Сигрид Унсет - Сага о Вигдис и Вига-Льоте. Серебряный молот. Тигры моря: Введение в викингологию
— Всего одна царапина. Мне не видно, что там такое…
— Давай, я посмотрю! — сказала Сигрид. Она попыталась разорвать пропитанную кровью одежду, и Эльвир помог ей. Рана была неглубокой: это был просто длинный порез.
Турир встал. Опершись на деревянный столб, он смотрел на рану Эльвира. Взгляд его был неподвижен; и Сигрид не знала, видит ли он что-то или просто смотрит в пространство.
— Ну и шурин у тебя, — сипло произнес он.
Пришла весна. Проталины на склонах покрылись цветами, на деревьях набухли почки и начали выбрасывать светло-зеленую, пахучую листву. И до позднего вечера звучал голос малиновки, чистый, как флейта, переливчатый, словно вода в весеннем ручье.
По небу бежали облака, подгоняемые крепким ветром, качающим деревья, пригибающим к земле кусты. И людям нравилась такая погода.
Однажды, отправившись, как она это частенько делала, на один из курганов с чашей пива для усопших, Сигрид застала там Финна Харальдссона, сидящего и смотрящего в сторону Стейнкьера. Турир и на этот раз взял с собой Финна — и тот ходил, как побитая собака, после выходки Турира в зале. Его преданность Туриру была несомненной, и он был одним из немногих, на кого Турир обращал внимание.
— Кто лежит в этом кургане? — спросил он, когда Сигрид поставила чашу на землю.
— Эти курганы, что над домами, довольно старые, — сказала Сигрид, — в этом кургане должен лежать один из предков Эльвира, которого звали Тронд и который жил до прихода Харальда Прекрасноволосого… — Она замолчала, потом продолжала: — Ты так тяжело переживаешь смерть Раннвейг…
— Для Турира это еще тяжелее, — ответил он. — Когда мы вернулись осенью домой, они были неразлучны.
— Твой отец был рад тому, что Раннвейг вышла замуж?
— Рад? — в голосе его прозвучало презрение. — Он был рассержен тем, что ему пришлось вернуть Туриру все, что тот дал ему. Он даже не пригласил их в гости, старый хрыч.
— В этом нет ничего удивительного, потому что она была любовницей Турира и ждала от него ребенка.
— Они не придавали этому никакого значения. Ты был видела их лица, когда он нес ее на руках на свой корабль!
Сигрид хотела уйти, но Финн остановил ее.
— Вы не должны осуждать Турира, — сказал он. — Он столько пережил в эту зиму. Я видел все собственными глазами, находясь в Бьяркее.
Сигрид внимательно посмотрела на него.
— Ты единственный сын в доме, — сказала она. — Разве родители не нуждаются в тебе?
— Отец всегда делал из меня дурака, — ответил Финн, — говорил, что я корчу из себя знатного, занимаясь военными играми и постоянно тренируясь. И после того, как Раннвейг вышла замуж, стало еще хуже. Я постоянно слышал о том, что смогу выдвинуться лишь благодаря родству с Туриром Собакой. Поэтому я и уплыл в Бьяркей на лодке, а потом перебрался сюда.
— Турир пьянствовал всю зиму? — спросила Сигрид.
— Он не был трезв с того дня, как это произошло, — ответил Финн. — Каждый вечер я укладывал его в постель.
— Ты очень добр, Финн, — сказала Сигрид и вдруг спросила: — На кого похож мальчик?
— Трудно сказать. Мне кажется, все новорожденные одинаково безобразны.
Сигрид усмехнулась.
— Не забудь, что это пиво для Тронда, а не для тебя! — предупредила она его и ушла.
Она медленно шла к дому, сорвав по дороге веточку с распускающимися, клейкими листочками. Она думала о ребенке, которого вынашивала, и ей не верилось, в каком отчаянии она была ровно год назад. На этот раз при одной только мысли о том, что это ребенок Эльвира, шаги ее становились легче, а сопутствующие беременности неудобства превращались в радость. И, чувствуя шевеленье ребенка, этой новой жизни, порожденной их взаимной любовью, она теряла голову от счастья и от сознания того, что это Эльвир живет в ней.
Проталины на склоне холма казались ей глазами ребенка. Пробивающаяся из-под снега трава напоминала ей о зародившейся в ней самой жизни, и она впервые заметила, как прекрасна нежная, мягкая, распускающаяся на деревьях листва, такая же ранимая в своей мягкости, как дитя в ее чреве.
Она чувствовала нежность ко всему, что жило и росло. И это еще больше привязывало ее к маленькому Грьетгарду, компенсируя тот холод и ту ненависть, которые она испытывала к нему прежде.
