам злобным джинном я кажусь чужим,
А для родни — всех бед ее виновник,—
Исколот сам, колюсь я, как терновник.
Товарищи веселья и труда,
Прощайте, о, прощайте навсегда!
Прощайте, о, прощайте же навеки!
Забудьте о несчастном человеке!
Бутыль с вином в руках моих была —
Она разбита, и куски стекла
Усыпали дорогу пылью колкой.
Потоком слез несет ее осколки,
Ко мне легко ты можешь подойти,—
Ног не изранишь на своем пути.
Я — ветвь сухая, ты же — ветвь в цвету.
Ну, так сожги сухую ветку ту.
Преступник ли, что жажду исцеленья?
В чем грешен, если не в одном моленье?
О, будь моей, моей, Йемена дочь,
Из тысячи ночей одну лишь ночь!
Звезда моя! Луна моя младая,
Одной болезнью дикой обладая,
Я потому и болен, что люблю
Тебя одну, тебя, луну мою!
Так он сказал и молча наземь лег.
И плакал, кто был часом недалек
От юноши, и бережно и нежно
Повел его домой дорогой прежней.
Бывает, что любовь пройдет сама,
Ни сердца не затронув, ни ума.
То не любовь, а юности забава.
Нет у любви бесследно сгинуть права:
Она приходит, чтобы жить навек,
Пока не сгинет в землю человек.
Меджнун прославлен этим даром верным,
Познаньем совершенным и безмерным,
Прославлен тяжким бременем любви.
Он цвел, как роза, дни влача свои.
От розы той лишь капля росяная
Досталась мне, едва заметный след.
Но, в мире аромат распространяя,
Не испарится он и в сотни лет.
Отец везет Меджнуна в храм Каабы
Все небо закрывала, словно пламя,
Его любовь могучими крылами.
Но чем в любви был совершенней он,
Тем громче слышались со всех сторон
Насмешки, подозренья и упреки,
А сам больной, от всех забот далекий,
Вне общества людского, вне среды,
Причиной стал неслыханной беды
Для бедного отца. И ежечасно
Томился тот о юноше несчастном.
У всех святынь он руки воздевал,
Во всех паломничествах побывал,
Везде родня усердная молилась,
Чтобы снискать целительную милость.
И наконец решила вся родня,
Что следует, не мешкая и дня,
Идти всем скопом до священной Каабы,
Как бы она далеко ни была бы,
Поскольку там за каменной стеной
Михраб любви небесной и земной.
К началу хаджа вышли амириты.
Верблюды их носилками покрыты.
В одну из шатких колыбелей тех
Посажена утеха из утех,
Любимый сын, — насильно упросили,
Не пожалели родственных усилий.
Приехал в Каабу страждущий отец.
Росло волненье искренних сердец.
Шейх амиритов, нищих утешая,
Бесценный жемчуг с золотом мешая,
Сынам песков рассыпал, как песок,
Все достоянья, всех сокровищ сок.
И взял он сына за руки и нежно
Сказал ему: «Теперь молись прилежно.
Не место для забавы этот храм,
Поторопись, прильни к его дверям,
Схватись же за кольцо священной Каабы,[262]
Молись, чтобы мученья отвлекла бы,
Чтоб исцелить бессмысленную плоть
И боль душевной смуты побороть,
Чтоб ты приник спокойно к изголовью,
Не мучимый безжалостной любовью».
Но слушать более Меджнун не стал.
Он зарыдал, потом захохотал,
И, как змея, с земли пружиной прыгнул,
И, за кольцо дверей схватившись, крикнул:
«Велят мне исцелиться от любви.
Уж лучше бы сказали: не живи!
Любовь меня вскормила, воспитала,
Мой путь она навеки начертала.
Моей, Аллах, я страстию клянусь,
Твоей, Аллах, я властию клянусь,
Что все сильней тот пламень разгорится,
Все горячей в крови он растворится,
Что в час, когда земной истлеет прах,
Любовь моя останется в мирах.
И как бы пьяным нежностью я ни был,
Налей еще пьянее — мне на гибель!
Мне говорят, чтоб я Лейли забыл.
Но ты, Аллах, раздуй мой страстный пыл,
Всю жизнь мою, все радости, все муки
Отдай в ее младенческие руки.
Пусть буду тоньше волоса Лейли,
Но только бы чело ей обвили
Те вьющиеся — черной смольной чащей!
Будь раной я сплошной кровоточащей —
Пускай она по капле выпьет кровь!
И, как ни велика моя любовь,
Как много дней о ней я ни тоскую,—
Продли, Аллах, подольше боль такую!»
Слыхал слова сыновние отец.
Он замолчал и понял наконец,
Что сыну суждено остаться пленным,
Что тот огонь пребудет век нетленным.
И он пошел к своей родне домой
И так сказал: «Сын безнадежен мой.
Он так молился у святыни Каабы,
Что кровь моя вскипела и могла бы,
Как ток Земзема, хлынуть кипятком.
Я полагал — святынями влеком,
Страницу прочитает он Корана,
Но он о ней молился невозбранно,
Забыв меня и молодость губя,
Хвалил ее и проклял сам себя».
Отец Меджнуна узнает о замыслах племени Лейли
Отец Лейли узнает, что обезумевший Меджнун бродит по пустыне и сочиняет стихи о Лейли. Эти стихи знают многие. Он потрясен, ибо такая огласка — позор для Лейли, для ее племени, и решает убить Меджнуна. Племя Меджнуна узнает об угрозе его жизни. Его разыскивают в пустыне и не могут найти. В конце концов отец Меджнуна находит его. Несчастный говорит, что жизнь его кончена, и прощается с отцом.
Совет отца Меджнуну
Отец умоляет Меджнуна подумать не только о Лейли, но и о своих родителях, умоляет не падать духом, надеяться на счастье.
Ответ Меджнуна
Меджнун отвечает, что избранный им путь любви и страдания не зависит от его воли — такова его судьба. Жизнь без Лейли ему не нужна. Отец все же отвозит его домой. На третий день после возвращения Меджнун снова убегает в пустыню Неджда и скитается там, сочиняя стихи.
Притча
Куропатка поймала муравья и сжала его в клюве. Муравей захохотал и спросил куропатку: «А ты можешь так хохотать?» Куропатка обиделась: «Хохотать — мое умение, а не твое!» (На востоке крик куропатки обычно сравнивают со смехом.) Она показала муравью, как надо хохотать и, конечно, выронила его из клюва. Муравей спасся, а куропатка огорчилась. Радоваться, смеяться, говорит Низами, надо ко времени, иначе попадешь в положение этой куропатки, смех твой приведет к плачу. Влюбленный, говорит далее Низами, как гази, воин, борец за истинную веру (ислам), меча не боится. Ему лучше умереть, чем отступить.
Чувства Лейли
Семи небес многоочитый свод,
Семи планет хрустальный хоровод,
Наложница услады и томленья,
Подруга неги, кипарис моленья,
Михраб намаза верных прихожан,
Светильник жизни, всей подлунной джан[263],
Бесценный жемчуг в створчатых зажимах.
Влекущая всех джинном одержимых,
Лейли, Лейли, соперница луны,
Предмет благоговенья всей страны,
Росла в благоуханной гуще сада.
Две зрелых розы, юношей услада,
Круглились и, как чаши, налились.
Был стан ее как стройный кипарис,
И губы винным пурпуром пьянили,
И очи поволокою манили,—
Украдкой взглянет, и конец всему:
Арабы заарканенные стонут,
И турки покоряются ярму,
В волнах кудрей, как в океане, тонут.
Охотится она, — и грозный лев
К ней ластится, смиреньем заболев.
И тысячи искателей безвестных
Томятся в жажде губ ее прелестных.
Но тем, кто целоваться так горазд,
Она промолвит только: «Бог подаст!»
За шахматы садится — и луну
Обыгрывает, пешку сдав одну.
Вдруг две руки, как две ладьи, скрещает,
И шах и мат светилам возвещает.[264]
Но несмотря на обаянье то,
Кровавой музой сердце залито.
И ночью втайне, чтоб никто не слышал,
Проходит девушка по плоским крышам,
Высматривает час, и два, и три,
Где тень Меджнуна, вестница зари.
О, только б увидать хоть на мгновенье,
С ним разделить отраду и забвенье,—
С ним, только с ним! Как тонкая свеча,
Затеплилась и тает, лепеча
Возлюбленное имя. И украдкой
Полна одной бессонницею сладкой,
То в зеркало страдальчески глядит,
То за полетом времени следит,
То, словно пери, склонится послушно
К веретену, жужжащему так скучно.
И отовсюду, словно бы назло,
Газели друга ветром к ней несло.
И мальчуган, и бойкая торговка
Поют газели, слаженные ловко.
Но и Лейли, смышленое дитя,
Жемчужины чужих стихов сочтя,
Сама способна нежный стих составить,
Чтобы посланье милому отправить,
Шепнуть хоть ветру сочиненный стих,
Чтоб он ушей возлюбленных достиг.
Иль бросить на пути проезжем, людном
Записку с изреченьем безрассудным,
Чтобы любой прочел, запомнил, сжег,—
А может статься, взглянет и дружок.
А может статься, в передаче устной
К нему домчится этот шепот грустный.
Так между двух влюбленных, двух детей,
Шел переклик таинственных вестей.
Два соловья, пьянея в лунной чаще,
Друг другу пели все смелей и слаще.
Два напряженья двух согласных струн
Слились: «Где ты, Лейли?» — «Где ты, Меджнун?»
И скольких чангов, скольких сазов ропот
Откликнулся на их неслышный шепот!
От их напева мир обременен
Мутрибами всех будущих времен.
Но чем согласней этот лад звучащий,
Тем о двоих враги злословят чаще.
Год миновал, а юная чета
Живет в мечтах, да и сама — мечта.
Лейли в саду