У него уже прорезался первый зуб; по этому случаю[40] Эльвир подарил ему мальчика, которого прошлой осенью родила одна из рабынь. Сигрид радовалась появлению зуба: так ее сын был надежнее защищен от колдовства.
Грьетгард был крепышом, знавшим, что ему нужно. Он уже умел стоять на широко расставленных ногах, мог приходить в ярость, колотя при этом кулачками и крича до посинения.
— Он унаследовал вспыльчивость от нас обоих, — сказал однажды Эльвир. — Мы должны одергивать его, иначе из него вырастет берсерк! Правда, Сигрид! — с дразнящим смехом произнес он, встретив ее раздраженный взгляд. — Ты можешь не показывать мне свой гнев. Все и без этого знают, что тебя раздразнить легче, чем лемминга!
Всю эту зиму Сигрид и Эльвир, гордые и несговорчивые, устраивали перебранки. Но Сигрид научилась понимать мужа. Она знала, что, когда его глаза сужаются, а голос становится неправдоподобно спокойным, самое лучшее — уступить. И она злилась оттого, что вынуждена была сдаться, будучи уверенной в своей правоте. Хотя в глубине души она чувствовала, что он прав.
Он целиком и полностью владел ею, и она подчинялась ему. И ему даже в голову не приходило, что может быть иначе. И она понимала, почему это должно было быть так: ведь если бы она подчинила его своей воле, тогда бы их любовь, их самые счастливые мгновения оказались бы ложью.
И не то, чтобы он никогда не уступал ей. Если ей удавалось не разъярить его в разговоре, он всегда соглашался с ней, а нередко даже подчинялся. Но она знала, что он уступает ей не из-за слабости.
Иногда какой-то пустяк заставлял его переходить от ярости к смеху, от меланхолии к озорству. В конце концов она научилась распознавать его настроения, научилась оставлять его в покое, когда он переживал свои черные дни. И она научилась также расслабляться вместе с ним в его шаловливой веселости.
И она не хотела, чтобы он был иным.
Остановившись, она глубоко вдохнула в себя весенний воздух, прежде чем войти в дом.
Рука у Сигрид была на перевязи с тех пор, как ее ранили, и она привыкла обходиться одной рукой. Перевязывая рану, Эльвир сказал, что рука должна оставаться в покое. Ее злило, что он воспринимал как должное то, что она терпела перевязку без всякого оханья; ей казалось, что он должен был похвалить ее за терпеливость. И однажды, когда он менял повязку, она дала ему понять, что не мешало бы быть повнимательнее.
— Ты опозоришь себя, если будешь вести себя по-другому, — сказал он.
— К женщине нельзя предъявлять те же требования, что и к мужчине, — укоризненно произнесла она.
— Я предъявляю к тебе посильные требования, — возразил Эльвир. — И если ты станешь вопить от такой раны, как эта, тогда мне придется обращаться с тобой так, как я обращаюсь в походе с юнцами, если те кричат, когда их ранят.
— И как же ты обращаешься с ними?
— Я даю им оплеуху! — ответил Эльвир, продолжая спокойно разматывать повязку.
— Я не юнец, — с гневом произнесла Сигрид. — Тебе пора бы знать об этом!
Эльвир засмеялся.
— Да, — сказал он. — Я рад этому. И мне вовсе не хочется, чтобы ты становилась валькирией. Но я знаю, какая у тебя сила. И я не уважал бы тебя, если бы не ждал от тебя еще большего терпения! — Осмотрев рану, он добавил: — Рана затянулась, но, я думаю, рука должна побыть в покое еще несколько дней.
— Ты разговаривал в последнее время с Туриром? — спросила она.
Эльвир смазал рану мазью из лекарственных растений, обмотал лыком из вяза и сделал новую повязку.
— Он не очень-то разговорчив в последнее время, — ответил он. — Но вчера он пытался разобраться в том, что произошло в день его приезда. И попросил прощения за свою выходку.
* * *После случая в зале Турир не показывался почти двое суток. Сигрид посылала ему еду; он мало ел, зато так изнывал от жажды, что она в конце концов приказала одному из рабов отнести ему бочонок воды и черпак. На следующий день она истопила для него баню и приготовила чистую одежду. И самочувствие его стало намного лучше, когда он вышел к ужину.
Он все еще был бледен, запавшие глаза все еще были налиты кровью. Но он был опрятен и трезв и ел так, словно никогда до этого не видел еды. И те немногие слова, которые он произнес, были осмысленными.
Сигрид пришлось рассказать Торе, что произошло, но она не очень-то распространялась о состоянии брата.
С Торой она теперь подружилась. Не то, чтобы их связывали горячие чувства, но обоюдное уважение было налицо. И то, что Сигрид была посвящена в ее тайну, позволило Торе в конце концов быть с ней более откровенной, чем с кем бы то ни было.
